Текст книги "Русские крестьянские ремесла и промыслы"

Извоз

Русский крестьянин был, прежде всего, земледельцем, пахарем. А пахарь без лошади – не пахарь, а батрак. Понятно, что самым близким делом для пахаря была работа с лошадью, которая не только пахала, но и возила: снопы с поля на гумно, зерно с гумна в амбар, дрова и жерди из лесу на двор и т. д. И естественным для пахаря видом заработка вне дома был извоз: перевозка грузов и пассажиров по найму.

Раз извоз – значит, крестьянин был извозчиком? Нет, не всегда. В русском языке той поры, когда лошадь была единственной или, по крайней мере, главной тягловой силой, существовали слова: «извозчик», «возчик», «ямщик», «кучер», «ломовик», «конюх». Эти слова сохраняются и в современной лексике, но далеко не все уже знают разницу между ними. Она же была существенной.

Возчик – рабочий, занимающийся грузовым извозом, по найму перевозящий грузы. Ломовик также перевозит по найму грузы, но особо тяжелые и громоздкие; если возчики нередко везли грузы на большие расстояния, то ломовики почти исключительно работали в городах, например, перевозя тяжести из портов или с заводов к потребителям. Извозчик – рабочий, занимающийся пассажирским извозом, перевозящий людей по найму. Кучер также перевозил людей, но он управлял частным, кому-либо принадлежащим экипажем и возил владельца экипажа или членов его семейства. И ямщик перевозил людей, но не только: он возил почту по определенному маршруту, а поскольку в функции государственной почтовой службы входила и перевозка пассажиров, постольку он вез и людей. Конюх же не возил ни людей, ни грузы, он на конюшне ухаживал за лошадьми; но, разумеется, у небогатого владельца лошадей он мог исполнять функции и кучера: вот хотя бы Селифан, крепостной человек незабвенного Павла Ивановича Чичикова, был и кучером, и конюхом.

Ломовики большей частью были профессиональными возчиками, управлявшими либо даже владевшими особо сильными лошадьми-тяжеловозами. Когда с 30‑х годов XVIII века в России начало развиваться коннозаводство, частное и государственное, то в первую очередь было обращено внимание на разведение крупных, тяжелых, сильных лошадей для нужд армии, а особенно артиллерии и тяжелой кавалерии – кирасир: принимавшиеся от населения лошади не годились под пушки и рослых, снабженных железными доспехами-кирасами и вооруженных длинными тяжелыми палашами всадников. Коннозаводство, естественно, развивалось там, где были обширные выпасы и возможности для массовой заготовки сена – в степных и лесостепных южнорусских губерниях – отчасти Тульской, а главным образом Орловской, Воронежской, Курской, в Области Войска Донского. И на притоке реки Воронеж, Битюге, была выведена порода сильных лошадей, получившая свое название по этой реке – битюги. Лошадь – как большой шкаф: высокая, с широким крупом, мясистой шеей, на которой прочно покоится большая голова, с огромными, как тарелки, копытами с мохнатыми щетками над ними. Лошади эти добронравные и умные, а норовистых среди них, кажется, и не бывало (случилось мне в детстве попасть под копыта битюга: он перепрыгнул широкую канаву вместе со мною, вцепившимся в недоуздок; так умная лошадь для устойчивости только одно копыто чуть передвинула, даже не переступила, пока я из-под нее не выбрался). Битюгов запрягали в особо прочные, окованные железом низкие и широкие телеги, полки, на литых чугунных небольших колесах и кованых железных осях. На юге России, в Новороссии, где чистый великорусский язык смешивается с украинским и искажается, битюги были переиначены в «биндюгов», которые закладывались уже не в ломовые полки, а в «биндюги», и управляли ими «биндюжники» – народ, судя по «Одесским рассказам» И. Бабеля, сильный, грубый и пьющий. Такими были и великорусские ломовики. Их русское название – от того, что они «ломали» грузы, т. е. поднимали и переносили их, выполняли роль и грузчиков. Соответствующей была их одежда: толсто простеганные на вате жилетки, чтобы тяжелым железным грузом не попортить спину и плечи, широкие и длинные матерчатые кушаки, много раз обматывающие талию, чтобы не было грыжи, несокрушимые сапоги на железных гвоздях и широкие шаровары – якобы для того, чтобы не было видно, как под тяжестью дрожат от натуги ноги в коленках. Ломовые полки с их чугунными колесами и всеми железными скрепами производили на городских булыжных мостовых страшный грохот, и полиция требовала от ломовиков езды только шагом; но, свалив груз, вереницы полков, запряженных несколькими парами сильных лошадей, непременно неслись по улицам вскачь: грубые ломовики не очень-то боялись полиции, а какой же русский не любит быстрой езды?

Быстрой ездой славились по всей Европе и русские ямщики, и оказавшиеся в России иностранные путешественники в первую очередь осваивали слова «Davaj, davaj!» и «Na vodku!». А еще они отмечали певучесть русских ямщиков: германский канцлер Бисмарк, в свое время долго пробывший послом Пруссии в России, писал, что русский ямщик запевает, присев на облучок кибитки и замолкает, только соскочив с него; даже до нашего времени дошло немало ямщицких песен. Здесь целых три плохо знакомых нашему современнику слова. Кибитка – это телега или сани, на которых над местом пассажиров на легких деревянных дугах установлена рогожная, дерюжная, войлочная или кожаная полукруглая крыша для укрытия от дождя и снега – обычный дорожный ямской экипаж. Облучок – это не козлы, т. е. возвышенное сиденье для кучера в передней части повозки, как часто думают, а легкая рама, окружающая дощатую платформу телеги – от слова «облый» – круглый. Козел на почтовой телеге или санях и не было, а ямщик боком присаживался на край, выставив одну ногу, чтобы, если понадобится, быстро соскочить. А слова «ямщик», «ямской» – от слова «ям», почтовая станция. Еще во времена Золотой Орды татары установили на Руси регулярную перевозку депеш и своих чиновников, для чего на расстоянии пробега лошади устраивали «ямы» с переменными свежими лошадьми. Так укоренилась в России «ямская гоньба» – быстрая перевозка почты. По всей стране вдоль почтовых трактов (широких дорог с земляным покрытием) и шоссе (дорог с искусственным покрытием), благоустроенных, т. е. окопанных канавами и обсаженных деревьями, чтобы при зимних заносах не сбиться с пути, стояли почтовые станции со станционными смотрителями, маленькими чиновниками 14‑го класса, с конюшнями, запасом фуража для лошадей и водопоями. Жившие вдоль трактов и шоссе государственные крестьяне были обращены в особую сословную группу ямщиков, государственной повинностью которых была перевозка почты между станциями на своих лошадях и в своих экипажах. Ямщики везли письма и газеты, кожаные узлы со звонкой монетой и пакеты с бумажными деньгами (почтовые денежные переводы появились только в конце XIX века), которые сопровождались вооруженными почтальонами, правительственных курьеров со срочными депешами, вооруженных фельдъегерей с секретными бумагами и государственными преступниками. А заодно везли и пассажиров, ехавших по казенной или по собственной надобности. Людей везли по подорожным грамотам, выписанным на почтамтах, с уплатой по количеству лошадей (а оно зависело от чина проезжавшего), прогонов, поверстной платы, причем ехавшие по собственной надобности платили двойные прогоны. Естественно, лошади отпускались в первую очередь фельдъегерям и курьерам, затем ехавшим по казенной надобности, особенно если они были в больших чинах, а для прочих лошади вечно были в разгоне, и они должны были коротать время на станциях. А если кому-либо не терпелось либо требовалось ехать в сторону от тракта, то приходилось нанимать по соглашению ямщика, свободного от службы. Можно было ехать и в собственном экипаже, более удобном и поместительном, нежели ямская легкая телега, и пользоваться только перекладными (сменявшимися) ямскими лошадьми.

Так что если ломовики были частично горожанами, а частью – подгородными крестьянами, то ямщики – только крестьянами. Впрочем, немало было горожан и среди ямщиков: на окраинах городов, на выездах из них – повсюду были ямские слободы, где на просторных дворах с множеством экипажей и лошадей жили ямщики. В Москве были Переславская, Рогожская ямские слободы, и до сих пор в конце Тверской сохранились Тверские-Ямские улицы, а ближе к нынешнему Савеловскому вокзалу – улицы Ямского Поля – когда-то там жили ямщики.

В России была даже особая ямская запряжка – знаменитая тройка. В оглоблях, в упряжи с хомутом и дугой, шел коренник – хорошо обученная, самая сильная и доброезжая лошадь, задававшая темп и направление движения; шел он обычно крупной, размашистой рысью, для чего подбиралась особая «шаговитая» лошадь. А по бокам, в ременных постромках, крепившихся одними концами к вальку у передка повозки, а другими – к хомуту или ременной шорке, галопом шли молодые, резвые пристяжные, создававшие дополнительную тягу. Если пристяжная была одна, такая запряжка называлась полуямской. Почте полагалось ездить с колокольчиком, чтобы все на дороге издали уступали ей дорогу; кроме почты, с колокольчиками могла ездить только полиция. Правда, большие баре, не очень-то считавшиеся с законами, иной раз также тешились перебором ямских колокольчиков. Мог вешаться один колокольчик, под дугой, так и называвшийся поддужным, но обычно езду сопровождал звон трех колокольчиков, подобранных в тон и так и продававшихся по номерам. Кроме или вместо колокольчиков звоном езду сопровождали бубенцы – от крохотных шаркунцов до огромных болхарей – в кулак размером, также подбиравшихся по тонам и закрепленных на надетом на конскую шею аркане – широкой кожаной петле.

Городские извозчики могли быть и горожане, и жители подгородных слобод, и крестьяне. Самыми быстрыми извозчиками, славившимися неосторожной лихой ездой, были лихачи. Ездили они в щегольских колясках или особых небольших городских санях-козырьках, в которые закладывались молодые резвые лошади, нередко полукровки, часто сменявшиеся. И сбруя у них была щегольская, украшенная множеством медных бляшек (лошади очень тщеславны и гордятся свой сбруей), и непременные сетки, которыми до земли покрывалась лошадь, чтобы вырванные копытами куски льда и смерзшегося снега не летели в прохожих, были шелковые; столь же непременные полости, укрывавшие ноги седоков, были бархатные, подбитые волчьим или медвежьим мехом. Лихачи даже первыми обзавелись дутиками – резиновыми шинами на колесах. Это были дорогие извозчики – без трех, а то и пяти рублей к лихачу не подходи. Да не на всякого клиента лихач и внимание обратит. Богатые разгульные молодые люди, не считавшие нужным обзаводиться собственным выездом, нередко нанимали лихачей на срок. На лихачах гоняли с дорогими кокотками в загородные рестораны и на пикники, их поили шампанским и коньяком. Но зато немало их и спивалось и кончало жизнь в бесплатных больницах для бедных.

Более основательными извозчиками были «голубчики», или «живейные». Они также ездили быстро, но не гоняли очертя голову и давя прохожих. И также были дорогими, но обходились рублем, а то и полтинником. И лошади у них были доброезжие, и сетки если не шелковые, то хотя бы хлопчатобумажные, и полости были если не бархатные, то хотя бы суконные, на волчьем меху. На них иной раз также езживали кататься за город, большими компаниями, в парных ковровых санях. Неплохо зарабатывая, «голубчики» понемногу наживались, заводили по несколько экипажей, в которых уже «от хозяина» ездили наемные извозчики.

А самым плохим и самым дешевым городским извозчиком был «ванька» – крестьянин, явившийся зимой в город на заработки. Лошаденка у него была плохая, которая в деревне ходила в сохе и обычной телеге, а в городе «лучше шла», если впереди кто-нибудь ехал, так что «ванек» обгоняли все кому не лень. И сбруя у них была дрянная, веревочная, а то и мочальная, с заштопанным хомутом, из которого лезла пакля. И санки были – обычные розвальни, подшитые лубом – т. н. пошевни. И полость была дерюжная, подбитая овчиной, а сетка при медленной езде вообще не требовалась. Город «ванька» знал плохо, возил медленно и брал в самый дальний конец не больше четвертака. Жизнь «ваньки», не раз описанная в русской литературе, была истинной юдолью. На биржи, определенные места стоянки извозчиков для ожидания пассажиров, его не пускали «голубчики», чтобы не создавал конкуренции; да на бирже и платить нужно было за место. Стоять на улице в ожидании седока не разрешала полиция, каждый городовой метил еще и съездить кулаком по загривку, и приходилось в поисках клиентов медленно ездить по улицам, где всякий проносившийся лихач норовил обругать его «желтоглазым», «вороной» и хлестнуть если не самого, то его лошадь ременным кнутом. Напоить и накормить лошадь и самому перекусить было проблемой: хозяева трактиров гоняли таких извозчиков. Ночевали «ваньки» скопом у какого-нибудь хозяина, на полу, имея от него в лучшем случае кусок хлеба с кипятком, за что приходилось платить. А заработки были копеечными, да и то иной городской штукарь мог обмануть, уйти, не расплатившись, проходным двором. На что лучше была жизнь кучера частного экипажа, да только крестьян-сезонников в кучера не брали: «коневладельцам» нужны были постоянные кучера.

Извозчиков по большим городам было множество: ведь общественный транспорт, сначала в виде примитивных телег-линеек, а затем медлительных конок и омнибусов, появился поздно. В одном Петербурге в середине 90‑х годов было 20 тысяч извозчиков!

Кучера и извозчики, как и ломовики, отличались внешним видом, почти официально узаконенной униформой. Тело покрывал синий суконный двубортный «волан», длинный двубортный кафтан на крючках, с широким запахом и без воротника. На спине и ниже он толсто простегивался ватой: у седоков была дурная привычка подгонять извозчика носком сапога под свисающий с козел зад или тычком трости в спину. На право извоза полагалось брать разрешение в городских органах власти, и вместе с ним выдавалась жестяная бляха с номером; ее пришивали на правом плече, немного сдвинув на спину, чтобы номер был виден и седоку, и прохожим, на случай принесения жалобы. В таком волане, подпоясанном красным кушаком, извозчик выглядел монументальным; в России любили толстых кучеров, восседавших на козлах, как идолы, и под волан они надевали «толщинку» – простеганную безрукавку. Разумеется, «ваньки» обходились обычными армяками. На руки кучера и извозчики натягивали голицы, длинные белые кожаные рукавицы. Летом на голове была особая ямская шляпа с невысокой развалистой тульей, охваченной широкой лентой с медной пряжкой, и с узкими, круто заломленными с боков полями, а зимой носили ямскую шапку с низеньким барашковым околышем и широкой суконной или бархатной развалистой тульей с четырехугольным верхом. Щеголи затыкали за ленту шляпы или за околыш шапки павлиньи перья. И опять-таки нищему «ваньке» это было недоступно: «Не по Сеньке шапка».

Возчик же был, как и «ванька», обычный крестьянин, отправлявшийся зимой в обоз: в привычном армяке, а в лучшем случае в овчинном долгополом тулупе, в лаптях с онучами, в овчинном малахае. Зимой ездили возчики потому, что летом крестьянин занят в своем хозяйстве, да на русских дорогах большой клади на телегу не нагрузишь, а иначе не заработаешь. А зимами обозы в десятки возов шли напрямик, по временным зимникам – по покрывшимся толстым льдом рекам, через замерзшие болота, по просекам через леса. И щегольства во внешнем облике не требовалось, а нужно было одеться тепло, но легко, потому что всю долгую дорогу шел возчик рядом с нагруженным возом – и чтобы лошадь не нагружать, и чтобы, если понадобится, подпереть воз плечом на косогоре или подъеме. А случись – лопнет веревочная завертка, которой оглобля привязана к головкам саней, воз опрокинется, или еще какая незадача постигнет – широкий тулуп или подпоясанный кушаком армяк с широким запахом сам соскользнет с плеч, и, оставшись в легком зипуне или коротеньком ладном полушубке, возчик примется за работу. На долгом пути в сотни, а то и тысячи верст много таких аварий приходилось переживать. Прикиньте-ка по карте расстояние от Кяхты на границе Бурятии, где возы нагружались китайским чаем, до Ирбита на Среднем Урале, где чай сдавался купцам-оптовикам на знаменитой ярмарке, или хотя бы от южных вятских уездов или Казани, где нагружались сани овсом, и до пристаней в среднем течении Северной Двины – какова путина! Появление железных дорог подорвало крестьянский извоз, но не уничтожило его: к железнодорожным станциям и речным пристаням по-прежнему приходилось доставлять грузы гужом. И прозвище крестьян-извозчиков было гужееды: в долгом пути с тяжелыми грузами (на сани обычно накладывали 20 пудов) сыромятные гужи хомутов часто рвались, и заскорузлые мужицкие пальцы не раз вязали их узлом.

Заработки этих гужеедов не шли ни в какое сравнение с затраченным трудом в мороз и метели. Например, вятские мужики возили овес из Орловского, Котельнического и Глазовского уездов Вятской губернии до пристаней Подосиновской, Ношульской, Быковской. При перевозке к Ношулю и Быкову в 1840–1850‑х годах за пуд груза плата была 16–18 копеек, редко доходя до 20–25 копеек. Воз обычно грузился 20 пудами, так что возчик получал от 1 рубля 20 копеек до 4 рублей. Расходы же в пути составляли: овса лошади четыре-пять пудов на 1 рубль 20 копеек, сена четыре-пять пудов на 40 копеек, хлеба себе 1 пуд – 50 копеек. Всех расходов не менее 2 рублей, т. е. крестьянин большей частью ездил себе в убыток. «Но (по словам современника) он ездит только для того, что лошадь кормить и самому кормиться нужно было бы и без поездки на пристань». Вологодские крестьяне возили грузы в Ярославль, Рыбинск, Петербург, Казань, Галич, Нижний Новгород. Цены за провоз примерно были такие же, как при поездке из Орлова к вологодским пристаням: в Казань по 17–20 копеек с пуда, в Галич – 17–20 копеек, в Нижний – 25 копеек серебром. Обратно брались товары до Устюга по 30 копеек с пуда. За зиму делалось несколько поездок, до Казани и Нижнего две, так что в отлучке из дома крестьянин находился до 12 недель. Выручка на работника была немногим более 65 рублей, расходы 58–60 рублей, чистого барыша около 6 рублей, т. е. по 50 копеек в неделю, по 7 копеек серебром в день. Но все же это была возможность заработать, так что извоз был весьма распространен. Из Пестовского общества Трегубовской волости Сольвычегодского уезда с его 886 работниками в извоз отправлялось 58 человек. Но нужно учесть, что извозом мог заниматься не всякий, а преимущественно имеющий двух лошадей, т. к. хотя бы одна лошадь к весенним работам должна была быть отдохнувшей. Впрочем, извозом занимались и однолошадники.

Еще чаще занимались крестьяне извозом поблизости от своей деревни, в своей или соседней волости. Перевозили бревна с лесосек к пристаням, лесопильным заводам или сплавным рекам, возили жерди – все, что подворачивалось. В начале книги уже приводились фрагменты из воспоминаний князя Г. Е. Львова, где он описывает своего знакомого возчика и его труд. Заработок этот был в полном смысле слова копеечным: несколько копеек с тяжелого бревна. В интереснейших дневниках тотемского крестьянина А. А. Замараева поездки «по бревна», например, значатся в январе 1912 года 3, 4, 13, 19, 20, 21, 24, 30 числа. Заработок составлял от 45 до 90 копеек, тогда как пуд сена стоил в ту зиму 25–35 копеек, овес – 54 копейки, ржаная мука – 1 рубль 30 копеек, да податей пришлось уплатить по 3 рубля 5 с четвертью копейки с души.

Вот как в начале ХХ века современник оценивал итоги неквалифицированных крестьянских заработков вроде извоза или сплава леса: «Работа в нынешнее время стала для крестьянина не наживой, а разорением всего хозяйства. Лошадь к весенним домашним работам являлась измученной в лесу, чуть-чуть живой, хлеб съеденным, удобрения от лошади нет, нажитые деньги в долгую зиму прошли незаметно кое-куда, и оставался у рабочего человека к концу работы тот же стяг (кол. –  Л.Б.), с коим он возился всю зиму, и этот оставшийся у него от работы за зиму стяг опять нужен на трудную и тяжелую работу – выплавку леса. Вот что от таких трудных работ доставалось крестьянину, а дома весенние работы настали: лошадь еле ходит, семян нет, для себя и домашних продовольствий никаких нет, чистое горе-беда».

Заключение

Мелкотоварное кустарное производство в форме домашней промышленности на определенном этапе исторического развития существовало во всем мире, вытесняясь мануфактурным, а затем и фабрично-заводским производством. В период капитализма оно повсеместно ограничивалось только или удовлетворением домашних нужд, или изготовлением сувенирных изделий на потребу туристам. И, кажется, лишь в России до начала ХХ века оно занимало важное место в экономике страны, достигая многомиллионных оборотов. Обширный ассортимент товаров, в т. ч. экспортных, производился в кустарном крестьянском хозяйстве, и даже в начале ХХ века, когда в стране существовала высокоразвитая промышленность, пришедшая на стадию создания крупных монополий, целые отрасли вполне удовлетворялись крестьянским производством. Крестьянское домашнее производство внесло огромный вклад в экономику страны. Для этого должны были существовать веские причины.

Одной из таких причин было малоземелье крестьянства в европейской части страны. Оно усугублялось малой плодородностью надельных крестьянских земель, кратким вегетационным периодом, не позволявшим достигать нужной тщательности в обработке земли, отчаянной нехваткой удобрений, в свою очередь вызванной малым количеством скота, которому недоставало кормов из-за краткого вегетационного периода и нехватки сенокосов, которые приходилось распахивать из-за недостатка малоплодородных пашен, плохо удобряемых из-за… и т. д. Заколдованный круг… Помещица Е. А. Сабанеева писала о калужских крестьянах: «Народ в Калужской губернии работящий, сметливый и способный <…> Правда, что нужда научила калужан искать средств к пропитанию другими путями, чем земледелие. “Вестимо, – говорит калужский мужичок, – земелька у нас плохая, глинка святая: глядишь, к Аксинье-полухлебнице (24 января) у хозяйки не осталось ни синь пороху муки, чтобы замесить хлебушки: семья хоть по миру иди!”» Царь-голод превратил русского крестьянина, профессионального землепашца, в универсала: столь же профессионального землекопа, лесоруба, судостроителя, бондаря, углежога, смолокура, гончара, кузнеца, слесаря – в кого угодно.

При внимательном чтении этой книги, справляясь с картой дореволюционного административного деления Российской империи, можно заметить одну деталь: промыслами были охвачены не все уезды даже промысловых губерний. Так, в Вятской губернии крайне редко упоминаются южные уезды, например Елабужский, Орловский. И верно: даром ли вятские мужики везли к вологодским пристаням именно орловский овес? Значит, там земледелие обеспечивало быт крестьянина, и он не особенно нуждался во внеземледельческих заработках. И в Вологодской губернии не упомянуты южные Грязовецкий и Никольский уезды, зато множество раз названы более северные Яренский, Вельский, Тотемский, Сольвычегодский, Устьсысольский – те, где с хлебушком было из рук вон плохо.

Много в мире было и есть мест то с засушливым, то с переувлажненным климатом, с малоплодородными почвами, с недостаточным количеством тяглового и продуктивного скота, с недоеданием сельского населения. Но, наверное, только в России деревня компенсировала эти фатальные условия исторического бытия столь развитыми неземледельческими заработками. Значит, кроме угрозы голода нужны еще какие-то причины для их развития. Например, чисто национальные особенности характера, способности народа, его талант.

«Крестьяне, по крайней мере нашей местности, – пишет А. Н. Энгельгардт, – до крайности невежественны в вопросах религиозных, политических, экономических, юридических <…> Но что касается умения считать, производить самые скрупулезные расчеты, то на это крестьяне мастера первой руки <…> Мужик отлично понимает счет, отлично понимает все хозяйственные расчеты, он – вовсе не простофиля. Конечно, не все мужики умны, конечно, есть между ними и идиоты, и дураки, и простофили, неспособные вести хозяйство, но так как дураки, при крестьянской обстановке, неминуемо должны гибнуть от бедности, вследствие своей неспособности хозяйничать, то понятно, что встретить в деревне между крестьянами дурака случается редко, и каждый, сталкиваясь с серым народом, выносит впечатление о его несомненной сметливости, сообразительности.

Чрезвычайно интересные типы сметливых, умных, обладающих необыкновенною памятью людей представляют все крестьяне, занимающиеся специальными профессиями».

Но не диво, когда талантом собственного народа восхищаются его представители. Как сейчас говорят, сам себя не похвалишь – как оплеванный стоишь. Намного авторитетнее выглядят похвалы иностранцев. Да со стороны оно и виднее.

Давно уже наши профессиональные патриоты кричат на всех углах о русофобии, свойственной Западу, о том, что якобы чуть ли не со времен Куликовской битвы жаждали иностранцы сокрушить русский народ; достаточно взять хотя бы советский бестселлер 80‑х годов – «Память» Владимира Чивилихина, чтобы убедиться в этом.

Да только сдается, что вследствие своего «профессионализма» (или «профессионального» патриотизма – как угодно) они отождествляют народ и государство. Вот тут до известной степени можно согласиться с этими плакальщиками – до известной, потому что каждый народ предпочитает заниматься собственными делами, а полагать, что все вокруг только о них и думают, могут лишь люди, обуреваемые глубоко запрятанным обостренным чувством собственной неполноценности. Действительно, огромное государство с колоссальной армией и грубой внешней политикой непременно будет нелюбимо и его слабыми соседями, пытающимися жить собственной, независимой жизнью (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Польша, Венгрия и др., досыта вкусившие прелестей такого соседства), и такими же беззастенчивыми сильными соперниками.

Но государство и народ – далеко не одно и то же. Это все же следовало бы усвоить нашим «государственникам», как это осознавали властители Российского государства в прошлом, когда на официальном уровне четко разделялись «казна», «корона» и «земля», «земщина» (еще в середине XVI века Иван IV разделял их, и так шло до 1917 года).

А что же думали иностранцы не о государстве, не о правящей верхушке, а о народе, о крестьянстве?

Многие иностранцы, только побывавшие или долго пожившие в России, буквально захлебываются от восторгов по поводу высоких качеств русского крестьянина. Энергия, желание учиться и осваивать чужое ремесло, трудолюбие, умелость, доходящая до универсализма, художественность, даже изящество натуры – трудно перечислить все отмечавшиеся качества русского народа.

Я позволю себе привести несколько опубликованных, всем доступных, но почти никому не интересных и незнакомых высказываний иностранцев о русских крестьянах.

Голландец де Бруин, путешественник, художник, этнограф и писатель, живший в России в 1701–1703 и 1707–1708 годах и проехавший от Архангельска до Астрахани: «…народ этот обладает замечательными способностями, кроме уже того, что он любит подражать, как в хорошем, так и в дурном. Даже тогда, как они заметят какие-нибудь хорошие приемы обращения, различные от ихних, они откровенно признаются, что те лучше, чем их приемы, которые не дозволяют им, как они говорят, быть добрыми. <…> …Я уже упоминал, что русские – искусные подражатели и любят поучиться».

Французская художница Виже-Лебрен, на рубеже XVIII–XIX веков несколько лет проработавшая в России: «Русские проворны и сметливы и оттого изучивают всякое ремесло на удивление скоро; а многие своими силами успешно постигают различные искусства. <…> …Мне было показано множество предметов мебели, изготовленных знаменитым мебельщиком Дагером; причем некоторые из них являлись копиями крепостных мастеров, но отличить их от оригинала было практически невозможно. Я не могу не сказать, что русские крестьяне – необычайно способный народ, они быстро схватывают и делают свое дело талантливо». Принц Де Линь, австрийский посол в России во времена Екатерины II: «Я встречал русских крестьян, которым их хозяева велят стать матросами, обувщиками, музыкантами, инженерами, художниками, актерами; видел тех, кто готов петь и танцевать в канаве, нырять в снег или грязь, не боясь ружей и пушек, – и каждый ловок, рачителен, почтителен и послушен!»

Французский путешественник Фабр: «Русский народ одарен редкою смышленостию и необыкновенною способностью все перенимать. Языки иностранные, обращение, искусства, художества и ремесла – все он схватывает со страшною скоростью.

Мне нужен был слуга, я взял молодого крестьянского парня лет семнадцати и велел домашним людям снять с него армяк и одеть в ливрею. Его звали Федотом. Признаюсь, будь мне нужен секретарь, метрдотель, повар, рейткнехт, я бы все из него, кажется, сделал – такой он был ловкий и на все способный. <…> Он мастер на все; я заставал его вяжущим чулки, починяющим башмаки, делающим корзиночки и щетки; и как-то раз я нашел его занимающимся деланием балалайки из куска дерева при помощи лишь простого ножа. Он бывал при нужде моим столяром, слесарем, портным, шорником.

Нет народа, который бы с большею легкостью схватывал все оттенки и который бы лучше умел их себе присваивать. Барин наудачу отбирает несколько крепостных мальчиков для разных ремесел: этот должен быть сапожником, тот – маляром, третий – часовщиком, четвертый – музыкантом. Весной я видел сорок мужиков, присланных в Петербург для того, чтобы из них составить оркестр роговой музыки. В сентябре же месяце мои деревенские пентюхи превратились в очень ловких парней, одетых в зеленые егерские спенсеры и исполнявших музыкальные пьесы Моцарта и Плейля».

Французский путешественник Ф. Ансело: «Способность русского простолюдина к ремеслам невероятна. Наугад выбранные хозяином для исполнения той или иной работы, эти крепостные всегда справляются с возложенными на них обязанностями. Им просто говорят: ты будешь сапожником, ты – каменщиком, столяром, ювелиром, художником или музыкантом; отдают в обучение – и спустя некоторое время они уже мастера своего дела! Эта естественная одаренность, счастливые способности, столь быстро развивающиеся, привычка подчиняться, превращающая любое волеизъявление хозяина в закон, делают русских слуг лучшими в мире <…> Быстрые и ловкие, они не знают такой работы, которая была бы им не по силам.