Текст книги "Русские крестьянские ремесла и промыслы"

Был и другой способ движения против течения. Пока барка стояла на якоре, 10 бурлаков тянули по берегу большую лодку-завозню со вторым якорем и канатом сажен в 600. По знаку с барки завозня забирала бурлаков, якорь бросали и доставляли конец каната на палубу. Артель впрягалась в якорный канат и, упираясь босыми ногами в палубу, бурлаки медленно переступали в такт, припевая: «Стукнем, брякнем о палубы, чтобы лямки были туже; валяй, наша, валяй, вот поваливай, валяй!» А затем все повторялось вновь и вновь. Передвигались медленно, до 10 верст в день. От устья Камы до Нижнего Новгорода шли 45 дней. На больших барках было от 125 до 225 рабочих, на мокшанах – 90–100, на унженках – 20–30.

Каковы же были эти барки, на каждой водной системе своего типа, различавшиеся и осадкой, и длиной, и шириной, и грузоподъемностью? Бархат (бархоут) на Каме был длиной до 42 метров, шириной до 10,5 метров и поднимал до 550 тонн; волжские беляны, самые большие барки, имели 50–55 метров длины, а грузоподъемность до 2400–2500 тонн; белозерки Русского Севера поднимали до 1600 тонн; гукар Ладожского и Онежского озер и Мариинской системы был длиной от 24 до 42 метров, шириной 8–10 метров, грузоподъемностью 100–800 тонн; гусяна (Ока, Цна) была длиной до 42 метров; коломенки были примерно таких же размеров: 30–40 метров длины, 4–8 метров ширины, а камский межеумок длиной до 50 метров и шириной до 15 метров поднимал более 1000 тонн. Мокшаны, расшивы, тихвинки, соймы, унженки – все они были разных размеров и требовали десятков рабочих.

На самой барке находились: водолив, следивший за сохранностью груза, устранявший течи и возглавлявший всю артель, да в казенке, маленькой каютке на корме, сам хозяин груза или его приказчик, да кашевар, готовивший пищу на всю ватагу. Движение шло весь световой день, от рассвета до заката, с остановкой на обед и непременный послеобеденный сон: это уж такой был русский обычай, от которого не отступали нигде и никто – до министерских и сенатских департаментов – поспать после обеда. Еду готовили артелями, и хозяева не скупились на харчи, лишь бы только бурлаки сохраняли силы для работы, так что, несмотря на тяжесть работы, у бурлаков была поговорка: «На Волгу идти – сладко поесть».

Намного легче было движение по течению. Здесь артель была невелика, только для управления баркой огромными веслами-потесями, сделанными из длинных бревен, с огромной дощатой лопастью на одном конце и вдолбленными в бревно дубовыми пальцами на другом, чтобы можно было ухватиться рукой. Однако нельзя сказать, что и вниз по речке работа была легкой. На быстрой и коварной Чусовой, по которой с Урала сплавлялось железо, глаз да глаз требовался от лоцмана и отчаянная работа с потесями от бурлаков. Иначе кинет течение барку на крутолобую отвесную скалу, и не только железо, а и сами бурлаки потонут. Недаром такие скалы назывались «бойцами». И на быстрых порожистых реках Мариинской системы легко было пропороть днище о крупные валуны на мелководье. Здесь вдоль каменистых берегов устраивались бревенчатые боны, которые должны были отбивать барки от камней. А чтобы на перекатах и порогах барки-мариинки не переломились, как уже говорилось, строили их «на живую нитку», без железных скреп, сшивая гибкими вицами. Текли такие барки немилосердно, особенно когда изгибались на валунах порогов. Но и это было предусмотрено: бабы и девки из прибрежных деревень уходили далеко вверх по течению с шайками и ушатами для отлива воды, и с бонов отчаянно прыгали на пролетавшую с быстрой водой барку. А пройдя свою деревню, спрыгивали на берег, сменяясь новой женской артелью. Вот так и жили: мужики служили лоцманами и судорабочими, а женщины воду с барок отливали. А если какая-нибудь, неловко прыгнув, попадет между бревнами бонов и бортом барки, и останется от нее на воде только быстро расплывающееся кровавое пятно, – что ж, значит, такая судьба. А что, ведь не помирать же с голоду на неродимых землях…

Заводские и строительные работы

Не только кустарные работы занимали многие сотни тысяч, даже миллионы рабочих крестьянских рук. А кто воздвиг многочисленные города, огромные заводы и верфи, мосты и плотины, дворцы и храмы, как не русские крестьяне? Ведь еще не было городских профессионалов-строителей – каменщиков, бетонщиков, сварщиков, монтажников… Да и самих этих работ практически не было, разве что каменщицкие, штукатурные да малярные работы известны были издавна. И здесь, как и во всех ремеслах, была местная специализация. Например, в Вологодской губернии славилась каменщиками, штукатурами и церковными живописцами Семеновская волость Вологодского уезда. Каменщики в 30–40‑х годах XIX века, работая с мая по сентябрь (зимой строительные работы приостанавливались, поскольку раствор замерзал; зато тогдашние постройки и посейчас стоят), получали от 6 до 20 рублей серебром на хозяйских харчах. Естественно, что работа шла отнюдь не восемь часов. Тогда же из Устюгского уезда той же Вологодской губернии около 300 человек уходили в Петербург для возки песка и на каменотесные работы: столица непрерывно строилась и украшалась.

Практически до конца XIX века не существовало и потомственных фабрично-заводских рабочих. Городские мещане и цеховые все были при своем деле: кто ремеслами занимался, кто торговал. А на бесчисленных фабриках и заводах, в шахтах и рудниках работали все те же крестьяне, почти исключительно сезонники. Недаром русская хлопчатобумажная промышленность возникла не в гордых столицах, а по маленьким уездным городкам да большим селам, а иной раз и по окрестностям сел, в деревнях; и поныне прядильно-ткацкие фабрики Московского промышленного района расположены то в Раменском, то в Егорьевске, то в Серпухове, то в Орехово-Зуеве, то в Вичуге, Иваново-Вознесенске и многих-многих бывших селах. Еще совсем недавно где-нибудь под Волоколамском можно было увидеть в деревнях крохотные фабричонки, как и встарь, останавливавшиеся на время сельскохозяйственных работ; только прежде они останавливались около Петрова дня, отпуская рабочих на сенокос, а в советское время закрывались в конце августа – сентябре, отправляя людей на уборку картофеля.

Разумеется, временный, сезонный неквалифицированный рабочий исполнял в основном черные, грубые работы. В Вологодской губернии на Ночспасском чугуноплавильном и железоделательном заводе в 1852 году было 1106 чернорабочих, на Новчимском чугуноплавильном – 115, на Кажимском – 800–1000 чернорабочих, главным образом крестьян. По 100 с лишним человек трудились в Тотемском уезде на трех солеваренных заводах, а всего здесь на солеварнях работали до 8300 человек. Таких заводов по стране было множество. Вот знакомое мне характерное «гнездо» заводов в Вятской губернии. На Омутнинском чугунолитейном и железоделательном заводе Глазовского уезда в начале 60‑х годов XIX века рабочих числилось 1830 человек, жителей же обоего пола при заводе было 2909 душ в 504 дворах, т. е. среди рабочих (бывших посессионных крестьян) явно немалое число составляли окрестные крестьяне из деревень. Сто лет спустя заводской поселок, превратившийся в районный центр с примерно 18 тысячами жителей, представлял по-прежнему огромное село: традиционные северные избы с крытыми дворами и скотиной в них, огороды, лесные покосы и даже загородные пахотные земли, где жители сажали картошку. На относившемся к тому же округу и принадлежавшем тем же господам Пастуховым посессионном железоделательном Пудемском заводе рабочих было в те же годы 245 человек, а жителей числилось 989 душ обоего пола; между прочим, заводу принадлежало более 20 тысяч десятин земли, на которой посессионные крестьяне не только лес для завода рубили и уголь жгли да руду добывали, но и сеяли хлеб и косили сено. В 20 верстах от Омутнинского завода – Верхне-Залазнинские чугуноплавильный и железоделательный завод, подле него Нижне-Залазнинский, а еще в двух верстах – Залазнинско-Белорецкий заводы господ Мосоловых с прудами на лесных речках. В 1861 году во всем округе с двумя рудниками в работы употреблялся 701 человек, обитали же при двух первых заводах 3000 душ обоего пола. Сто лет спустя от бывших Верхне– и Нижне-Залазнинского заводов (и здесь мне довелось пожить) остался лишь большой заводской пруд с высоченной плотиной, чуть выглядывавшие из земли фундаменты построек да большое село с колхозом «Утро», а на месте Залазнинско-Белорецкого завода – остатки пруда с прорванной плотиной, обширный омут ниже плотины и барачный леспромхозовский поселок. Верстах в 70 от Омутнинского завода находился Песковский чугунолитейный, а при нем, всего в 350 саженях, Петропавловский железоделательный завод; оба принадлежали господину Бенардаки. Рабочих на обоих заводах было 603 человека, да в 140 рудниках в рудных работах насчитывалось до 640 человек, обитали же «в заводе» 1589 душ обоего пола; явно значительная часть рабочих заводов и рудников были обычными окрестными крестьянами. Чугун из Песковки везли за 38 верст в Слободской уезд на Кирсинский завод того же Бенардаки; рабочих здесь было 164 человека, на находившейся в трех верстах Нижне-Троицкой кричной фабрике – 36 человек; жителей в заводском селении было 1782 души обоего пола в 309 дворах. В том же уезде еще два завода: Холуницкий железоделательный со вспомогательным к нему Богородским, где трудились уже 3184 человека (а жителей – 4733 души в 967 дворах), и Чернохолуницкий, с 1525 рабочими. Работы здесь были в основном несложными, только горновые мастера должны были обладать огромным опытом и «нюхом». Но смекалистый, привычный ко всякому труду крестьянин быстро приноравливался и к сложным работам, постепенно превращаясь в квалифицированного рабочего, теряя связь с землей. Из крестьян ведь и сформировался русский рабочий класс. Однако класс этот не был устойчив и при социально-политических осложнениях быстро пополнял ряды крестьянства. Вот автор интересного дневника («дикие» и «забитые» крестьяне в ту пору иной раз дневники вели и не хуже гимназистов и профессоров записывали впечатления от политических событий и прочитанных книг), пежемский крестьянин Вельского уезда Вологодской губернии Иван Глотов. Дневник он ведет с 1915 года (или опубликован он с этого года – сказать трудно). Работает он в Петербурге на заводе Струка (будущий завод «Ильич»), и, видимо, рабочий квалифицированный, поскольку ежедневные записи о покупках то золотого перстня, то золотого крестика с цепочкой для новорожденного (жена рожала дома, и всю ночь от нее не отходила акушерка), то горжетки жене, то матросских костюмчиков и ботиночек детям свидетельствуют о его приличных доходах. Выписывает жену с двумя детьми из деревни в столицу, причем едут они поездом, при пересадке ночуют в дамской комнате, и с вокзала жена телефонирует ему на завод в контору, а он приказывает ей взять извозчика и ехать на квартиру. Но идет война, все дороже становится жизнь в Питере, все труднее с продуктами, и он с семьей возвращается в деревню и вновь начинает крестьянствовать. После революции, когда начались разруха, безработица и голод, численность русского рабочего класса упала вдвое, остальные подались в деревню, к привычному крестьянскому труду.

Офени и коновалы

Еще в школе, «проходя» (мимо?) русскую литературу, все узнавали о каких-то коробейниках, описанных Н. А. Некрасовым. Было время, когда по радио часто звучала приобретшая характер народной песня «Эх, полным полна коробушка, есть и ситцы, и парча…» на стихи того же Некрасова. Но кто были на самом деле эти коробейники, откуда брались и когда извелись – никто не интересовался.

Между тем офенский отхожий промысел, как называли торговое ремесло разносчиков-коробейников, был весьма развит. Даже сегодня далеко не в каждой деревне имеется магазин, и автолавки приезжают не в каждую деревню. Следовательно, за всяким пустяком, начиная от иголки, нужно ехать (или идти пешком) туда, где есть сельмаг, торгующий не только хлебом и водкой, но и галантерейными и хозяйственными товарами. В XIX веке деревенские универсальные лавочки существовали лишь в больших селах, центрах волостей. И снабжали русскую деревню необходимыми мелочами только бродячие торговцы-офени. Число их было огромно и никем не учитывалось. Однако такие уезды Владимирской губернии, как Вязниковский и Судогский, жили почти исключительно за счет этого промысла. Много офеней высылали Тульская губерния, Серпуховский и Подольский уезды Московской губернии. Торговали они дешевым «красным товаром» (фабричными тканями), разной галантереей – иголками и наперстками, бусами, сережками и колечками, зеркальцами, румянами, туалетным мылом, лентами, платками, тесьмой, булавками – всякой всячиной. А вязниковские офени торговали исключительно ерундовыми лубочными книгами и картинками, и были офени-«старинщики», занимавшиеся скупкой и перепродажей старинных церковных книг, икон и вещей. Так что сам вышедший из народа издатель И. Д. Сытин, печатавший для народа дешевые издания русских классиков («весь Пушкин за 1 рубль»), справочники-календари и подобную качественную литературу, широко пользовался этим народным торговым средством для внедрения книг в деревню. И Л. Н. Толстой, помимо писания романов для «чистой» публики занимавшийся просветительством, писавший книжки для народа и даже создавший для этого просветительское издательство «Посредник», также живо интересовался офенями, чтобы через них распространять свои произведения.

Пешком, с огромным лубяным коробом через плечо, или на лошади с возом товаров отправлялись офени в путь в конце лета – начале осени и возвращались к Масленице или Пасхе. Люди эти, сформированные своей профессией, отличались общительностью, бойким нравом, сметливостью и словоохотливостью. А чтобы словоохотливость не повредила коммерции, офени создали свой особый, профессиональный жаргон, офенский язык, которым они объяснялись при посторонних людях и которым очень интересовались ученые-филологи. Офенское ремесло было семейным и наследственным, как наследственными были маршруты коробейников. Естественно, что проходивший через одни и те же деревни не менее двух раз в год, туда и обратно, офеня должен был, во‑первых, «держать марку» и сбывать хотя и дешевый, но качественный товар, а во‑вторых, он нередко торговал в кредит: наличные деньги в деревне были не всегда, а товар требовался часто. Вместо денег офени могли брать и продукцию сельского хозяйства, сбывая их затем скупщикам, так что это была подлинно народная торговля.

Разъезжали по деревням на ледащей лошаденке и другого рода торговцы – скупщики всякого дрязга, от ломаных кос и серпов до вконец изодранных бабьих тряпок (для бумажных фабрик) и скотских костей (на удобрения для господ помещиков). И расплачивались они чаще всего дешевым товаром, до линючих румян и слипшихся леденцов-монпансье: дело это было копеечное.

Точно таким же народным было ветеринарное ремесло коновалов. Если торговцев в русской деревне было очень немного, то уж образованных ветеринаров-профессионалов, можно сказать, и совсем не было: очень немногочисленные ветеринары Ведомства государственных имуществ в основном заняты были казенными обязанностями, а в земствах если был один ветеринар на уезд, так очень хорошо. Между тем услуги ветеринаров были востребованы намного больше, нежели услуги врачей, лечивших людей. Мужик, ежели прихворнет, так перемогается до последнего, по возможности пользуясь домашними средствами. А лошадь или корова перемогаться не будут, значение же их в хозяйстве огромно. Но главное, в хозяйстве постоянно требовалось кастрировать молодых животных – телят и жеребят, поросят и ягнят: нехолощеное животное, придя в возраст, обладает весьма дурным нравом и может быть даже опасно (бык, например), а мясо от него очень низкого качества, жесткое и вонючее. В качестве же производителей держали жеребцов, быков или кабанов далеко не в каждой деревне.

Долго живший в смоленской деревне и хорошо познавший крестьянскую жизнь профессор А. Н. Энгельгардт не преминул описать и коновалов. Так что лучше узнать об этой профессии из первых рук.

«Чрезвычайно интересные типы сметливых, умных, обладающих необыкновенною памятью людей представляют все крестьяне, занимающиеся специальными профессиями. Один из любопытнейших типов подобного рода представляют странствующие коновалы – наши доморощенные ветеринары. В нашей губернии почти нет местных коновалов… Между тем никакое хозяйство без коновала обойтись не может, потому что в известное время года, например ранней весною, в каждом хозяйстве бывает необходимо кастрировать каких-нибудь животных: поросят, баранчиков, бычков, жеребчиков. Без коновала никто поэтому обойтись не может. Необходимость вызвала и людей, специалистов-коновалов, занимающихся кастрированием животных и отчасти их лечением, насколько это возможно для таких странствующих ветеринаров. К нам коновалы приходят издалека. Есть где-то целые селения – кажется, в Тверской губернии, – где крестьяне специально занимаются коновальством, выучиваясь этому ремеслу преемственно друг от друга. Два раза в году – весной и осенью – коновалы отправляются из своих сел на работу, работают весной и возвращаются домой к покосу; потом опять расходятся на осень и возвращаются на зиму домой. Каждый коновал идет по известной линии, из года в год всегда по одной и той же, заходя в лежащие на его дороге деревни и господские дома, следовательно, каждый коновал имеет свою практику, и, обратно, каждая деревня, каждый хозяин имеет своего коновала, который побывает у него четыре раза в год: два раза весною – идя туда и обратно – и два раза осенью. Коновал заходит в каждый дом и кастрирует все, что требуется, понятно, что он знает все свои деревни и в деревнях всех хозяев поименно. Обыкновенно, идя весною вперед, коновал только работает, но платы за работы – по крайней мере у крестьян – не получает, потому что, если операция была неудачна, платы не полагается. Проработав весну и возвращаясь домой, коновал опять на обратном пути заходит ко всем, у кого он работал, и собирает следующий ему за труды гонорар. Часто случается, что коновал и на обратном пути весною не получает денег от бедных крестьян, у которых редко весною бывают деньги, тогда он ждет до осени, когда у мужика будет «новь», когда он разбогатеет, и получает весенние долги во вторую свою экскурсию, причем берет не только деньгами, но и хлебом, салом, яйцами, для чего обыкновенно имеет с собою лошадь. Пройдя сотни верст, обойдя тысячи крестьянских дворов, кастрировав несметное количество баранчиков, поросят, бычков, коновал помнит, где, сколько и чего он сделал и сколько остается ему должен каждый хозяин, у которого он работал…

В производстве самой операции кастрирования коновалы достигли большой ловкости, что совершенно понятно ввиду той огромной практики, которую они имеют. Заходящий ко мне коновал Иван Андреевич… в течение пяти лет кастрировал у меня множество различных животных, и не было ни одного несчастного случая, все животные после операции выхаживались легко и споро. Точно так же ни от одного из соседних крестьян я не слыхал, чтобы когда-нибудь коновал сделал операцию неудачно, чтобы животное околело вследствие операции. Это и понятно, так как коновал дорожит своей репутацией, то, осмотрев животных до операции и заметив, что которое-нибудь нездорово, он предупреждает об этом хозяина, указывает, в чем болезнь, для того, чтобы потом не подумали, что животное заболело от операции. Впрочем, хозяину нечего опасаться, потому что если он пожелает, то может у того же коновала застраховать свое животное. За свою работу коновалы берут недорого: за кастрирование баранчика – 5 копеек, за боровка – 5 копеек, за бычка – 10 копеек и, сверх того, если работы много, коновал получает полштофа водки и кусок сала, в котором он, по окончании работы, жарит себе на закуску поступающие в его пользу органы, вынутые при операции. Впрочем, коновал выпивает водку и съедает приготовленное им жаркое не один, а вместе с рабочими, которые помогали ему при работе, ловили и держали оперируемых быков…

Конечно, коновал получает такую незначительную плату лишь за обыкновенную работу. Если нужно кастрировать старых быков, боровов, жеребцов, то плата коновалу возвышается: он получает рубль, пять, десять, двадцать пять рублей, смотря по трудности операции, ценности животного и т. д. Тут уже нет определенных цен, но цена устанавливается по взаимному соглашению… Кастрировать баранчиков, поросят может каждый коновал-мальчишка, обучающийся при своем отце или брате, кастрировать бычков уже труднее, жеребчиков еще труднее, а труднее всего кастрировать старых животных. Тут уже коновал действует гораздо осмотрительнее, внимательно изучает животное, созывает на консилиум других коновалов, идущих по параллельным линиям, и о месте пребывания которых он всегда знает, потому что, вероятно, есть пункты, в которых идущие по разным линиям коновалы сходятся. Часто случается, что и после консилиума коновалы объясняют, что кастрировать животное нельзя, потому что они, дорожа своею репутацией, вообще очень осмотрительны в своем деле и дорожат своею практикою, своими линиями, к которым привыкли. Коновалы занимаются также и лечением животных, но значение их в этом отношении ничтожно, потому что оно проходит только в известное время года. Но самое дорогое то, что, поручая ваше животное коновалу, вы можете его страховать у того же самого коновала. Если вы не хотите рисковать, если вы очень дорожите животным, если вы не верите коновалу, то вы оцениваете ваше животное, и тогда коновал вносит вам назначенную сумму в заклад и затем делает операцию, если животное пропадает, то внесенная коновалом сумма остается в вашу пользу. Понятно, что при страховании плата за операцию гораздо выше и тем выше, чем более заклада вы потребуете от коновала. Если коновал раз признал возможным сделать операцию, то он всегда возьмется страховать животное, если вы того пожелаете, потому что если даже у него самого нет денег, то он найдет других коновалов и соберет требуемую сумму».

Думается, из приведенного описания читатель понял, что когда коновалом называют плохого врача, то ему безбожно льстят.

Читателя, верно, шокировала практика поедания коновалами изъятых у кастрированных животных яичек. Не исключено, что это было что-то вроде древнего магического обряда, смысл которого был забыт. Вообще, в практике коновалов было много магии, и они широко пользовались травами и заговорами, подобно деревенским знахарям, и даже иногда занимались знахарством. Покровителями своими они считали святого Власия, древнего славянского бога Велеса, а также святых Козьму и Демьяна. У них был даже особый коновальский знак: большая медная ажурная бляха с изображением животных и святых.

Степень распространения коновальского ремесла, как и размеры заработков, неизвестны: никто и никогда этого не фиксировал. В некоторых местностях (например, с. Санниково Пошехонского уезда Ярославской губернии, с. Кентуры Тотемского уезда Вологодской губернии, многие деревни Алатырского уезда Симбирской губернии) оно получило характер отхожего промысла, на который отправлялось почти все взрослое мужское население. А коновалы-костромичи одновременно были и швецами, и шерстобитами, и вязальщиками, а иногда и овчинниками.