Текст книги "Русские крестьянские ремесла и промыслы"

Валяльный и вязальный промысел и ковроделие

С овец не только снимают шкуры. Их и стригут на шерсть. Самая лучшая, тонкая шерсть – поярок, снятая с молодой овечки-ярки, первой стрижки. Из поярка валяли шляпы – и крестьянские (крестьяне тогда носили шляпы разной формы – гречневик, или черепенник, шпилек, валенку, ямскую и пр.), и для господ. Знаменитые цилиндры, которые носили А. С. Пушкин и его современники, были именно из поярка, а точнее, из кастора: на тончайший слой полусваляного поярка, а для лучших сортов – кроличьего пуха, накладывался такой же слой выщипанного бобрового подшерстка, и все это валялось затем вместе в тончайший фетр; оставалось только вылощить кастор волчьим зубом, чтобы шляпа блестела. Из овечьей шерсти валяли в огромном количестве тонкие плотные войлоки и толстые мягкие кошмы, употреблявшиеся и на юрты кочевников-степняков, и на подстилки, и на зимние кибитки – куда угодно. Например, много плотного войлока шло на конские хомуты и седелки для упряжных лошадей и на потники под седло верховых коней. Таким же способом валяния изготовлялись и знаменитые русские валенки, катанки, или пимы – валяные сапоги. Валяльная работа тяжелая, да легких работ и не существовало: это только ложкой легко работать, но это уже был удел господ.

Очищенную и промытую в мыльной воде шерсть сортировали, выбирая грубый волос из мягкого подшерстка, расчесывали на гребнях с железными зубьями; затем ее толстым слоем расстилали на широком столе и «трепали», взбивали длинной струной, натянутой на лучок, «катеринкой»: пальцем заставляли вибрировать струну над расчесанной шерстью, в результате чего грубые части отбрасывались, а подшерсток разрыхлялся. Затем шерсть тонким слоем укладывали в форме сапога двойных размеров, накрывали холстом и, сбрызнув горячей водой, сворачивали вдвое и к будущей подошве приставляли два маленьких куска войлока; края их загибали и, продолжая валять шерсть руками, соединяли все вместе, образуя правильный сапог. Волокна переплетались между собой, образуя войлок, сначала довольно рыхлый. Его обдавали кипятком и продолжали мять руками, натирали мылом и крепко гладили для уплотнения массы. Эта операция повторялась несколько раз, после чего в сапог вставляли разборную деревянную форму, напоминающую ногу, и продолжали валять, «осаживая» его рубелем, чтобы он стал плотным, твердым. Готовый валяный сапог сажали в вытопленную русскую печь, и там он «доходил», садясь и еще более уплотняясь. Оставалось высушенный сапог отделать пемзой. Вся работа шла в жаркой и влажной атмосфере, как в бане, и из отворенной двери мастерской зимой валили густые клубы пара, когда пимокаты выскакивали на морозный воздух, чтобы немного остыть (видел: у нас в городке была валяльная мастерская). Работа была спешная, начинавшаяся еще затемно: нужно было успеть свалять валенки, чтобы посадить их в печь на ночь. Валяли валенки черные, белые, серые, окрашивая или отбеливая шерсть, а бывали когда-то валенки с простеньким орнаментом: по белому полю шли красные пятнышки и полоски. Из пуда шести получалось около 10 пар валенок, в конце XIX века продававшихся на месте от 60 копеек до 1 рубля за пару. Бродячие шерстобиты в великорусских губерниях, например в Пермской, за перебивку и уваливание пуда поярка получали 40–50 копеек.

Валяльный промысел существовал повсюду: везде нужны были и валенки, и шляпы, и войлоки с кошмами. Но, как и во всех крестьянских ремеслах, были районы, где тот или иной промысел преобладал в силу разных причин. Например, в Черноземной области славились своими валяльщиками Касимовский и Рязанский уезды Рязанской губернии, Задонский уезд Воронежской губернии и Грайворонский – Курской. Это и понятно: губернии в основном степные и здесь держали большие отары овец. В Центральной России основным центром производства шляп был Семеновский уезд Нижегородской губернии, откуда товар развозился по всему Поволжью и во Владимирскую губернию. В Московской губернии валянием шляп занимались в Подольском уезде, в Кленовской, Краснопахорской, Молдинской и Вороновской волостях; здесь даже в конце XIX века, когда валяная шляпа вытесняется картузом, промыслом занимались почти в 20 селениях. Даже в начале ХХ в. из Кленовской волости в Москву уходило более 1000 колпаков, причем более половины – для женских шляпок. Правда, для них сырьем служил не поярок, а пух кроликов.

Масса овечьей шерсти, тщательно вычесанной, использовалась для прядения и ткачества: из нее изготовляли сукна. Только сотканную шерстяную ткань подвергали еще и валянию на специальных сукновальнях. Сукновальни, как и водяные мельницы, строили у речных плотин. Снятое с ткацких станов суровье в особом широком наклонном ступенчатом корыте с мыльной водой толкли тяжелые механические деревянные песты с уступчатой поверхностью, отчего оно осаживалось и становилось плотнее, волоконца шерсти сваливались вместе, как в войлоке. Правда, материал при этом давал сильную усадку (до 1/3 первоначальной площади), зато становился очень плотным, без малейшего просвета между основой и утком. Толстые крестьянские сукна так и шли в продажу, а на барское платье шли сукна тонкие, расчесанные после валяния и обработанные горячими вальцами.

Крестьянских сукон, собственно, было не много. Обычно это было полусукно: при тканье основой служила пеньковая нить, а уток был шерстяной. Например, это был пониток – полусукно, из которого в некоторых, главным образом южных губерниях, шилась крестьянская праздничная одежда, тоже называвшаяся понитком. А самым распространенным полусукном была армячина, из которой и шились всем известные хотя бы по названию крестьянские армяки (они же азямы или чапаны). Для них предпочиталась привозившаяся с Нижнего Поволжья верблюжья шерсть – более грубая, но и теплая. Плотно свалянная армячина еще и дубилась, окрашивалась в горячем отваре дубовой коры, отчего становилась плотнее и не гнила. В отрочестве я нашел на чердаке деревенского дома кусок коричнево-красноватой армячины, так в зимний мороз она даже на ощупь казалась теплой. Зажиточные крестьяне и мещане, даже и купцы средней руки носили казакины и поддевки крестьянского либо фабричного сукна. А кафтан (нынче, абсолютно утратив знание народной повседневности, любую крестьянскую одежду по невежеству называют кафтаном), одежда праздничная, шившаяся только из фабричного сукна и отделанная плисом, имелся далеко не у каждого деревенского парня или молодого мужика. Это была уже роскошь.

Часть шерстяной пряжи оставалась в крестьянских домах и шла на вязание рукавиц, перчаток, носков и паголенок – своеобразных толсто вывязанных орнаментированных гетр, закрывавших ногу от щиколотки до колена. Такие паголенки носили крестьянки в губерниях, находившихся южнее Москвы – в Рязанской, Тульской и т. д. Вязальный промысел был распространен чрезвычайно широко по всей стране. Однако были районы, где им занимались специально. Так, в т. н. Озерном крае, в северо-западном углу страны, он был довольно сильно развит в Олонецкой губернии, особенно в Каргопольском уезде, в немного меньших размерах – в Вытегорском и Пудожском уездах. Находился он исключительно в женских руках. Заработок вязей был ничтожен, опускаясь до 5 копеек в день, – из-за скупщиков, к тому же производивших расчет не деньгами, а товарами. В 70‑х годах XIX века благодаря появлению вязальных машин промысел стал падать, но к концу столетия, вследствие распространения этих машин в сельской местности, он вновь поднялся, встав на новую основу. Например, в Новгородской губернии почти в каждой избе можно было встретить одну, а то и несколько машин. Началось это в Рядовской волости, где в начале ХХ века насчитывали более 1000 машин. Заработок вязей повысился, но все же из-за влияния скупщиков ненамного. Средняя сумма заработка составляла 3, 4, много 5 рублей в месяц при рабочем дне в 12–14 часов. А вот организация вязальной артели в селе Рядок, с помощью земства, сразу подняла заработок на 60 %. На машинах стали вязать даже подростки, а то и мужчины.

Примерно в конце 50‑х – начале 60‑х годов ХХ в. приобрела большую популярность песня Людмилы Зыкиной «Оренбургский пуховый платок». Именно оренбургский, а не рязанский или костромской. Пуховязальный промысел из козьего пуха появился еще в конце XIX века в Оренбургской губернии и перешел отсюда в Пензенскую губернию. Более нигде им не занимались. В 1908 году в Оренбургском крае насчитывалось до 13 тысяч вязальщиц, изготовлявших около 36 тысяч платков на сумму более 150 тысяч рублей. Материал для их изготовления стоил 66 тысяч рублей, следовательно заработок составлял 84 тысяч, что давало на каждую вязальщицу около 7 рублей чистого заработка. Это довольно низкий заработок, что было связано с зависимостью мастериц от крупных и мелких скупщиков. Мастерица за три платка получала 6 рублей 74 копейки, а в Петербурге платок можно было купить уже за 5–12 рублей, в зависимости от качества, т. е. три платка должны были бы стоить не менее 25 рублей.

Но вернемся к овечьей шерсти. Немало ее в степных губерниях шло и на производство ковров. Историки народного искусства хорошо знают крестьянские ковры – курские, белгородские и т. д. Были ковры войлочные, т. н. килимы, но были и тканые: на вертикальном станке натягивались нити основы, ткачиха пробрасывала челнок с нитью утка и затем на пересечении обеих нитей завязывала цветную шерстяную нитку узелком, коротко обрезая ее. Попробуйте внимательно рассмотреть тканый ковер, сколько в нем ворсинок, каждая из которых завязана узелком, и вы поймете, что это за труд. В Поволжье, в Царицынском и Камышинским уездах Саратовской губернии, особенно в посаде Дубовка, подвергшемся обследованию в предреволюционный период, делалось много тканых ковров: это был местный промысел. Занято им в основном было женское население. Девочки начинали работать с восьми-девяти лет. Опытная ковровщица могла выткать в день не более половины аршина ковра шириной в аршин с четвертью. К тому же ковровщицы, как и повсюду, находились в полной зависимости от хозяек-скупщиц, снабжавших их сырьем и скупавших готовую продукцию. За семь-восемь дней мастерица получала от хозяйки 1 рубль 25 копеек, или от 15 до 18 копеек в день. Работа шла около шести месяцев (ковровщицы ведь были обычными крестьянками, летом целиком занятые в хозяйстве), что давало 27–32 рублей заработка в год. Цена на кустарные ковры была невысокая: за ковер шириной в аршин с четвертью и три аршина длины брали на месте 8–10 рублей, а на волжской пристани в Дубовке он продавался уже по 16 рублей. Такова была судьба всех крестьянских промыслов.

Портняжное и сапожное дело

Среди крестьянских ремесел довольно видное место занимали портняжный и чеботарный промыслы. Хотя каждая крестьянка могла сшить отличавшуюся простым кроем традиционную одежду, некоторые виды работ из собственного материала отдавались бродячим портным и сапожникам, жившим в доме заказчика на его харчах и обшивавшим всю семью. В портновском деле это прежде всего относится к изготовлению овчинных полушубков и тулупов, а также более сложных по покрою праздничных кафтанов, понитков и «спиньжаков», пришедших из города к концу XIX века.

В принципе, большого умения шитье крестьянской одежды не требовало: по фигуре заказчика ее не подгоняли, поскольку, во‑первых, в крестьянском семействе одной и той же вещью при случае могли пользоваться все его взрослые члены, а во‑вторых, и сам покрой не допускал такой подгонки. Диктовался он двумя задачами. Во-первых, он не должен был допускать непроизводительной траты дорогостоящего, хоть покупного, хоть домашнего производства материала: для полунатурального хозяйства все покупное было «дорого», а расход труда на домашнюю обработку волокнистых материалов, прядение, ткачество был огромен. Так что почти все швы были прямые, без вытачек. К тому же криволинейный шов в пяльцы не ложится. А главное – эта одежда, отработанная веками трудовой жизни в неблагоприятной природной среде, максимально была приспособлена и к условиям этой среды, и к этому тяжелому труду.

Мужская рубаха-косоворотка, называвшаяся еще «русской», тачалась из прямых «точей», кусков домашнего холста. Зато у нее были две детали, нигде более не знаемые: ластовицы и подоплека. В летнюю страду горячий соленый пот просто сжег бы холст на груди, спине, плечах и подмышками, и трудоемкую в изготовлении рубаху пришлось бы выкинуть. Но на плечи, грудь и лопатки под нее подшивалась подоплека – кусок такой же холстины. Кончится страда, выпорет баба из мужниной рубахи сопревшую подоплеку, заменит новой – рубаха еще и послужит. А ластовицы – это прямоугольные вставки подмышками, где более всего преет рубаха при работе. Их тоже можно было заменить. К тому же широкие, размашистые движения косившего, метавшего стога, рубившего лес мужика требовали свободной одежды, и расширявшие верх рукавов ластовицы были как нельзя кстати.

Прост был и зипун, исконно крестьянская верхняя одежда. В России он даже был синонимом крестьянина: «А ты не пьян? – спрашиваю я у зипуна. – То ись ни капли не было, – истово отвечает мне зипун», – так писал русский писатель Н. Эртель. Шился он из неотбеленной сермяги, грубой пеньковой ткани, до колен, колоколообразного покроя, с клиньями по бокам, с широким запахом и открытой грудью, без воротника, а застегивался на кожаные узелки-гаплюшки или на деревянные костыльки. Грошовая одежда, под стать мужицкому хозяйству. А в ненастье, в дорогу надевал мужик сверху армяк – из толстой плотной полушерстяной (основа – пеньковая, уток домашней грубой шерсти, а лучше – верблюжьей) армячины, окрашенной в отваре дубовой или ивовой коры и негниющей. Длиной до середины икр, тоже колоколообразного покроя, с широким запахом, он имел длинные и широкие рукава и широкий шалевый, для жесткости простеганный воротник. Застегивался он на груди на большую роговую пуговицу и подпоясывался непременным кушаком. В случае нужды – лошадь распряглась, плохо увязанный воз рассыпался, жердину вырубить нужно – развяжет мужик кушак, расстегнет пуговицу – и широкий армяк сам соскользнет с плеч: работай на здоровье. Подпоясавшись с напуском, за широкую пазуху можно было положить кусок хлеба, луковицу, трубку, кисет с табаком и кремень с кресалом. А ежели придется ехать порожняком – поднимет мужик широкий шалевый воротник, завалится на сани или телегу, подожмет ноги под длинные полы армяка, засунет руки в широкие длинные рукава – и едет, как на печи. Кто мог – обзаводился овчинным полушубком, нагольным, а лучше – крытым сукном или хотя бы холстиной: овчина непрочная и быстро намокает. Тот полушубок – это не нынешнее не пойми что. Тот был короткий, выше колен, с широким запахом, на крючках, шился с выкройной, хорошо прилегавшей спинкой и отрезной, в борах, юбкой, с широкими в плечах и узкими в запястьях рукавами, и по полам, борту, обшлагам, вороту и косым прорезным карманам оторачивался овчинным мехом. Работать в нем было удобно, ветер не задувал ни в рукава, ни под борт и полы, не заносил снег в карманы, а в дорогу на него можно было надеть широкий армяк. Ну а у кого лишний грош водился, тот специально для дальних зимних дорог «строил» себе нагольный овчинный тулуп, покроем такой же, как армяк, только длиной до пят и с еще более широкими и длинными рукавами и воротником. Но это была уже роскошь. Из остатков же овчины можно было «построить» мужицкую зимнюю шапку – малахай: круглый колпак с заворачивающимся вверх широким задним козырем, который, отвернутый, закрывал и шею, и щеки.

Еще в середине XIX века, в Вологодской например губернии, портняжничество приносило в неделю около 50 копеек серебром, а в зиму 25 рублей. Усилившийся процесс урбанизации и отказ работавших в городах крестьян-отходников от традиционного народного костюма привел к появлению рыночного производства одежды. В начале ХХ века в Петербургской губернии в Петербургском, Новоладожском и Лужском уездах портновский промысел получил очень широкое развитие ввиду большого спроса городского населения на готовую одежду: фабричного производства одежды еще не было, а городские портные и белошвейки обслуживали преимущественно социальную верхушку. В промысле преобладали женщины, имевшие узкую специализацию: белошвейки, жилетчицы, портнихи. В Лужском уезде общая выручка от портняжничества немного превышала 20 тысяч руб., из этого на долю женщин приходилось 18 тысяч. Их заработок был выше, чем у портных-мужчин: женщина вырабатывала в год 85 рублей и более, мужчина 75 рублей, поскольку он шил только зимой, летом работая в полях. В Новгородской губернии в уездах – Боровицком, Тихвинском и Старорусском насчитывали в начале ХХ века около 500 портных с годовым заработком в 80–90 рублей. Широко развит был промысел и в Московском промышленном районе. Особенно отличались с. Верхний и Нижний Белоомут Зарайского уезда Рязанской губернии. Здесь вырабатывали товара на несколько сот тысяч рублей, продавая его на рынках Москвы и Петербурга.

Аналогичный процесс шел и в чеботарном, т. е. сапожном промысле. Сапоги в деревне существовали издавна, являясь праздничной мужской и женской обувью; женщины также носили коты (чирики, черевики, чарки, чарыки) – открытые кожаные туфли на невысоком широком каблуке, с оторочкой из цветного сафьяна или сукна и кожаными «мохрами» на язычке. Разумеется, далеко не в каждом доме была дорогая кожаная обувь: это был символ благополучия; надевалась она только по торжественным случаям. Значительно больше был спрос на кожаную обувь в городах, особенно крупных промышленных центрах, а поскольку фабричное производство обуви стало только зарождаться на рубеже XIX – ХХ веков, и даже Военное министерство на протяжении многих лет заказывало обувь кустарям, постольку промысел в окрестностях городов получил большое развитие. Городские сапожники и башмачники (промысел был дифференцирован по типам обуви) также были преимущественно крестьянами, работавшими в местах наибольшего спроса. Здесь они снимали, нередко на сезон, крохотные каморки в полуподвалах доходных домов, иногда даже «полсвета» – половину каморки, разгороженную по окну, либо же работали в небольших кустарных мастерских на хозяев. Облаченный в длинный и толстый кожаный фартук, сапожник сидел в мастерской на «липке», кадочке без дна, затянутой сверху толстым куском кожи, и пристегивал изделие, над которым работал, к ноге широким и толстым ремнем-шпандырем.

Рис. 124.

1) деревянная колодка для формовки сапог;

2) сапожный молоток;

3) «лапа» для подбивки подошвы и каблука

Рис. 125. Коты

Особой разновидностью чеботарей были «холодные» сапожники, не имевшие определенного места работы. Они день-деньской расхаживали по улицам с инструментом и с «ведьмой», железной «лапой» на толстой деревянной палке. Это были самые дешевые сапожники, обслуживавшие городскую бедноту, носившую ветхую обувь. Если на ходу отлетала подметка или отваливался каблук, клиент, сняв развалившуюся обутку, стоял на одной ноге, а холодный сапожник, насадив обувь на лапу, тут же подбивал ее.

Наибольшее развитие сапожный промысел получил в Тверской губернии с ее обширными чеботарными талдомским, кимрским и осташковским районами (Талдом, Кимры и Осташков тогда были огромными селами) и в Петербургской губернии – в Петербургском, Новоладожском и Лужском уездах. Суммарный заработок сапожников петербургского района достигал в начале ХХ века до 200 тысяч рублей. В Петербургском уезде работало около 500 сапожников, извлекавших из промысла не менее 100 тысяч, т. е. по 225 рублей на работника в год. В Новоладожском уезде главным центром промысла были волости Усадищенская и Шаховская. Здесь над выработкой сапог сидели не менее 500–550 человек, выручая в год до 60 тысяч. В Лужском уезде общая выручка кустарей-сапожников достигала до 85 тысяч. Широко был развит промысел в Череповецком уезде Новгородской губернии, но с появлением на рынке более дешевой осташковской и кимрской обуви он стал падать. Тем не менее в уезде считали в начале ХХ в. до 4000 сапожников, вырабатывавших до 200 тысяч пар обуви. В Уральском регионе сапожный промысел был развит сравнительно равномерно. Здесь это был очень давний промысел: о вятских чеботарях упоминает еще грамота царя Алексея Михайловича 1651 года, а в 1785 году в наместничестве насчитывали 24 человека, занимавшихся чеботарным промыслом. В 1797 году в Вятке считали уже 50 чеботарей, которые выделывали разной обуви 3800 пар; сапоги продавались, смотря по добротности и чистоте, от 1 рубля 80 копеек до 4 рублей, коты по 40–60 копеек, башмаки по 30–40 копеек. Промысел быстро развивался, и если прежде чеботарей считали десятками, то в начале ХХ в. их считали уже тысячами. В Вятке в 1864 году сапожников, считая хозяев, подмастерьев и учеников, было 155, а в 1912 году в одном только г. Сарапуле их было до 3000. В г. Кунгур Пермской губернии с его ближайшими волостями имелось в начале ХХ в. 672 мастерских с 1420 семейными рабочими и 165 наемными. Всего же кустарей-сапожников в Вятской губернии было около 10 000, в Пермской около 3000. В год они приготовляли обуви в Вятской губернии на 4,5 миллиона рублей, а в Пермской на 1 300 000 рублей, вырабатывая только в Пермской губернии 440 тысяч пар обуви. Чистый заработок вятских сапожников составлял приблизительно 850–890 тысяч рублей, т. е. месячный заработок сапожника не превышал 10–15 рублей, но в прежние золотые годы промысла он достигал 16 рублей, что в переводе на деньги 1912 года составляло примерно 30 рублей.

В Поволжье сапожно-башмачный промысел наиболее был развит в Казанской губернии с ее мощной кожевенной промышленностью, во всех уездах, но более всего в Казанском, Мамадышском и Тетюшском. В Казанском уезде существовал оригинальный промысел – изготовление татарских ичиг из цветного сафьяна. Центром его была Ковалинская волость, где в начале ХХ века в 556 домах строчили ичиги и шили к ним кожаные галоши. Организация дела была семейная, вышиванием по сафьяну занимались женщины. В Черноземной области сапожное ремесло существовало буквально на каждом шагу, но большей частью обувь шилась не на рынок, а на заказ. В Воронежской губернии имелось до 12 тысяч сапожников, преимущественно в Бирюченском, Бобровском и Валуйском уездах. В Тамбовской губернии сапожничали в основном в Спасском и Моршанском уездах. В одном только с. Васильевщине изготовляли в год до 10 тысяч пар обуви; такое же количество вырабатывали 200 сапожников с. Хомутова Борисоглебского уезда. На первом же месте была Курская губерния. Здесь через земство заказы сапожникам делало интендантство; сапоги для армии шили в Суджанском, Грайворонском, Новооскольском, Старооскольском уездах; в Суджанском уезде работало до 5000 кустарей-сапожников, из них около 3000 в заштатном городке Мирополье.

Работали сапожники в основном весной и осенью, их рабочий сезон составлял около восьми месяцев, у некоторых сапожников сокращаясь до трех-четырех, у других же удлиняясь до 10 месяцев, а некоторые работали круглый год. Сапожники были преимущественно из деревенской бедноты, из безземельных и малоземельных, а потому их связь с землей была слаба либо совершенно порвана.

Разумеется, изготовлялись только кожаные сапоги: понятия о кирзовых, а тем более о резиновых сапогах еще не существовало. Это были т. н. русские сапоги, с цельным голенищем, в отличие от европейских с их голенищами на застежках или шнуровке. В социальных верхах употреблялись мужские сапоги с коротким мягким голенищем, шившиеся из мягкой кожи, обычно опойка либо шевро, практически без каблука; такие сапоги носились под панталоны. «Строились» и мягкие козловые сапоги, из сафьяна, в основном для пожилых людей с их мозолями. В народе носили русские сапоги из толстой черной юфти (яловые), с высоким голенищем, до середины закрывавшим колено. Такие сапоги во второй половине XIX века стала носить демократическая интеллигенция, по-крестьянски заправляя панталоны в голенища, а в 80‑х годах – и националистически настроенное поместное дворянство; в социальной верхушке разновидностью русских сапог стали сапоги с твердыми лаковыми голенищами «бутылками». Наиболее ценились т. н. вытяжные сапоги, в которых головки были не пришивными, а вытягивались на колодке из одного куска кожи вместе с голенищем, так что имелся только один задний шов.

Тщательно выстроганную изнутри для придания одинаковой толщины и вымоченную в теплой воде кожу «кожевенный мастер» руками и пользуясь винтовым зажимом натягивал на «крюк», подобие вырезанного из толстой доски сапога, и кое-где прибивал гвоздями. Севшая на подъеме и вытянувшаяся по краям кожа так и засыхала, образуя заготовку, которая и поступала к сапожнику; эта заготовка также называлась крюком. Предварительно сапожник заготавливал материал для шитва: тонкую пеньковую дратву, хорошо скрученную толстую нить, промазанную сапожным варом, сильно протертую кусочком кожи и затем слегка навощенную воском, чтобы она лучше скользила. Кончик дратвы разделялся на две пряди, растрепывался, и в него всучивалась расщепленная на конце свиная щетинка. Заготовка дратвы лежала на ученике сапожника, это были азы чеботарного искусства, которым предшествовали уборка мастерской и беспрерывная ходьба в ближайший кабак за водкой. А чтобы ученик хорошо усвоил эти азы, у сапожника было сильное средство обучения: шпандырь и тяжелые деревянные колодки, которыми учеников били по чем попадя.

Сапожник тонким острым кривым шилом накалывал в коже дырочку и всовывал в нее кончик щетинки, а затем за нее протягивал всю дратву. В результате просмоленная дратва, раздвигая кожу, плотно заполняла отверстие, так что шов не пропускал воду. Тачание шва велось «в два конца», если щетинки всучивались в оба конца длинной дратвы, или «в один конец». Для «постройки» сапога пользовались березовыми разборными колодками, точно напоминающими форму ноги и подстрагивавшимися по мерке; в местах распространения чеботарства их заготовка была отдельным видом промысла деревообработчиков. Материал раскраивался и изнутри к вытяжному «крюку», высохшей и вновь слегка намоченной для эластичности заготовке по краям, осторожно, чтобы не проколоть кожу, подшивали «поднаряд», подкладку в головке сапога, и подклеивали «футор», подкладку под голенища, и «капик» – подкладку для пятки. Затем изнутри пришивали «ушки» сапога и тачали вертикальный шов голенища. После этого вырезанную из толстой кожи, сильно размоченную и проколоченную молотком стельку наколачивали на колодку, надевали на нее сапог и огибали края кожи, пришивая их тонкими шпильками к колодке; затем натягивали на колодку клещами и ударами молотка задник. После затяжки проколачивали на колодке для придания формы вырезанную из хребтовой части воловьей кожи подошву. Затем сшивали вместе рант, узкий ремешок вокруг переда, сам перед и стельку, и подшивали подошву, пользуясь рантовым шилом. После этого накладывали на кромки подошвы в заднике узкий клиновидный ремешок-«кранец» (подошва по форме ноги была выгнутой) и из толстых обрезков кожи набирали каблук. Все швы тщательно пробивались молотком и заглаживались. Проще и дешевле, но тяжелее и жестче были «гвоздяные» сапоги, у которых верх сшивался только со стелькой, а подошва прибивалась на железной «лапе» деревянными кленовыми, а на худой конец березовыми гвоздиками, заготовка которых также лежала на учениках. Если пришить подошву металлическими гвоздями (медными, поскольку железные начнут ржаветь и ржа разъест кожу), то в воде кожа размягчится и откроется отверстие, в которое прошел гвоздь; а деревянные гвозди будут разбухать и высыхать вместе с кожей и дырочки не пропустят воду. По желанию заказчика между слоями подошвы или в задник вкладывалась полоска бересты: получались сапоги «со скрипом». Когда сапог был готов, вынималась по частям колодка, и изделие отделывалось окончательно. Строились и безрантовые «прошивные» сапоги, а легкая обувь – башмаки, туфли и полусапожки – часто делалась выворотной. Мужичий сапог из юфти, хорошо промазанной дегтем, был несокрушим, а ноге в нем было сухо и тепло. Зато работа «в одну точку» требовала от сапожника огромного внимания и терпения, которое ведь небезгранично. Накопившуюся за рабочую неделю нервную усталость сапожнику требовалось снять, «расслабиться», как говорят сейчас. А средство нервной разрядки он знал только одно. Потому в России и говаривали: «Пьян как сапожник».

Правда, по этой части с сапожниками успешно конкурировали портные, также вручную строчившие швы, предварительно проходя их зубом. Портной, по 12–14 часов сидевший, скрестив ноги, на «катке», низком широком прочном столе, на котором раскладывался крой, отличался от сапожника только кривыми ногами, а в остальном был так же сутул и пьян, и, пройдя ту же школу обучения, был так же жесток с учениками. Огромного терпения и внимания требовала ручная строчка, но еще более требовала этих качеств «штуковка», штопка прорех тонюсенькой иглой с продетой шелковинкой, а также составление для базарной одежды пластин сукна из «шмука», обрезков ткани. Обрезки эти кропотливо подбирались по цвету и фактуре и аккуратно соштуковывались, а затем из них шилась одежда, немедленно сбывавшаяся на базаре случайному покупателю: в дождь она могла расползтись по всем швам. Аналогичным образом «шмуклерами» соштуковывались и обрезки меха, еще менее прочные. Ходили даже слухи, что базарная одежда не шилась, а склеивалась рыбьим клеем. А потому понятие «базарный» в русском языке стало обозначать все грубое, непрочное и дешевое. Базарный товар, одним словом.