Текст книги "Русские крестьянские ремесла и промыслы"

Русский ремесленник не носит с собой множества инструментов, необходимых теперь нашим рабочим для любого дела, ему довольно топора. Острый, как бритва, топор служит ему как для грубых, так и для самых тонких работ, заменяет ему и пилу и рубанок, а переворачиваясь, превращается в молоток. Разрубить бревно, раскроить его, выбрать пазы и соединить доски – все эти задачи, для которых у нас требуется несколько рабочих и разные инструменты, выполняются русским крестьянином в кратчайшее время с помощью одного-единственного орудия. Нет ничего проще, чем соорудить леса для покраски здания или для строительных работ: несколько веревок, несколько балок, пара лестниц, и работа выполнена быстрее, чем наши рабочие окончили бы необходимые приготовления. Эта простота в средствах и быстрота исполнения имеют двойное преимущество, сберегая и время и деньги владельца, а экономия времени особенно ценна в стране, где теплый сезон так недолог».

Французская писательница Жермена де Сталь: «Почти девятьсот верст отделяют Киев от Москвы. Русские возницы мчали меня с быстротой молнии; они пели песни и этими песнями, как уверяли меня, подбадривали и ласкали своих лошадей. “Ну, бегите, голубчики”, – говорили они. Я не нашла ничего дикого в этом народе; напротив, в нем есть много изящества и мягкости, которых не встречаешь в других странах».

Ирландка Марта Вильмот, компаньонка княгини Е. Р. Дашковой: «Такая независимость от обстоятельств и необычайная многогранность способностей, как у русского крестьянина, мне еще никогда не встречалась. Один человек может сам себя обеспечить всем: он варит квас, он и пекарь, и портной, и плотник, и строитель, и сапожник, и чулочник, и повар, и садовник. <…>

Иногда во время обеда слуги услаждают наш слух музыкой. Поют все, а большинство играет на каком-нибудь музыкальном инструменте <…> и всегда исполнение отличается врожденным изяществом, что, как мне кажется, вообще свойственно русским. Песни в России в основном печальны, лица исполнителей – серьезны, но тем не менее поют они постоянно <…> их пение на разные голоса было превосходным. <…>

Искусность русских поразительна, тому много примеров, взять хотя бы украшение одежды – женские головные уборы просто замечательны. Когда молодая крестьянка преподносит вам кувшинчик молока, яйца или орехи, то маленькая корзиночка, где они лежат, всегда покрыта полотенцем, оба конца которого украшены шитьем из красных и белых ниток, имитирующим кружево. Работа эта столь тонка, что не всякая дама, обученная рукоделию, сможет исполнить ее. Служанки-рукодельницы могут точно скопировать любой новый фасон для своих господ. <…>

Кажется, мне уже приходилось писать о поразительной разносторонности русских. <…>

…А прикажи им петь, и хор из пяти или шести крестьян поет народные песни, и разноголосье столь гармонично и мелодично, что невозможно не восхищаться; другие крепостные с неменьшим искусством играют на разных инструментах. <…>

Природа наградила русских крестьян редкой сообразительностью…».

В своих воспоминаниях ирландка сравнивает русских крестьян «с нашими бедными Пэдди» отнюдь не в пользу последних, равно как цитированные выше Фабр и Ансело нравственные качества русских простолюдинов предпочитают свойствам своих французов.

А закончить этот панегирик русскому крестьянину хочется фрагментами книги французского путешественника маркиза Астольфа де Кюстина, книги, проникнутой такой ненавистью к Российской империи Николая I, что ее не издавали ни в дореволюционной, ни в советской России: «Мои оппоненты, отказывающиеся верить в блестящее будущее славян, признают вместе со мною положительные качества этого народа, его одаренность, его чувство изящного, способствующее развитию искусств и литературы. <…>

Русский крестьянин трудолюбив и умеет выпутаться из затруднений во всех случаях жизни. Он не выходит из дому без топора – инструмента, неоценимого в искусных руках жителя страны, в которой лес еще не стал редкостью. С русским слугою вы можете смело заблудиться в лесу. В несколько часов к вашим услугам будет шалаш, где вы с большим комфортом и уже, конечно в более опрятной обстановке проведете ночь, чем в любой деревне. <…>

Славянин по природе сметлив, музыкален, почти сострадателен… <…>

…Видя, как трудится наш спаситель-крестьянин над починкой злополучной повозки, я вспоминаю часто слышанное мною утверждение, что русские необычайно ловки и искусны, и вижу, как это верно.

Русский крестьянин не знает препятствий <…> Вооруженный топором, он превращается в волшебника и вновь обретает для вас культурные блага в пустыне и лесной чаще. Он починит ваш экипаж, он заменит сломанное колесо срубленным деревом, привязанным одним концом к оси повозки, а другим концом волочащимся по земле. Если телега ваша окончательно откажется служить, он в мгновение ока соорудит вам новую из обломков старой. Если вы захотите переночевать среди леса, он вам в несколько часов сколотит хижину и, устроив вас как можно уютнее и удобнее, завернется в свой тулуп и заснет на пороге импровизированного ночлега, охраняя ваш сон, как верный часовой, или усядется около шалаша под деревом и, меланхолично глядя ввысь, начнет вас развлекать меланхоличными напевами, так гармонизирующими с лучшими движениями вашего сердца, ибо врожденная музыкальность является одним из даров этой избранной расы. <…>

Печальные тона русской песни поражают всех иностранцев. Но она не только уныла – она вместе с тем мелодична и сложна в высшей степени <…> В хоровом исполнении приобретает возвышенный, почти религиозный характер. Сочетание отдельных частей композиции, неожиданные гармонии, своеобразный мелодический рисунок, вступление голосов – все вместе производит сильное впечатление и никогда не бывает шаблонным. <…>

Долго ли будет провидение держать под гнетом этот народ, цвет человеческой расы?…»

Но это иностранцы. Свои же, все эти ленины, сталины, горькие, бедные, голодные, веселые, сладкие, кислые, страдавшие в эмиграции на Капри, в Париже, Цюрихе, Женеве, заклеймили и «идиотизм деревенской жизни», и крестьянина, обозвав его темным, забитым, невежественным, диким. Перечитайте Ленина, найдите у него хотя бы одно доброе слово о русском мужике. Какой вековой мещанской ненавистью к крестьянину нужно было обладать, чтобы не найти доброго слова о том, кто кормил всех этих нелюдей, «томившихся» в ссылке в собственных имениях (например, Ленин – в Кокушкино) или в местах, позже превратившихся в санаторные (например, среди саянских кедровников в Шушенском).

Я слышу голоса моих оппонентов: «А пьянство русского мужика?!..» Что ж, посмотрим, что писали современники об этом пресловутом пьянстве, столь пугающем нынче.

Смоленский помещик, профессор-химик, агроном А. Н. Энгельгардт, автор знаменитых «Писем из деревни», книги, выдержавшей множество изданий до и после революции, книги, которую, по совести, должен бы прочитать и усвоить каждый русский человек: «Вообще, нужно заметить, что между мужиками-поселянами отпетые пьяницы весьма редки. Я вот уже год живу в деревне, и настоящих пьяниц, с отекшими лицами, помраченным умом, трясущимися руками, между мужиками не видал… Начитавшись в газетах о необыкновенном развитии у нас пьянства, я был удивлен тою трезвостью, которую увидал в наших деревнях. Конечно, пьют при случае – Святая, никольщина, покровщина, свадьбы, крестины, похороны, но не больше, чем пьем при случае и мы. Мне случалось бывать и на крестьянских сходках, и на съездах избирателей-землевладельцев – право, не могу сказать, где больше пьют. Числом полуштофов крестьяне, пожалуй, больше выпьют, но необходимо принять в расчет, что мужику выпить полштоф нипочем – галдеть только начнет и больше ничего. Проспится и опять за соху. <…> Все, что пишется в газетах о непомерном пьянстве, пишется корреспондентами, преимущественно чиновниками, из городов. Повторяю, мужик, даже и отпетый пьяница – что весьма редко – пьющий иногда по нескольку дней без просыпу, не имеет того ужасного вида пьяниц, ведущих праздную и сидячую комнатную жизнь <…> Такие пьяницы, которых встречаем между фабричными, дворовыми, отставными солдатами, писарями, чиновниками, помещиками, спившимися и опустившимися до последней степени, между крестьянами – людьми, находящимися в работе и движении на воздухе, – весьма редки, и я еще ни одного такого здесь не видел, хотя не отрицаю, при случае крестьяне пьют шпарко».

Дочь новгородского помещика, бывшая подруга Н. К. Крупской, видный деятель кадетской партии А. В. Тыркова-Вильямс вспоминала: «Право угощаться и угощать было важнейшей частью деревенских праздников. В остальное время мужики совсем не так много пили, как про них обычно рассказывают. Только горькие пьяницы пили когда попало, как только зазвенит в кармане денежка. Эти кабацкие завсегдатаи, шумные, озорные, всегда готовые все спустить, составляли меньшинство, во всяком случае в том уголке русской деревни, который я хорошо знала. Большинство даже по воскресеньям обходились без водки, редко ходили в казенку, хотя кабак был деревенским клубом. Зато на Рождество, на Пасху, на свой престольный праздник к водке почти все припадали, как припадает верблюд к ключу после долгого перехода по пустыне. Пили с соседями и у соседей, пили с родственниками, которые целыми семьями приходили погостить из дальних деревень, иногда верст за тридцать. Им полагалось гостить три дня. Ели и пили весь день, водку запасали четвертями. Никто не считал, сколько стаканчиков пропустит хозяин за эти дни с зятьями, шурьями, сватьями и прочими сродственниками».

Поэт Афанасий Фет, незаконный сын помещика, в 60‑х годах осуществил, наконец, свою мечту – сам стал помещиком: купил себе именьице в Орловской губернии. Свои занятия хозяйством он описал в книге «Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство». Вот что писал не народник, как Энгельгардт, не кадетствующий либерал, как Тыркова-Вильямс, а человек довольно консервативных взглядов: «Вопреки кажущимся явлениям, мы решаемся утверждать, что пьянство нисколько не составляет отличительной черты нашего крестьянства. Пьяница, как и постоянный употребитель опиума, больной человек, которого воля безапелляционно подчинена потребности наркотического. Тип таких людей преобладает в чиновничьем мире у Иверской, между московскими нищими и затем рассеян по лицу русской земли, без различия сословий <…> Очевидно, что крестьянин-собственник, по своему положению, не подходит под этот тип <…>

В нашем личном хозяйстве с пастухом и конюхами до 14 человек рабочих. Только во время усиленной косьбы утомленная их природа требует водки, и им дают по хорошему стакану. Но в остальное время года работники о ней и не думают и не заикнутся. На свои, в будни, пить не на что, потому что жалованье большею частью забирают их домашние. Но подходит праздник престольный, и Гаврику очередь идти домой. “Пожалуйте денег”. Сколько тебе? “Рублей 5”. Зачем ты это делаешь? Ведь через неделю или через месяц занадобятся деньги в семье <…> Не дам больше рубля – спасибо скажешь <…> Какие же это пьяницы? Это дети, за стаканом вина забывающие цену вещам <…> Мы не хотим сказать, чтобы между крестьянами не было пьяниц в полном смысле слова; но не думаем, чтобы сравнительное большинство таких экземпляров выпадало на долю крестьянства, поставленного положением собственника в неблагоприятные для беззаветного пьянства условия…»

Но это все слова. А вот и подтверждающие их цифры.

В начале 90‑х годов XIX века, когда русская пресса была полна стонами по поводу катастрофического роста народного пьянства, из 14 «передовых» стран Западной Европы и Америки Россия по потреблению спирта в 50‑градусном измерении занимала… середину шкалы, деля 7‑е – 8‑е места с цивилизованной Швейцарией (по 6 литров на душу населения в год), далеко отставая от Франции (8,64 л), Швеции (8,78 л), Германии (8,8 л), Нидерландов (8,9 л), Бельгии (9,52 л), Австро-Венгрии (13,4 л) и Дании (14 л) и лишь незначительно обгоняя США (5,71 л) и Норвегию (5,15 л). Вполне понятно, что по потреблению пива (5 л на душу) она была на предпоследнем месте, обгоняя лишь Италию, а по потреблению виноградного вина (3,8 л) была на 7‑м месте, тогда как в той же Италии население выпивало в год на душу 95 литров. Цифры выглядят сомнительными для тех, кто «точно» знает, что «Веселие Руси есть пити». Но вот специально исследовавший этот вопрос экономист пишет, что «…среднее количество потребляемого вина у нас значительно меньше, чем на Западе, проявление же народного пьянства в самых безобразных формах, к сожалению, превосходит все, что можно видеть там». Как же это получалось? А очень просто: в России пьют и закусывают, на Западе едят и запивают. Русский мужик, на голодный желудок выпив два стакана один за другим, чтобы быстрее разобрало, и «закусив» рукавом, валился под забор; а немец умнет фунта два копченого сала с соответствующим количеством хорошего хлеба, запьет это тремя стаканами шнапса – только морда покраснеет, – идет, слегка пошатываясь, мимо русского и плюется: «Тьфу, русски свинь!..» «Принимая в расчет все количество крепких напитков, начиная с виноградного вина и пива, – писал А. А. Фет, – мы не найдем, чтобы русский человек в общей сложности выпивал более немца или англичанина. Можно только упрекнуть его в способе выпивать свою долю. Если всякий, настойчиво пьющий постепенно превращается в коня, льва и, наконец, в свинью, то наши питухи нередко с такой быстротой проходят все метаморфозы, что наблюдатель не замечает двух первых превращений».

Мало того что до революции Россия по потреблению спирта отставала от самых передовых во всех отношениях стран Запада. В ней еще наблюдалось и сокращение этого потребления: в 1870‑х годах на душу приходилось ведро (12 литров) спирта в 40‑градусном измерении, в середине 80‑х годов оно снизилось до 0,67 ведра, а во второй половине 90‑х годов составляло от 0,50 до 0,53 ведра – те самые шесть литров в год.

Но это в целом по России. А мы ведь речь ведем о крестьянстве. Надо думать, что дикий и невежественный мужик и выпивал основную долю водки, а образованный горожанин только фиалки нюхал? Врач и политический деятель А. И. Шингарев в 1907 году опубликовал интереснейшую книгу «Вымирающая деревня. Опыт санитарно-экономического исследования двух селений Воронежской губернии». По его данным, душевое потребление водки здесь составляло всего 0,18 ведра в год – 2,2 литра. В 1899 году в Смоленской губернии на душу горожанина приходилось 2,34 литра водки, а крестьянина – 0,43; в Новгородской – 2,18 и 0,36 литра соответственно, в Псковской – 2,27 и 0,29 литра, в Самарской губернии горожанин выпивал 1,34 литра, а мужик – 0,34. Вот кто пил водку: чиновник, офицер, интеллигент, студент, купец, мещанин, рабочий, босяк – у кого был большой досуг и кому занятия позволяли быть выпившим. «Беззаветное пьянство, – писал Фет, – удел пролетариата, которому у нас не о чем думать». Крестьянину пить было просто некогда и нельзя: пахать, косить в самый зной от утренних до вечерних сумерек пьяному или с похмелья просто невозможно, а если, намерзшись в мороз на лесосеке или проболтавшись возле плотов в талой воде по пояс, он выпивал перед сном шкалик-другой, да хотя бы и «полдиковинки», так в этом греха нет.

Вижу, вижу недоверчивую ухмылку читателя: «А самогон?!» Э-э-х… За последние два с половиной десятка лет «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля переиздан не два ли десятка раз. Я и сам издал два сокращенных однотомника. В каждой книжной лавке стоит Даль. Жалко денег? Так зайдите в ближайшую библиотеку. Откройте том на слове «Самъ». Даль все знал и поместил в свой словарь слово «Самогонъ»: «сиб. Добыча зверя погонею, преследованием самого охотника, лесника, на ногах или на лыжах (не собаками, не верхом)». А в знаменитом и подробнейшем «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона вообще такого популярнейшего ныне слова нет! Самогон появился в русской деревне в 1914 году, когда с началом германской войны был введен сухой закон, а ведь надо было и проводить уходящих на фронт мужиков, и помянуть павших за Веру, Царя и Отечество героев. А уж развернулось самогоноварение только в СССР: то ли водка стала не по карману, то ли пить стали непомерно…

Так было когда-то в России. Но не так стало… Какой же страшный паук раскинул свои тлетворные сети от Кремля до самых до окраин, каким ядом был напитан он, чтобы загубить работящий, энергичный, предприимчивый, переимчивый, терпеливый, выносливый, трезвый, умный, талантливый народ!

Добавление к заключению

России давно нет, как нет уже и того народа, о котором с восторгом писали иностранцы. Настолько все изменилось, что наш русский современник уже не знает тех русских мер, которыми так долго пользовался русский народ. Я нарочито не стал переводить все эти пуды, фунты, сажени, аршины, четверти в современные метрические меры, чтобы хотя бы таким образом подвигнуть этого современника полюбопытствовать, познакомиться с этими остатками русской жизни. А чтобы облегчить это любопытство (легко, впрочем, утоляемое – энциклопедические словари у нас широкодоступны), приведу сведения хотя бы о некоторых мерах веса, длины и объема. Вот они.

Меры длины

1 верста = 500 саженей = 1,067 км

1 сажень = 3 аршина = 7 футов = 2,134 м

1 аршин = 16 вершков = 71,12 см

1 вершок = 44,45 мм

1 фут = 12 дюймов = 30,48 см

1 дюйм = 25,4 мм

Меры площади

1 кв. верста = 250 000 кв. саженей = 1,138 кв. км

1 кв. сажень = 4.093 кв. м

Меры объема

1 куб. сажень = 9,713 куб. м

Меры емкости жидких тел

1 бочка = 40 ведер = 492 л

1 ведро = 10 штофов = 12,3 л

1 штоф = 10 чарок = 1,23 л

1 чарка = 0,123 л

Меры емкости сыпучих тел

1 четверть = 8 четвериков = 209 л

1 четверик = 8 гарнцев = 26,24 л

1 гарнец = 3,28 л

1 пуд = 40 фунтов = 16,38 кг

1 фунт = 32 лота = 409,5 гр

1 лот = 3 золотника = 12,8 гр

1 золотник = 4,26 гр

Думается, просто необходимо привести также краткие сведения и о ценах, чтобы понял читатель, каковы были доходы крестьян, получаемые в результате тяжелого труда в нечеловеческих условиях. Это необходимо хотя бы потому, что сплошь и рядом слышишь: «Зато корова стоила 3 рубля!» А откуда ты, читатель, знаешь, сколько стоила корова? «Бабушка рассказывала!» А потом выясняется, что бабушка родилась уже в советское время, в крайнем случае, незадолго до революции, так что она имеет представление о тех ценах такое же, как и ее внучок. Бабушке рассказывала ее бабушка, а той бабушке – ее бабушка, и получаются бабушкины сказки!

Не стоила корова 3 рубля! Ну разве что на живодерне. Утверждающие это просто не хотят затруднить себя простым расчетом. Допустим, что годовалый бычок давал 150–180 килограммов убойного веса – средним счетом 10 пудов, 400 фунтов; а черкасский бык, обычный мясной скот тогдашней России, весил гораздо больше. Даже полученных в первом классе средней школы знаний арифметики читателю достаточно, чтобы попытаться разделить 300 копеек на 400 фунтов: выйдет менее копейки за фунт мяса. Шкура, башка (с нее получали т. н. щековину), язык, горловина, рубец, сычуг, ливер в счет не идут, а они ведь тоже что-то стоили. Так что же, фунт убойного мяса стоил полкопейки? Или четверть копейки – дешевле пареной репы?

На самом же деле чистый убойный вес мясного быка после разделки составлял в среднем 18–18,5 пудов – более 700 фунтов, и стоило это круглым счетом в 1881 году 100 рублей; уже на скотопригонном дворе в Петербурге пуд мяса стоил 5 рублей 40 копеек, а мясоторговцы платили за пуд около 6 рублей.

Но это м я с о. Живая же корова, которая в хозяйство давала необходимый для земледелия навоз и молоко, естественно, стоила дороже.

Но все же приведем хотя бы какие-то данные о ценах.

Начнем с того же мяса. В 1881 году Петербургская городская управа определяла цены за фунт I сорта в 17–23 копейки, за II сорт – 14–20 копек, за III сорт – 10–18 копеек. Вот вам и корова за 3 рубля: 3 фунта всех трех сортов обойдутся в 50 копеек, так что на 3 рубля можно было купить 18 фунтов мяса всех трех сортов – немногим более 7 килограммов.

Но важнее мяса был хлеб – основной продукт питания русского человека, а прежде всего крестьянина. Недаром солдатская дневная «дача» хлеба составляла 3 фунта – 1 килограмм 200 граммов, матросам же, тяжело работавшим на свежем морском воздухе, выдавали 4 фунта. Рабочим Олонецких заводов в XVIII веке полагалась хлебная дача в 1,64 килограмма хлеба в день, Александро-Невский монастырь своим работникам выдавал по 1,5 килограмма. Это – только нормально для тяжело работавшего на воздухе крепкого мужчины. Сколько же стоил хлеб? В 1885 году петербургский градоначальник совместно с представителями хлебопекарен и мелочных лавок установил цены: на хлеб III сорта из обыкновенной ржаной муки – 2 копейки за фунт, на хлеб II сорта из обдирной муки – 2,5 копейки за фунт и на хлеб I сорта из смеси обдирной и сеяной муки – 3 копейки за фунт. Белый же хлеб шел по копейке за 10 золотников, т. е. за 42 грамма. Итак, нормальная трехфунтовая порция ржаного хлеба – 6 копеек. А хочешь полакомиться французской булкой, плати пятачок – как раз дневной заработок кружевницы.

Впрочем, по большому счету разговор о ценах не имеет большого значения, ибо стандартизированные твердые цены – явление советской эпохи. А в дореволюционной России с ее рынком цены на один и тот же товар в разных местностях и в разное время были весьма различны: пуд муки в столице, куда его везли со всей России, и пуд муки в деревне, куда его никто не вез, потому что в деревне на его покупку не было денег, пуд муки в Архангельской губернии, тот же пуд в Курской губернии и в Сибири, в начале XIX века и в начале ХХ века… Пуд трески в той же Архангельской губернии и пуд трески в губернии Тамбовской. Это все разные деньги. А ведь нужно было до конца XIX века платить подушные, до 60‑х годов – оброчные, с 60‑х годов – выкупные, а были еще и местные, мирские и земские подати… Так что обычные 3–5, даже 10 рублей месячного заработка – очень небольшие деньги. Это хорошо понимали современники. Хотелось бы, чтобы это понял и наш современник.