Текст книги "Испытание болезнью: как общаться, сохранить отношения и помочь близкому"

Сэнди Смит, мать Эндрю (8 лет)

«Два диагноза последовали друг за другом с разницей в несколько дней: у меня обнаружили рак груди, а у Эндрю – опухоль мозга. Окружающие не могли в это поверить. Кто-то даже спросил, не сбило ли меня происходящее с толку. Ну то есть не ждала ли я, что стрясется что-то еще?»

Сэнди, жена пастора, перечислила несколько человек, сыгравших особенно важную роль в жизни Эндрю: его учитель из воскресной школы, с которым их связывала крепкая дружба; его терапевт, которая стала чуть ли не членом семьи (в последние три дня жизни Эндрю она не покидала его палаты); один подросток, сын знакомых прихожан, который раз в неделю заходил, чтобы поиграть с Эндрю; и сержант по набору пополнения из национальной гвардии – узнав о сложившейся ситуации через общих знакомых, он стал вести страничку Эндрю на сайте CaringBridge.org и несколько раз в неделю ездил за сорок пять миль, чтобы побыть с мальчиком, попеть вместе с ним, поиграть или отвлечь во время болезненных процедур.

«Другие дети ни разу не отнеслись к нему грубо или жестоко. Один мальчик, правда, спросил, почему у него такие толстые щеки, но к тому времени мы уже научили Эндрю отвечать, что это из-за лекарств, так что он смог все объяснить. Если негативный опыт и был, то он был связан исключительно со взрослыми. Одна дама из числа больничного персонала постоянно комментировала его внешность, повторяя: “Ты так изменился”. Она всякий раз произносила что-то вроде: “С нашей прошлой встречи ты стал еще щекастее”. Наконец я вышла вместе с ней из палаты и сказала, что мой сын и так стесняется своей внешности. Она тут же начала защищаться, но я не позволила ей продолжить. Я заявила: “Вам следует аккуратнее выбирать слова”.

Дети на гормональных препаратах одержимы едой, они всегда голодны. Мы с мужем проводили с Эндрю воспитательную работу, помогая ему подходить к выбору пищи разумно, и он очень старался контролировать себя, но на Пасху нас пригласили на обед со шведским столом, а вы знаете, каково это – когда перед тобой выставлены горы разнообразной еды. Когда мальчик пошел за добавкой, мой муж услышал, как какая-то женщина сказала: “Как же они могли раскормить ребенка до такого безобразного состояния?” Мне хотелось подскочить к ней и сказать, что для Эндрю даже самостоятельно добрести до шведского стола – уже чудо, потому что ходил он с трудом. Мне хотелось рассказать ей, как мой сын выглядел до болезни, каким очаровательным мальчиком он был».

В отличие от большинства родителей, оказавшихся в сходной ситуации, когда жизнь Эндрю подошла к концу, Сэнди не могла занять глухую оборону и контролировать, кто имеет доступ к ней самой и ее семье. У нее не было иного выбора, кроме как выставить свое личное горе на обозрение всей местной паствы.

«Обычно в таких ситуациях человеку помогает пастор. Но мой муж и есть пастор, а я его жена, так что мы не могли прийти со своей скорбью в церковь. Мы не пошли туда за поддержкой, чувствуя, что должны избавить прихожан от такой ноши.

Некоторые прихожане стали чувствовать себя в нашем присутствии неуютно. Они не знали, как себя с нами вести. Они хотели, чтобы мы поскорее оправились, тем самым подавая им пример. В христианских кругах часто можно услышать, как люди говорят скорбящему, что тот должен “двигаться дальше”, как будто человек совершает грех, если не может мгновенно собраться и справиться со своим горем. Мы говорим прихожанам, что в скорби нет ничего плохого, но порой сами ощущаем давление и должны объясняться и оправдываться. Кто-то оставил в нашем блоге на CaringBridge цитату: “Если твое сердце открыто – исцеление придет”. Они просто сами не понимают, что говорят! Наши сердца открыты. Мы по-прежнему верим в Бога и верим, что Бог желает человечеству добра, но мы лишились сына!»

О том чувстве растерянности и гнева, которое вызывают у нее постоянные расспросы «Ну как ты?», Сэнди написала в своем блоге: «Бывают случаи, когда такие вопросы абсолютно правомерны и ты видишь, что они исходят от человека, которому действительно важен ответ. Но когда эту фразу бросают между делом, проходя мимо меня по приделу церкви… Я иногда гадаю: “Да что вам всем от меня нужно?”»

«Я излечилась от рака груди в июле 2008 года, и у меня была двух– или трехмесячная передышка, а потом опухоль Эндрю стала прогрессировать, дела пошли совсем худо, в итоге я пять месяцев и две недели провела с ним в больнице, потом забрала его домой и обустроила в гостиной настоящую детскую палату интенсивной терапии, у нас были еще три хороших месяца, а потом ситуация снова начала ухудшаться. Я держала сына на руках, когда он испустил свой последний вздох, это произошло 4 декабря 2009 года. Как я? Да просто отлично. А как насчет вас?»

После смерти сына Сэнди не раз консультировала родителей умирающих детей, а также неизлечимо больных взрослых. Я спросила, как она распределяет свое время между несколькими людьми, находящимися одновременно в критической ситуации.

«Я прикидываю, что каждому из этих людей нужно лично от меня. Например, я знаю несколько больных, которые пока вполне неплохо передвигают ноги, и одного человека, лежащего в хосписе с IV стадией рака, и его семья нуждается во мне, чтобы обсудить вопрос похорон. Мне кажется, такое не может ждать. Я чувствую, когда кто-то оказывается в по-настоящему критической ситуации – будь то день, когда человек узнает, что его опухоль увеличилась, или тот момент, когда человек на самом деле осознал, что находится в конце жизненного пути. Когда умирает кто-то взрослый, вы можете побыть рядом ради его семьи, но это катастрофа совсем иного рода, не такая, как когда при смерти оказывается ребенок, и его близкие нуждаются в поддержке. Когда перед тобой встает такое огромное горе, легче иметь под рукой того, кто уже через это прошел и знает, чего ожидать».

Недавно Сэнди отказалась от приглашения на свадьбу ради того, чтобы полететь из Мичигана в Вашингтон и побыть рядом со своей подругой Нили, у которой умирала маленькая дочь Алексис. «Помню, как раздумывала: должна ли я поехать или не должна? Мы с Нили познакомились в Национальном институте здоровья, Эндрю тогда был еще жив, и у меня сохранились теплые воспоминания о том, как мы с ней сидели в его палате и разговаривали, плакали и смеялись до двух часов ночи. Мне подумалось, что Нили захочет видеть меня в такой момент. Мне показалось недостаточным выразить соболезнования письменно. Мне захотелось посидеть рядом с ней… Она ведь со мной когда-то сидела. Она прилетела в Мичиган на похороны Эндрю и на годовщину его смерти, она продолжала мне звонить, даже когда ее собственная дочь была на пороге смерти. Вот что значит настоящий друг! Это тот, кто забывает о своих собственных страданиях, чтобы утешить вас».

Под конец нашего разговора Сэнди выразила опасения, которые разделяют многие скорбящие родители – что однажды их умерших детей все забудут. «Кто-то из прихожан смонтировал видео в подарок двоим местным детишкам, которым предстояло переехать за границу. Фильм был предназначен специально для того, чтобы у ребят осталось что-то на память о жизни нашей общины. Я знала, что Эндрю присутствовал на всех мероприятиях, запечатленных в фильме, и однако его не было в кадре. Как будто его стерли ластиком. Я понимаю, что создатели фильма просто хотели пощадить наши чувства и уберечь нас от боли. Но тот факт, что нашего сына в фильме не оказалось, уязвил нас куда сильнее».

Возможно, страх, что об Эндрю забудут, объясняет, почему на вопрос о количестве детей Сэнди отвечает: «У меня их трое. Двое на земле и один на небесах».

«Пытаясь примириться с потерей, мы особенно остро осознаем, что друзья, помогавшие нам в тяжелую минуту, вернулись к своей обычной жизни… Они по-прежнему проявляют заботу, но время не стоит на месте. Однако для семьи, постоянно ощущающей физическое отсутствие ребенка, то, что другие могут продолжать работать, есть и спать, словно ничего и не произошло, кажется почти бессердечием».

Ким Спэйди, мать Калеба (11 лет)

Калеб умер от рака мозга. Ким вывесила в своем блоге этот замечательный пост о том, как родители, лишившиеся детей, находят утешение в общении друг с другом.

Мы живем в мире, где для наших мальчиков обмениваться впечатлениями о дне, проведенном на небесах, так же естественно, как обсуждать отдых у бассейна; где слезы, текущие по лицу матери, пока она готовит ужин, – это обыденность, не стоящая даже упоминания; где мы обсуждаем с другими родителями смерть наших детей так же эмоционально и оживленно, как и их рождение; мы делимся рассказами о похоронах и поминках; мы говорим об анализах, медицинских процедурах, прогрессирующих болезнях, отключении от системы жизнеобеспечения, умирании, смерти, вскрытиях, плюсах и минусах передачи мозговых тканей наших малышей для исследований – и все это происходит так, будто мы обсуждаем, на что пустить собранные родительским комитетом средства; мы жалуемся друг другу на то, как сложно выбрать хорошую могильную плиту… Мы все понимаем, как это важно – делиться мелочами: что чувствует отец, когда солнечным утром к его щеке прикасается детская ладошка, что чувство юмора не покидало ребенка до самого последнего вздоха, что дочка обожала своего младшего брата. Только мы понимаем, какая безысходность накатывает, когда врачи признают свою беспомощность; как разрывается родительское сердце, когда умирающий ребенок осознает правду; как больно видеть, как он в сотый раз сдает анализ крови и в пятнадцатый раз проходит МРТ, и все же это счастье, что он борется так долго, и мы по-прежнему можем быть вместе. Мы говорим о погоде, об остальных наших детях, о работе и о жизни. Какое же это утешение – быть с теми, кто так же держит в ладонях осколки своих сердец, кто с первого взгляда опознает глубокие ущелья, промытые в наших щеках потоками слез, и знает, что улыбки, которыми мы обмениваемся, отражают искреннюю радость, которую не может заглушить душевная боль.

Скорбь – это тяжкая работа. И предаются ей обычно в одиночестве. Однако я благодарна, что мне не пришлось делать это в одиночку.

Суицид

Смерть ребенка всегда трагична и разрушительна для родителей, но когда теряешь его из-за суицида, это еще более усугубляет родительские мучения. А если вы друг лишившейся ребенка семьи, от вас потребуется вся возможная чуткость и забота. Приведу здесь полные мудрости и горечи признания одного отца и двух матерей, чьи дети лишили себя жизни.

Боб Леви, отец Грэга (30 лет)

«Он умер 18 февраля 1991 года, совершил самосожжение на Колледж-грин в Амхерсте, штат Массачусетс, в знак протеста против войны в Ираке. Мы с моей женой Эллен в это время завтракали. Известить нас явились двое полисменов. Дядя Эллен занялся организацией похорон и транспортировкой тела. Мы начали лихорадочно готовиться к церемонии прощания, и вот несколько дней спустя в нашем доме собралось тридцать или даже больше человек, чтобы помянуть Грэга. Без друзей я бы не справился. Они сами появлялись у меня на пороге, чтобы сочувственно обнять меня и пробормотать слова утешения. Я уверен, что когда дело касается утраты близких (каковы бы ни были ее причины), главное – прийти.

Люди часто нервничают перед подобными визитами, но, мне кажется, что после им становится лучше. Не нужно бояться попасть в неловкую ситуацию или не найти нужных слов. Достаточно сказать: “Я знаю, ты страшно переживаешь. Дай мне знать, если я могу что-то сделать для тебя”. И самый короткий ответ на вопрос, что можно сделать, это: “Взять и прийти”. Дело не в том, что вы скажете, сделаете и принесете ли на поминки какое-нибудь блюдо. Просто будьте рядом и не проявляйте чрезмерного любопытства. Не спрашивайте: “Ну как ты себя чувствуешь?” – или: “Как дела?” Спросите: “Не хочешь ли ты сходить со мной пообедать?”

Поскольку история о самоубийстве Грэга попала в новости, мы получили огромное количество писем, которые я до сих пор храню в запечатанной картонной коробке. Ни одно их них я так и не читал и ни на одно не ответил. Мне было совершенно не интересно обмениваться любезностями и писать им что-нибудь вроде: “Спасибо вам за письмо, жизнь продолжается и все такое”.

От одного воспоминания у меня до сих пор мурашки по коже. Для амхерстских борцов за мир смерть Грэга стала событием. Они устроили церемонию прощания прямо на том самом месте, где он умер. В тот день на церемонию заявилась группка проезжавших мимо молодых людей, они начали открыто насмехаться и выкрикивать страшные оскорбления в адрес тех, кто жертвует своей жизнью в знак протеста против войны – а таким человеком как раз и оказался мой сын. Место его гибели превратилось в тот день во что-то вроде святилища, люди приносили туда всякие штуки – камни, которые потом выложили кругом, перья, записки, всевозможные свечи, а потом передали все это мне, сложив в огромные коробки. Я хранил эти коробки на чердаке целых шестнадцать лет, прежде чем выбросить.

В тот момент, когда я лишился сына, моя жизнь изменилась. У меня пропали все хоть сколько-нибудь положительные мотивации. Я погрузился в кататоническое состояние апатии. Если раньше во мне и было какое-то творческое начало, то теперь оно заглохло. И постоянно совсем рядом присутствовала боль, затяжная тоска, которая ощущалась почти физически. Может быть, это вредно для здоровья, но мне пришлось свыкнуться с этим ощущением – это мое личное дело. Я не раз проговаривал все это на сеансах психоанализа, но кроме психолога, Эллен и нескольких бесед с друзьями за бокалом вина, я почти ни с кем не обсуждал то влияние, которое оказала на меня смерть Грэга. Я ни при ком не плакал, кроме Эллен, а также Стива и Хелен, наших близких друзей, с которыми мы каждый год вместе ездим в отпуск. Когда бы ни зашла речь о Грэге, я чувствую, как к глазам подступают слезы… Вот уже много лет еще одна наша знакомая пара, Фрэнк и Пэт, неизменно звонят мне 18 февраля. Сестра Фрэнка погибла в жуткой автокатастрофе, так что он прекрасно понимает, что я чувствую.

Когда кто-нибудь спрашивает, сколько у меня детей, я отвечаю, что у меня есть дочь… и был сын, но он покончил с собой в возрасте тридцати лет. После этого у людей всегда отвисает челюсть. Некоторые начинают расспрашивать насчет суицида, но большинство произносит только: “О Господи! Простите. Я не знал, мне так жаль”. И это хорошо.

Несколько лет назад за обедом наша приятельница Морин вдруг заговорила об огне. Она не слышала, как погиб Грэг, и страшно расстроилась, когда ее муж, который обо всем знал, просветил ее на обратном пути. Потом она бесконечно извинялась, и я помню, что написал ей письмо, мол, не о чем беспокоиться, потому что я из года в год живу с постоянными мыслями о сыне, так что не стоит думать, будто ее случайно брошенная фраза может что-то изменить.

Одно из главных качеств каждого родителя – это гордость за своих детей. Когда мои друзья заводят разговор о своих детях, я способен слушать их, не расстраиваясь. Я знаю, что мой сын все равно не справился бы. Гнев и ярость, вызванные несправедливым мироустройством, подрывали его силы. Он был настолько одержим политикой, что это довело его до погибели.

С тех пор меня дважды призывали на помощь, когда требовалось утешить семью самоубийцы. Это было тяжело. Один раз меня позвали к другу, у которого сын бросился под поезд. Я сказал ему: “Это изменит тебя навсегда, но жизнь продолжается”. Не прошло и года, как этот друг покончил с собой.

Еще один мужчина, отец покончившего с собой подростка, сам меня нашел и захотел поговорить. Мы вместе отправились в долгую прогулку, он плакал, а я говорил ему то же самое: “Ваша жизнь продолжается. Вокруг вас будут нормальные люди, но вы сами уже никогда не будете полностью нормальным”. Я по-прежнему пять-десять раз в год вижу яркие сны о том, как мой сын корчится в огне, и просыпаюсь в холодном поту.

Все это случилось так давно, что большинство окружающих перестало проявлять по отношению ко мне какую-то особую чуткость. Они не говорят себе: “Вот Боб, он сейчас думает о Грэге”. Они просто помалкивают о произошедшем. У каждого длинный список своих собственных проблем. Я прекрасно понимаю, как устроен этот мир. И не обижаюсь».

Карла Гробард, мать Тэдди (17 лет)

После недельной болезни и связанного с учебой стресса Тэдди Гробард, юноша ростом шесть футов и один дюйм[45]45
  Примерно 185 см.


[Закрыть] студент-отличник, участник математической олимпиады, член футбольной команды и метатель диска, решил списать на контрольной по латыни и был в этом уличен. 18 февраля 2009 года он совершил то, что его мать называет «импульсивным суицидом» (в противоположность самоубийству вызванному душевным нездоровьем), выпрыгнул с 11-го этажа частной школы на Манхэттене. Три года спустя Карла, его мать, дает друзьям скорбящих родителей вот какой совет:

«Не стесняйтесь предлагать помощь, но не принимайте близко к сердцу, если вам откажут. Или ничего не ответят. Подождите немного и предпримите еще одну попытку. Никто никогда не поставит вам это в вину. Не бойтесь говорить с друзьями об их ребенке; не бойтесь спрашивать, что с ним произошло и почему. Родители, пережившие смерть ребенка, хотят поговорить. И сами говорят. Говорят о жизни и смерти своего ребенка. Не делайте вид, будто ничего не произошло, почаще упоминайте имя ребенка. Делитесь воспоминаниями, мыслями и историями. Для родителей это будет настоящим подарком. Не думайте, что это лишний раз напомнит им о потере. Они все равно постоянно размышляют об этом… Например, я и через три года после смерти Тэдди не перестаю думать об этом.

Если хотите помочь, действуйте четко и конкретно. Очень мило с вашей стороны сказать: “Дайте знать, если от меня что-нибудь понадобится”, – но куда лучше принести кастрюлю супа или выпечку. Спрашивайте так: “Не заглянешь ли к нам в воскресенье вечером на ужин?” – или: “Мы в пятницу в восемь вечера идем в кино, пойдешь с нами?”

Подумайте о братьях или сестрах погибшего. Мы с Клэем [младший сын Карлы] были на седьмом небе от счастья, когда ребята из футбольной команды Тэдди предложили Клэю сыграть с ними матч. Или когда друзья Тэдди предлагали Клэю вместе поиграть в видеоигры или посмотреть суперкубок.

И, наконец, пожалуйста, не говорите нам: “Все, что происходит, происходит не зря”, “Ты такая сильная, я бы на твоем месте не выдержала”, “Бог дает нам только те испытания, с которыми мы в силах справиться” и “Самоубийство – эгоистичный поступок”».

Джуди Коллинз, мать Кларка (33 года)

За несколькими чашками крепкого кофе, сидя в своей залитой солнцем столовой, легендарная певица, писатель и общественный деятель Джуди Коллинз, моя давняя подруга, рассказала мне о своем сыне.

«Кларк семь месяцев не брал капли в рот, а потом у него случился рецидив, неудачный день, он тяжело переживал развод, был в депрессии. 15 января 1992 года он выпил, включил двигатель своего авто и свел счеты с жизнью.

Эту весть мне принес мой младший брат Денвер. Он приехал ко мне домой, обнял меня и произнес: “Он это сделал”. Я знала, что он имеет в виду. Я словно развалилась на части, едва могла дышать. Но это не должно было стать для меня шоком. До периода трезвости Кларк предпринимал попытки самоубийства неоднократно; его дед по отцовской линии тоже покончил с собой; я совершила попытку суицида, когда мне было четырнадцать. И все же суицид – это всегда шок.

Больше всего меня удивило молчание некоторых друзей, которые не могли не слышать о произошедшем. Они игнорировали мои телефонные звонки и не звонили сами. И я всегда буду помнить тех, кто повел себя как надо.

Джоан Риверс [артистка разговорного жанра] позвонила мне почти сразу и сказала: “В самоубийстве нет ничего постыдного. Стыдно считать себя Богом и воображать, будто ты мог это предотвратить. Не ты этому виной. Ты не могла этому помешать. Не могла это контролировать. Ты должна как можно скорее вернуться к работе, если не сделаешь этого, никогда не обретешь исцеления”. Муж Джоан когда-то покончил с собой, так что она знала, о чем говорит. Я прислушалась к ее совету. Я сразу начала петь, но моим первым долгом было не наложить на себя руки. Второй мой долг – жить счастливой, полноценной жизнью. Я рада, что могу работать. Среди членов группы взаимопомощи, которую я посещала, была Глория Вандербильт, ее сын покончил с собой еще раньше Кларка. Она сказала мне: “Когда я слышу, как ты поешь, мне кажется, что оба наших мальчика по-прежнему живы”.

Суицид отличается от других смертей, потому что если ваш ребенок погибает в автокатастрофе, государство и церковь не порицают вас. В отличие от случаев самоубийства. Вы чувствуете, как вам в спину дышит Блаженный Августин. Я советую родственникам самоубийц не обращаться за утешением к религиозным фанатикам. Не просить похоронить ваших близких на кладбище при церкви. Они заставят вас чувствовать вину: “О, вам надо было сделать то и не нужно было делать этого”. А вот если ваш близкий умер от инфаркта, такого осуждения вы не встретите.

Саму идею вины и всех, кто заставляет вас чувствовать себя виноватыми, следует вычеркнуть из своей жизни. Я отказываюсь считать себя жертвой эмоциональной травмы. Айрис Болтон, написавшая после самоубийства сына книгу “Сынок, сынок”, говорит, что большинство книг на данную тему делают упор на саму драму и на сопутствующие ей проблемы, а не на их решение. Ее совет таков: “Не позволяйте им накачивать вас таблетками, ведь пока вы не осознаете ситуацию трезво – вы не сможете излечиться”.

Отец актрисы Мэриетт Хартли покончил с собой. Возвращаясь из Миннесоты, с его похорон, я купила ей книгу “Папаша напрокат”[46]46
  Речь идет о книге Дианы Чемберлен «Breaking the Silence», изданной в России под названием «Папаша напрокат». В книге рассказывается об астрономе Лауре Брендон. Умирающий отец просит ее позаботиться о незнакомой ей женщине. В то же время по непонятной причине кончает с собой ее муж. Свидетельницей смерти становится маленькая Эмма, дочь Лауры; от пережитого шока она не может говорить. В полном отчаянии Лаура обращается за помощью к настоящему отцу Эммы, который понятия не имеет, что у него растет дочь.


[Закрыть]. Когда я вернулась в Калифорнию, мы много времени проводили вместе, и это принесло нам обеим облегчение. Мэриетт поделилась со мной опытом пережитого. Она очень мне помогла.

Большинству родственников самоубийц тяжело рассказывать кому бы то ни было о своей потере. И тут их друзьям важно внимательно смотреть на собеседника, но не пялиться. Эдвин Шнейдман, пионер движения по предотвращению самоубийств, говорит, что большинство умирающих оставляют после себя скелет в шкафу. А человек, совершивший самоубийство, оставляет скелет в вашем шкафу. Жизнь его родственников отныне не просто разбита, она еще и окутана завесой тайны. Когда люди узнают, от чего умер Кларк, они обычно реагируют: “Ой! О господи!” – и такая реакция, как правило, продиктована страхом. В последние годы табу, связанное с самоубийством, несколько потускнело, но оно все еще имеет силу.

Когда во время какого-нибудь торжества люди рассказывают, как их дети поступили в колледж или продвинулись по службе, я обычно не горю желанием изложить свою историю, разве что кто-нибудь упомянет, что их ребенок страдал от какой-нибудь зависимости. В таком случае я могу поднять эту тему и попытаться помочь им. Буквально на днях некий человек, который не был в курсе произошедшего в нашей семье, спросил меня о сыне, и я почувствовала, будто через все мое тело, от глаз до пальцев на ногах, прошел электрический разряд. Тем не менее я всегда в ответ говорю правду. Мне кажется очень важным проговаривать все вслух. Вместо того чтобы думать: “Почему я должна выкладывать тебе все подробности моей трагедии”, – я чувствую: “Я должна сообщить подробности всем. Если я не буду говорить правду, это разрушит мою реальность”.

Мне хотелось бы, чтобы в культуре и в общественном мнении произошли некие изменения, хочется передать людям знания и поведать всю правду о суициде. Я хочу исцелиться сама и исцелить окружающий мир. Когда бы ни произошла трагедия: два дня, два месяца или двадцать лет тому назад – вы будете переживать из-за этого всю оставшуюся жизнь. Но мне нравится рассказывать о Кларке. Это ощущение пронзившего меня тока быстро проходит, но остается радость от того, что я провела рядом с ним тридцать три года.

Что окружающие должны говорить скорбящему родственнику? Они могут предложить: “Расскажи мне о своем близком”, “Давай я зайду и приготовлю тебе что-нибудь поесть?”, “Чем я могу тебе помочь?” “Хочешь, я тебя выслушаю?”, “А вдруг тебе полегчает, если я расскажу тебе свою собственную историю?” Они могут прислать скорбящему сборник стихотворений или посоветовать подходящую, по их мнению, книгу. Если они хотят принести что-то в подарок, то всегда пригодятся свечи. Мои друзья Сьюзен и Эд Лики принесли мне еврейскую поминальную свечу йорцейт, которая горела весь день и всю ночь. Я выросла в семье методистов, сама практикую буддизм, но эта свеча была очень мне дорога. Как говорил апостол Иоанн: делитесь тем, что помогло вам исцелиться, и тем укрепляйте терпимость.

Помню, однажды мы с моей подругой Элли Филбин, чей сын тоже покончил с собой, пили чай в старом отеле “Стэнхоуп”. Она говорила очень прямо и откровенно.

– Ты его любила? – спросила она меня.

– Да! – ответила я.

– А он тебя любил?

– Абсолютно точно.

– Хорошо, тогда все в порядке, – сказала она.

Кажется, это написал поэт Филип Левин: “Единственное, что нам остается, это любить их”».