Текст книги "Русские крестьянские ремесла и промыслы"

Ловля шла повсюду, в т. ч. и в окрестностях северной столицы. По побережью Шлиссельбургской бухты неводами ловили сигов, окуней и плотву, переметами на Ладожском озере ловили сигов, судаков и палью, на Коневце и Валааме ставились огромные мережи. Вся пойманная на Ладоге рыба перевозилась рыбацкими соймами в Петербург. Ежегодно сюда прибывало до 3000 сойм, каждая из которых вмещала товара на сумму от 50 до 500 рублей. Принимавшие ее комиссионеры взимали с рыбаков или со скупщиков от 5 до 10 % комиссионных и в счет будущего лова выдавали рыбакам пеньку, пряжу для сетей и деньги. На финских отмелях и в Неве ловили ряпушку, корюшку и миног, вытаскивая за каждую тоню до 50 пудов. Корюшка и ряпушка продавались от 3 до 8 копеек за десяток. В Финском заливе берега делились крестьянами Ямбургского уезда на годовые участки: зимой неводами ловили салаку, летом, сетями, – корюшку. Барышники давали за 1000 салак полтора руб., за 1000 корюх – 5–6 рублей. На одну тоню неводом в 500 сажен требовалась артель в 10 человек; в средний улов вытаскивали рыбы рублей на 10. В Стрельне рыбной ловлей занимались осташи, крестьяне Осташковского уезда Тверской губернии. Приезжало сюда обычно до 200 человек; хозяин нанимал нескольких рабочих на срок с 15 марта по 29 июня за 30–50 рублей на хозяйских харчах и с оплатой пути до Петербурга. Ежегодный заработок всех осташей простирался на сумму от 20 до 30 тысяч рублей.

Как и охота, рыбная ловля шла круглый год, то есть и зимой. Нет, не любительская ловля на мормышку над лункой, чтобы вытащить пяток скрюченных окуньков. Тот лов рыбы вели целые артели большими ставными сетями. Во льду северо-западных озер прорубались одна за другой десятки майн, и от одной майны до другой сеть проталкивалась длинной жердью. Работа эта была непростая и очень мокрая, что на морозе доставляло дополнительное удовольствие. В основном зимой в частые сети ловили снетка.

С установлением зимнего пути псковские и новгородские крестьяне везли снетка в столицу. Потреблялось этой маленькой соленой и сушеной в печи рыбки в России неимоверное количество: снеток у бедного населения шел в щи, каши и пироги, и понятия «снеток» и «пост» были неразделимы. Знамо ведь: во щах и маленькая рыбка лучше, чем большой таракан. На Псковском озере средоточием ловли снетка был Александровский посад на Талабских островах, где вылавливалось ежегодно до 200 тысяч пудов снетка; за ночь артель на двух лодках, по семь человек в каждой, вылавливала неводом рыбы рублей на 90.

Сушеный снеток под пиво хорош, а семужка – лучше. Семга доставлялась исключительно из Архангельской губернии – из устьев Северной Двины, Печоры, Мезени и др. Ловили ее наплавными сетями начиная с июля и до ледостава. Лучшей сёмгой считалась печорская. Самый лучший сорт семги покупался скупщиками у рыбаков по цене от 4 до 10 рублей за пуд, а в городах ее продавали уже от 60 копеек до 1 рубля за фунт. Ежегодно в Петербург привозили до 50 тысяч пудов семги и 250 тысяч пудов трески, которая ловилась на Мурманском берегу. С апреля по август на берега Белого моря и Мурман стекались тысячи рыбаков. Так, в только Кольском уезде в 1890‑х годах при 2000 оседлых жителях весной и летом население увеличивалось на 2,5–3 тысячи человек за счет приезжих из Кемского, Онежского и Архангельского уездов. Из купцов города Колы в 1893 году 79 человек промышляли рыбой летом на Мурмане, да еще 17 человек занимались в Кольском заливе семгой. Разумеется, не сами купцы ловили рыбу: им лишь принадлежали суда и «яруса», длиннейшие, до 9 и даже 12 верст переметы, стоившие 150–200 рублей. Ловил рыбу «покрут», артель из четырех рабочих-«покрученников» на судне, к которым еще присоединялся «зуек», подросток для подсобных работ. Заработок делился на паи по 60–80 рублей; пай мог достигать и 100 рублей, падая до 35–40 рублей. Кормщик, старший артели, получал от хозяина еще половину пая и немного (до 50 рублей) денег. Зато «зуйку» ничего не полагалось: обычно это был сын или племянник кого-либо из покрученников, приучавшийся к делу. На всем готовом артель получала треть улова, а две трети шли хозяину. В Кольском уезде в 1893 году судов (шняк и карбасов) было 769, хозяев и рабочих на них – 3084 человека, и выловили они трески 584 627 пудов на 295 755 рублей; семгой занималось 1919 человек, поймав ее 16 916 пудов на 109 061 рубль. Ловили треску в море на переметы, или яруса, длиной в несколько верст, насаживая крючки на длинных поводцах мойвой. Средний улов на ярус за один выезд составлял около 40 пудов, на один выезд шняки уходило три дня, всего же артель за лето вылавливала от 6 до 10 тысяч пудов трески, зарабатывая до 2 тысяч рублей. Заработок хороший. Да вот только пока на этих верстах мойву на острые крючки насадишь, все руки покроются шрамами. Ну потом, правда, ложились подремать прямо в лодках, покуда рыбка ловится. Но если во время ожидания шквал налетит и опрокинет шняку – не взыщи: на то оно и море. И немало покрученников так и не возвращалось домой. Зато засоленная особым образом в бочках без головы и хребта, треска ценилась в России как деликатес. Помните, незабвенного Хлестакова угощали в некоем уездном городе лабарданом? Лабардан – это и есть соленая треска без головы деликатесного посола.

А еще беломорские и мурманские поморы занимались зверовым промыслом – охотой на зверя морского, тюленя, нерпу и белуху. Давал морской зверь шкуры и сало, из которого вытапливали жир для мыловаренной промышленности и освещения. Основной промысел был «торосовый», на льдинах. Им занимались с февраля, когда тюлени выходили на лед, чтобы рожать детенышей, по апрель. Зверобои вытаскивали свои, снабженные полозьями карбасы на ледяное поле и, подкравшись к дремлющему тюленьему стаду, били зверя дубинами. Конечно, жестокость. Но и море иной раз поступало с ними жестоко, ломая ледяные поля на мелкие льдины и унося их в Горло, пролив в Баренцево море, откуда уже не было возврата. В 1893 году торосовым промыслом занималось 640 человек, и добыли они 12 032 штуки зверя на 30 379 рублей. Меньше били зверя в остальное время года с судов: в том же 1893 году промыслом занимался 441 человек, добыв 1427 зверей на 4791 рубль. Самый лучший жир давала белуха, животное из породы китовых. Но охота на нее было сложнее, нежели на тюленя, да и попадалось ее меньше: в 1893 году 170 человек добыли всего 98 белух на 1512 рублей. Точно так же тюленя и нерпу били и на другом «конце» России, в Каспийском море, северная часть которого зимой покрывается льдом. И здесь зверовый промысел был связан с тем же риском погибнуть, а если немного повезет, то с риском попасть к «кызылбашам» и «трухменцам», азиатским кочевникам, продававшим несчастных в рабство в Хиву и Бухару. Это была цена России за тысячи пудов прекрасного мыла, варившегося из тюленьего сала в Казани.

Так что и рыбка, и рябки тоже кормили понемногу русского мужичка и зимой, и летом, лишь бы руки к ним приложить да не страшиться ни морозов и метелей, ни мокрети, ни морских штормов, ни многоверстных лесных троп. Но проще было заработать денег в лесу иным способом. Что же еще делали русские крестьяне в лесу и на воде?

Выжиг угля

Мы сегодня знаем только один уголь – каменный, который шахтеры добывают на многочисленных шахтах и каменноугольных разрезах Донбасса, Кузбасса, Урала, Подмосковья, Дальнего Востока. Есть уголь бурый, низкого качества, а есть лучший, блестящий на солнце, как драгоценный камень, антрацит. Когда-то из самого лучшего сорта каменного угля, твердого гагата, или черного янтаря, делали недорогие ювелирные украшения. Есть особый уголь – коксующийся. Из него на коксохимических предприятиях особо ценное металлургическое топливо делают – кокс.

А ведь до середины XIX века в России доменные и другие металлургические печи да литейные вагранки и кузнечные горны питались не коксом, а только древесным углем. Кое-где еще в конце XIX века древесный уголь в металлургии использовали. В Англии уже с XVII века стали пользоваться каменным углем, но ведь Англия свои леса полностью свела на кораблестроение да углежжение. А нам о-го-го сколько угля для металлургии нужно было.

Правда, развитая в промышленном отношении, использовавшая в металлургии прогрессивное новое топливо Англия почему-то весь XVIII век ввозила еще и русское железо. Железо марки «Русский соболь», выплавлявшееся на уральских заводах Демидовых, продавалось за хорошие деньги в Англию и Швецию еще в начале XIX века. Знать, английский металл самих англичан не очень-то удовлетворял.

А дело в том, что в минеральном топливе содержится два главных врага железа – сера и фосфор. И при выплавке металла они переходят в железо. От них оно становится хрупким и быстро ржавеет. Если кто-нибудь из читателей ночью проезжал мимо высоких шахтных терриконов, отвалов, то, может быть, обращал внимание на рдеющие пятна на их откосах. Это самовозгорается от притока кислорода из воздуха сера, содержащаяся в породе. А днем только чуть видный дымок курится. И все вокруг покрыто как бы тончайшей сединой. На землю, постройки, деревья, траву осел тяжелый сернистый дым. А если пройдет легкий дождик, сера в соединении с водой даст очень слабенькую кислоту – серный ангидрид. И упадет на землю кислотный дождь. В районах шахт жить – не на курорте свежим воздухом дышать.

А древесный уголь ни серы, ни фосфора не содержит и металлу их не передает. Да и плавили когда-то русское железо из особых болотных руд, свободных от вредных примесей. На поверхности болотной воды между кочек можно заметить как бы налет ржавчины: это мельчайшие бактерии вырабатывают железо. Так что русское железо было очень чистым. И технологиями пользовались отсталые русские металлурги очень старыми, трудоемкими, можно сказать, примитивными: чуть ли не первобытным кричным способом и пудлингованием. Но здесь рассказ идет не о металлургии, мы и без того сильно отвлеклись, так что отметим лишь, что эти способы также позволяли получать почти химически чистое железо. Железо, которое плохо ржавеет. Еще в середине ХХ века в г. Омутнинске Кировской области, где старинный металлургический завод спецсталей (броня и инструментальная сталь) работал на болотных рудах и угарном газе СО, получавшемся путем сухой перегонки древесины в газогенераторном цехе, можно было видеть железные крыши, которыми покрыты были дома до революции. Крыши некрашеные. И без единого пятнышка ржавчины на железе, выплавленном на дровах.

Так что недаром передовая Европа покупала у отсталой России ее железо.

Впрочем, о железных кустарных промыслах у нас еще речь впереди.

Ну и, конечно, древесный уголь в большом количестве шел в самовары и старинные утюги: ведь электроутюгов еще не было. По городам разносчики продавали уголь: «Уголья, уголья кому!»

Хорош древесный уголь. Да вот работа по его выжигу очень уж тяжела. Углежога, или жигаля, сразу видно было: весь прокопченный, вымазанный сажей, с ожогами на руках, с воспаленными глазами – белки желтые от угара и налитые кровью. И одежда вся в саже, прожженная, рваная. В раннем детстве довелось мне увидеть углежогов в вятской тайге. До сих пор помню.

Жгли уголь в куренях – на особых участках прямо в лесу. Выбранную полянку тщательно перекапывали, выбирая корни и камни, и выравнивали. Такая площадка называлась майдан. Площадка эта к центру немного понижалась, и от центра за ее пределы в землю закапывали деревянную трубу. Конец трубы уходил в яму и под него ставили бочку. Затем рубили лес на двухметровые поленья – швырок. Лучше, конечно, была бы береза – из нее самый лучший уголь выходит. Хороши также дуб и вяз, да слишком дорог уголек получится. Вообще, чем плотнее древесина, тем лучше уголь. Хорош уголь из крушины, да сколько его выжжешь из этого полукустарника? Так уж, на самые важные работы. Ну а в основном в России, конечно, пускали на углежжение малоценные ель да пихту.

Рис. 3. Угольная куча

Поленья укладывали в огромные кучи. Укладывали не как попало, а в строгом порядке. Или ставили вертикально, с небольшим наклоном, «костром», или укладывали горизонтально, в неравнобокую гору, так что один скат был пологий, а другой крутой. Чаще укладывали «костром». Предварительно в центре кучи ставили деревянную трубу, и вокруг нее устанавливали трехаршинные поленья. Промежутки между ними заполняли разным лесным сором – сучками, хвоей: чтобы куча была плотной. Затем кучу засыпали землей и покрывали дерном, травой книзу: устраивали «чепец». В нижней части чепца в дерне были небольшие окна, продухи. А затем оставалось только через вертикальную трубу запалить кучу изнутри. Воздух поступал через продухи и дрова загорались. Но гореть они как раз не должны, иначе углей не получишь. Они должны тлеть без доступа кислорода. Это называется – сухая перегонка древесины. Поэтому, как только из трубы пошел синий дым, продухи, или пазушины, засыпали землей. Сырые дрова теперь тлели, и из кучи валил тяжелый грязно-желтый дым, с большим количеством угарного газа.

Жигалям оставалось только следить за дымом: если уж очень сырой, тяжелый и желтый идет – откроют продухи в чепце. Чуть дым полегче стал, посинел – засыпают. И так сутки за сутками, ни на час не отходя от куреня. А чтобы не было соблазна уйти надолго в деревню, запоздать к тяжелой и опасной работе, жили здесь же, в землянке-зимовье (уголь жгли в основном зимой: ведь занимались этим делом только крестьяне, а летом они заняты в поле да на покосе). Соснут часок-другой, снегом оботрутся, и снова к куче. Опасной эта работа была потому, что приходилось чепец и сверху немного раскрывать, забираясь на кучу: ухнешь туда, и амба: костей не найдут!

Куча горела примерно две недели. Когда, наконец, из нее начинал подниматься вверх легкий синеватый дымок, считалось, что выжиг окончен. Приходилось опираться только на опыт да на чутье. Кучу ведь не раскроешь и уголь для проверки из нее не достанешь: все сгорит. Затем еще неделю куча остывала. Только после этого можно было развалить сильно осевшую, уменьшившуюся кучу. Уголь разбирали по размерам кусков: чем крупнее, тем лучше. Ссыпали его в корзины, отправляли на заводы, а сами снова рубили дрова и складывали новую кучу. И опять тянулись бессонные ночи.

Выше говорилось, что площадка майдана слегка понижалась к центру, и от него наклонно, выходя за пределы майдана, вкапывалась деревянная труба, конец которой выходил в яму, и под эту трубу подставляли бочку. Для чего? Для побочных продуктов. Если жгли березу, то из нее на землю вытекал деготь, и, собираясь в пониженном центре майдана, по трубе стекал в бочку. Если жгли хвойные породы, точно так же стекала смола, да еще сверху смолы натекало немного древесно-уксусной кислоты, которая продавалась в аптеки. Вот и дополнительный доход.

Как видим, использовалось при углежжении все: и дрова, и лесные остатки. И на выходе получали все: и уголь, и смолу или деготь, и кислоту. Крестьянское промысловое хозяйство было безотходным и в высшей степени экономичным, хотя и ой каким трудоемким, тяжелым.

Сбор живицы

Крестьянское хозяйство было безотходным. Ведь в крестьянских наделах лесов не было, разве что только дрянной дровяной лесишко, и древесину приходилось покупать. Правда, до отмены крепостного права помещики давали своим мужикам лес на хозяйственные нужды бесплатно (ведь мужики были их собственностью, и чем исправнее жил крестьянин, тем больше дохода мог с него получить его владелец), но большей частью помещики сами не слишком были богаты лесом. А у кого леса были, те чаще всего продавали их купцам на сруб: так было проще и быстрее получить крупный куш. Только государственное и удельное ведомства предоставляли своим крестьянам, государственным и удельным, право бесплатного пользования лесами, но опять же лишь в лесных губерниях. А уж после Крестьянской реформы – шалишь! За каждую лесину, а то и за право драть лыки на лапти да собирать хворост на топливо – плати.

А платить крестьянам было как раз и не из чего: крестьянское хозяйство было полунатуральным, и живых денег в нем водилось мало. Поэтому каждая затраченная копейка не только должна была вернуться к хозяйство, но и привести с собой новую денежку: чтобы было на что и хлебушка купить в нехлебородных губерниях, и зелена вина на праздник, и лопнувшую косу у кузнеца сварить, и сработавшийся о жесткую солому серп заменить, и лемеха к сохе наварить, да и подати заодно уж заплатить. А сходило их с мужицкого хозяйства немало, и мирских, и казенных, и оброчных, и выкупных.

Вот эта нужда в деньгах и обусловила безотходность, экономичность крестьянского кустарного хозяйства и использование в нем всего, что можно и что вроде бы нельзя.

Вот купил мужик лес на корню. Хороший лесок, может, смешанный, может – еловый, а лучше всего – сосновый, да красный бы еще, на песках. Наш советский хозяйственник (а постсоветского хозяйственника и вообще нет – есть хищник), конечно, сразу же пригнал бы сюда лесорубов, лес частью срубил, частью так повалил-поломал, «деловую» древесину вывез, остальное бросил на делянке гнить. Да еще и отрапортовал бы о досрочном выполнении плана.

Русский крестьянин, по определению великого знатока русского народа В. И. Ленина, был дикий, темный и забитый. Естественно, о планах социалистического строительства он не слыхивал и о социалистическом соревновании понятия не имел. Поэтому он сначала шел в лес с топором «подсочивать» деревья. По весне, когда начиналось активное сокодвижение, на высоту своего роста он стесывал кору и тончайший поверхностный слой древесины, чтобы вскрыть древесные поры, капилляры, по которым и идут соки. Стесывал вокруг почти всего ствола, оставляя с одной или с двух сторон только узкий «ремень», полоску коры, чтобы дерево все же не засохло. Этой операции подвергались только хвойные деревья. Почти все видели, как на елке или на сосне на месте сломанной ветки или пораненной коры образуется некое вещество, сначала вязкое, похожее на мед и консистенцией, и янтарным цветом, а потом твердое и белесое. Обычно это вещество называют серой либо смолой. На самом деле это не смола – до нее еще далеко. Это живица, которой дерево заживляет свои раны. Живица действительно обладает лечебными свойствами, так что, поранившись в лесу и не имея ни йода, ни бинта, можно ею замазать ранку. Ну а те, кто никогда ни живицы, ни даже деревьев не видели, могут посмотреть на кусочек янтаря: это окаменевшая живица. Иной раз в янтаре оказываются погребенными древние мушки и жучки: дерево залило рану живицей, и случайные посетители, а может быть, и неслучайные вредители утонули в ней на века.

Рис. 4. 1) сбор живицы в мешок по русскому способу; 2) сбор живицы по французскому способу; 3) хак

Не всякое хвойное дерево годится для подсочки. Пихта, например, мало выделяет живицы. Немногим лучше пихты ель. Потому у них и древесина белесая. Намного лучше сосна. Но не всякая. Сосна, растущая на сырых темных местах, выделяет живицы поменьше. А вот сосна из красных боров, растущих на песках, из боров, пронизанных солнцем, дает живицы очень много. В жаркий день она даже выделяет в большом количестве эфирные масла, от которых в хорошем светлом хвойном бору такой смолистый запах. Хорошо полчасика-часик погулять жарким днем в красноборье! Говорят, для легочных больных даже полезно, отчего и санатории да лесные школы для ослабленных детей в таких борах располагают. А вот работать целый день с топором в таком лесу, может быть, и полезно, да тяжело: душно очень, и голова может разболеться от эфирного запаха.

Еще больше живицы дает лиственница, красноватая древесина которой красиво пропитана смолистыми веществами (потому и не гниет лиственница в воде, потому считалась она когда-то государевым деревом, как и дуб, и шла на строительство шлюзов и кораблей), да не везде в России, в отличие от вездесущей сосны, растет она. А больше всего живицы выделяет итальянская сосна пиния, но далековато было русскому мужику в Италию на лесные промыслы ездить.

Итак, обошел полесовщик делянку, подсочил деревья. А в конце лета снова явился в лес с большим полотняным мешком, пришитым к полулунному стальному обручу. Снова обошел все подсоченные деревья. Приложит обруч с мешком к стволу так, что дерево оказывается охваченным вокруг, и соскребает в мешок выступивший и уже отвердевший слой живицы.

Что за житьишко этому мужику! Гуляй себе по лесам на свежем воздухе!

Впрочем, и после революции полным ходом шла подсочка деревьев в русских лесах. Правда, стали применять более прогрессивный французский метод. На длинный крепкий шест насаживался своеобразный тяжелый нож – хак. Сборщик острым лезвием хака прорезал вдоль ствола на высоту около полутора метров вертикальный узкий канал, и вверху отводил от него еще два наклонных узких канальца. А внизу вбивал в дерево жестяной конус. Живица из косых прорезей стекала по вертикальному каналу в жестянку, и оставалось только выскрести ее оттуда. Крестьянину некогда было разгуливать все лето по лесам: он в поле и на покосе работал. А теперь стали собирать живицу наемные рабочие-сезонники, так что они все лето в лесу жили, обходя свой участок и делая все новые и новые косые надрезы, чтобы вскрыть новые капилляры и получить новый приток живицы. В результате на стволе появлялось нечто вроде огромного оперения стрелы, направленного вниз. Те, кто застал еще деревянные столбы линий электропередач, наверное, замечали на них эти «оперения» и недоумевали по этому поводу. А это след от сбора живицы французским способом.

Собранную живицу бросали в котел с кипящей водой. Щепки и прочий мусор, влипший в нее, всплывали, а растопленная чистая живица оставалась на дне. Затем воду сливали, живица застывала, и ее продавали на кустарные заводы или даже сами сборщики пускали ее в передел. Из живицы гнали скипидар для лакокрасочной промышленности, вываривали канифоль для нее же, да производили сургуч для бюрократов-чиновников. Сколько собиралось в России живицы – никто не знал.

Мусор, оставшийся от живицы, не пропадал. Вся эта щепа, кора, хвоя, прилипшие к живице, шли на смолокурение.