Текст книги "Театр «Хамелеон»"

Глава 9

Иногда случается, что, решая одну проблему, ты своими руками создаёшь другую, совсем неожиданную. Через несколько дней после разговора об актовом зале и стульях, а именно в ближайшую субботу, как раз такая свалилась на голову театра «Хамелеон».

В подвал вдруг пришли незваные гости. На них не сразу обратили внимание, потому что каждый занимался своим делом: Руслана в очередной раз перекладывала на сцене ткань, пытаясь уложить складки ещё выразительнее; недалеко от неё сидела на стуле Ира и укорачивала для кого-то пижамные штаны; Самир проверял сохранность реквизита, который постепенно приносил в подвал, чтобы к премьере всё было на месте. В одном углу Богдан возился с осветительными приборами, которые Марта на время позаимствовала у своих друзей-киношников, и в очередной раз пытался соединить их в нужную ему схему; в другом, рядом с «Одиночеством», Марта работала с актёрами – со всеми по очереди. Там же находилась и Василиса. Ей не было нужно учить слова и искать правильную интонацию, поэтому она отрабатывала движения: ходила туда-сюда скользящей походкой, приседала и снова вставала, вскидывала руки и гладила кого-то невидимого по голове.

– Так! Вот, значит, где моя доченька пропадает по вечерам вместо того, чтобы делать уроки и готовить ужин для уставшей матери! – мелодичный, но слишком высокий голос множащимся эхом отразился от бетонных стен, и в голове у Богдана зазвенело. – Ой, вы только посмотрите, какой знакомый коврик тут лежит! Оказывается, моя доченька ещё и вещи из дома постепенно выносит!

Мать Кашемировой была и похожа на дочь, и не похожа: та же тонкая фигура, те же светлые волосы, высокие, словно всегда удивлённые, брови. Но было в ней что-то неприятное, какое-то… противоестественное. Она и вела себя, и говорила, и была одета так, будто хотела казаться младше дочери. Но это у неё не получалось.

Сама Наташа узнала голос матери с первого же слова, почти сразу подбежала к ней, схватила за руку и потянула к двери. «Мам, что ты тут делаешь, а? Ты зачем пришла? Мам, уходи, пожалуйста. Пожалуйста, мам! Зачем ты меня позоришь, а?!» – с каждой новой фразой голос Кашемировой становился громче и в нём всё явственнее звучали слёзы пополам со злостью.

Мужчина в длинном чёрном пальто и шляпе, которого кашемировская мать нечаянно задела локтем, сделал несколько шагов в сторону, отряхнул рукав, брезгливо скривил губы и произнёс хорошо поставленным, почти оперным голосом:

– Здравствуйте. Мы представители родительского комитета и хотели бы поговорить с руководителем этого, с позволения сказать, театра. Если я правильно понимаю, это вы. – Он уставился на Марту и, казалось, сейчас направит на неё если не пистолет, то, как минимум, указующий перст.

Богдан огляделся по сторонам. Парни и девчонки стояли истуканами и могли бы легко сойти за здешние железяки; только Ира почему-то присела на корточки, зажала рот рукой и испуганно смотрела на мужчину и Кашемирову с её матерью.

Богдан не мог понять, куда делась Василиса. Он повертел головой, но так и не нашёл её взглядом. Тогда он решил заглянуть за «Одиночество» и чуть не столкнулся с Мартой, которая шла навстречу мужчине, надев дежурную улыбку. Говорить она начала ещё на ходу:

– Здравствуйте-здравствуйте! Да, именно я руководитель этого, с позволения сказать, театра. Зовут меня Марта Валентиновна. С кем имею честь?

– Юрченко моя фамилия, Олег Васильевич.

Юрченко?! Богдан запутался в собственных ногах и чуть не грохнулся на бетонный пол. Пытаясь удержать равновесие, он суетливо и неловко пробежал ещё несколько метров, чуть не налетел головой на руку одной из фигур «Одиночества», почти врезался в стену и тут наконец увидел Василису, которая сидела на корточках в закутке между стеной и скульптурой. Василиса посмотрела на него с ужасом, прижала палец к губам и еле слышно произнесла: «Тсс». Он кивнул, в одно движение укрылся за железякой, тоже присел на корточки и затих.

Разговор Марты и отца Василисы доносился до них с необъяснимыми искажениями. Возможно, в этом были виноваты многочисленные отверстия в металле, которые просеивали слова и дробили их на отдельные звуки.

– Олег Васьльвич, очень приятно. Чему обьзна? Что бы вы хотльль посмотреть, о чём спросить?

– Мы, как преставтль родитльского комитета…

Когда Богдан привык к необычному эффекту, понимать разговор стало легче. Громкоголосую мать Кашемировой слышно уже не было: наверное, Наташа всё-таки сумела выставить её из подвала. Но Юрченко-старший не умолкал ни на секунду: говорил, изрекал, вещал – веско и значительно, словно наслаждаясь звуками собственного голоса.

– Может, нам стоит отправить молодёжь по домам, чтобы поговорить как взрослые люди и, так сказать, без ненужных ушей?

– Да, вы правы. Ребята, давайте-ка по домам. Давайте, давайте, собирайтесь, я потом напишу вам в чате, хорошо?

– Благодарю вас, Марта… э-э-э…

– Валентиновна.

– Да. Мы, как ни странно, совсем недавно узнали, что существует этот… э-э-э… театр. Кто-то из детей искал машину, чтобы привезти сюда какие-то стулья. И теперь мы хотели бы понять, в каких условиях проводят время наши дети, за которых мы несём ответственность.

Голоса стали отдаляться: видимо, Марта повела Юрченко на экскурсию по подвалу. Теперь до Богдана и Василисы доносились только отдельные слова: «скульптор», «мастерская», «пьеса», «творчество».

Василиса сидела в прежней позе: крепко обняв подтянутые к животу колени и вытянув вперёд шею, словно боясь пропустить малейший звук, доносящийся из-за «Одиночества». Богдан пошевелился и даже не почувствовал, а увидел, как она дрожит. Не раздумывая, он придвинулся ближе, обнял Василису за плечи и немного привлёк к себе.

– Марта… э-э-э… Валентиновна! Вы должны понимать, главное – безопасность! Вы можете гарантировать безопасность наших детей в таких условиях? Какой-то подвал, бетонные стены, даже окон нет! Возможно, вы всё же не понимаете, как это опасно! Возможно, когда-нибудь – через год, два, десять лет – вам станет очень стыдно. Но вы уже ничего не сможете исправить!

– Ну какая опасность, помилуйте!

Марта идеально выдерживала стиль беседы, и Богдан внутренне восхитился её выдержкой. Сам он вряд ли смог бы спокойно слушать всю эту высокопарную чушь, да ещё и подыгрывать. «А ведь он наверняка так же разговаривает и с дочерью: “с позволения сказать”, “помилуйте”, “несём ответственность”», – подумал вдруг Богдан и поёжился. Плечо Василисы отозвалось дрожью.

– Позвольте вам показать, – продолжала Марта, – вон там у нас все удобства. Раковина, санузел, плиты нет, только электрический чайник. А вон на потолке, извольте видеть… да-да, вот эти, так сказать, пимпочки – это система пожаротушения. А вон там в углу – огнетушитель. Я проверяла, срок годности ещё не прошёл. Да, тут к тому же великолепная, абсолютно безопасная электропроводка, потому что скульптор, который здесь работал и обустроил всё под себя, пользовался всякими э-э-энергоёмкими приборами. Так что никакой опасности, уверяю вас, одна только радость и польза.

Если бы рядом не сидела Василиса, Богдан, наверное, рассмеялся бы: выражения из девятнадцатого века в двадцать первом звучали довольно забавно. Но Василиса была. Она не убегала, не отстранялась, и пахло от неё, как всегда, весенними цветами и теплом. Она, кажется, немного успокоилась и почти перестала дрожать, как вдруг мужской голос произнёс:

– А что вы можете сказать о моей дочери, Юрченко Василисе? Она тут бывает?

– Н-н-ну-у, как сказать, не то что бывает…

Марта в один миг потеряла всю свою уверенность, и Богдан испугался, что сейчас она скажет, не подумав: «Да она и сейчас здесь» – и позовёт: «Василиса!» И что тогда будет – даже представить страшно. Наверное, то же самое вообразила себе Василиса. А может, она просто больше не могла сидеть в одной позе – вынужденной и напряжённой. Так или иначе, она вдруг разомкнула сцепленные руки, а её занемевшая нога скользнула по бетону и врезалась в железяку… Бум-м-м!

– Что это? – громко и даже угрожающе спросил Юрченко. – Кто там у вас спрятан? Или что?!

– Да что вы, право слово! – Марта никак не могла сойти с проторённой тропы и продолжала изъясняться, как героиня сериала о позапрошлом веке. – Это просто свойства металла, физика – и больше ничего! Вы входили, открыли дверь, холодный воздух проник в помещение, металл остыл. А сейчас начал нагреваться – и бум-м! Вы же видите, какая у этой скульптуры странная форма, да? Кривая вся какая-то, да? А вы любите современное искусство?

Марта всё говорила и говорила, ускоряя темп, но Юрченко не унимался, и его звучный баритон слышался всё ближе к укрытию Богдана и Василисы.

– Да постойте же! – Марта вдруг почти закричала. – Вы спрашивали о своей дочери, и я должна вам сказать о ней нечто очень важное!

– Да? – Юрченко, судя по звукам, всё же остановился и обратил внимание на Марту. – Слушаю вас.

– Она… Знаете, она потрясающая. Очень умная, очень тонкая девочка. И прекрасно воспитанная. Когда вы вошли, я сразу поняла, что вы её отец! Ведь далеко не каждый может привить ребёнку…

От слов Марты Василиса вдруг покраснела и спрятала лицо в ладони, а её отец только поддакивал и странно крякал, видимо от удовольствия. А Марта всё громоздила любезности, вываливала на Юрченко один комплимент за другим и, судя по голосу, уже начала уставать. Но тут наверху заскрипела и хлопнула входная дверь, потом раздались шаги и знакомый, немного ворчливый голос произнёс:

– Надо же было забраться в такую дыру, а? Еле нашёл этот ваш театр. Здравствуйте. А почему никого нет? Разве трудно дождаться, как договорились?

Богдан убрал руку с плеча Василисы, успокаивающе кивнул ей, шепнул «не бойся», с трудом поднялся на затёкшие ноги и вышел из-за «Одиночества» навстречу отцу.

Они простояли на улице минут десять. Юрченко, одновременно довольный похвалой его семейству и возмущённый опозданием одного из представителей родительского комитета, наконец ушёл, сказав напоследок: «Будьте здоровы. И не забывайте: главное – безопасность». Марта, поздоровавшись с отцом Богдана, извинилась и сказала, что у неё разболелась голова и ей срочно нужно выпить таблетку, а Богдан под этим предлогом сумел уговорить отца уйти и вызвался проводить его до остановки. Когда входная дверь тяжело бухнула за их спинами, необходимость изображать чрезмерную вежливость и доброжелательность пропала, и Богдан, согнав с лица искусственную улыбку, сказал с тяжёлым вздохом:

– Пап. Ну ты-то зачем сюда пришёл, а?

Отец, ошарашенный такой переменой, не возмутился, а растерянно ответил:

– Да мама мне все уши прожужжала о том, что у вас театр, что тебе там нравится и вообще. А потом в родительском чате начали обсуждать, что за театр, а всё ли там в порядке и что нужно сходить посмотреть. Ну я и вызвался. А что? Чем ты, собственно, недоволен? – оправившись от удивления, он вернулся к привычному ворчливому тону. – Как, значит, деньги нужны – так будьте любезны, звоним отцу. А как поговорить, рассказать, как жизнь, и спросить, как дела у отца, так…

– Да всем я доволен! – Богдану (который только и думал, что о Василисе и её отце, не вызывающем никаких чувств, кроме брезгливого удивления) в этот момент больше всего хотелось заорать. Но невдалеке шла за руку с бабушкой маленькая смешная девочка, пушистый помпон на её шапке подпрыгивал, и от этого или от тонкого голоса, который старательно выговаривал «бабуля, бабуля, смотли, эта масына называется мусалавоз!», у Богдана вдруг защипало в глазах, сдавило горло, и он продолжил злым свистящим шёпотом: – Доволен! Всем без исключения! Тем, что ты меня всё время попрекаешь деньгами. Тем, что, когда звонишь маме, сразу начинаешь спрашивать, в чём я провинился, чтобы потом читать мне мораль. И что, когда у меня происходит что-то хорошее, я не звоню тебе! А когда у меня что-то не получается, я не обращаюсь к отцу-инженеру, а иду к нашему физику, которому тоже на меня плевать, но он хоть не делает вид! Я счастлив и доволен, слышишь? Очень, очень доволен!

– Так, – тон отца был спокойным и деловым, – что у тебя не получается и зачем ты ходил к физику?

Когда Богдан вернулся в подвал, Марта стояла в предбаннике с пальто в руках, и вид у неё был очень усталый.

– Богдан. У тебя всё нормально? Ну ладно. Какой сегодня тяжёлый день, правда? Хорошо, что он уже заканчивается. Но я не знаю, что делать с Василисой. Она сидит там и не хочет уходить. Ни в какую. Сидит за железякой и, кажется, плачет. Я попыталась её как-то… утешить, но она очень вежливо попросила дать ей немного времени. Что делать-то будем?

– Марта Валентиновна, я сейчас вас попрошу. И вы, пожалуйста, разрешите, ладно? Это очень важно. Можно мы побудем тут ещё немного? Я вам обещаю, всё будет хорошо. Мы поговорим, Василиса успокоится, и я провожу её домой.

– Ну хорошо, – Марта растерянно потёрла лоб, – сколько вам нужно времени? Полчаса хватит? Я тогда подожду в супермаркете, там есть небольшой кафетерий. А ты потом мне позвонишь, ладно? Я приду и закрою подвал.

Богдан кивнул, и Марта стала подниматься по лестнице. Но с полдороги вернулась, нашарила в сумке связку с тяжёлым металлическим брелоком и протянула её Богдану.

– Да какого чёрта? Посижу, подожду, вернусь… Сами закроете, да? Нижний на три оборота, верхний – на два. Не забудьте выключить свет. И напиши мне, дважды: когда проводишь Василису и когда сам вернёшься домой.

Сначала он заварил чай. Потом помог Василисе выбраться из укрытия. Встала она с видимым усилием, двигалась медленно и, казалось, через боль, как очень старый человек. Это было… страшно. Но Богдан не подавал виду, ему хотелось верить, что Василиса не замечает ни его страха, ни удивления, ни жалости к ней, которую нельзя было показывать, – он был уверен, что нельзя. Поэтому старался не суетиться, а просто ходил туда-сюда и проговаривал вслух каждое своё действие: не хочешь на стул – и правильно, я тогда подушки принесу, на них удобнее, я вот тут внизу положу, смотри, какая красивая, удобная, мягкая, это тебе, садись, а вот чай, давай сюда поставим… И только потом он принёс подушку для себя, бросил её на пол и сел – не напротив Василисы, а рядом, но не касаясь её даже рукавом толстовки. Так было правильно.

Она взяла стакан, поднесла ко рту, хлебнула, зашипела, будто обожглась, хотя Богдан заранее проверил, чтобы было не горячо. Не зная, что говорить и делать дальше, он забормотал что-то вроде «прости, прости, а если ты не хочешь говорить, то можем просто помолчать», но она почти выкрикнула: «Я хочу!» В голосе прозвучали слёзы, и Богдан снова испугался, потому что совершенно не представлял, как её утешать. Но через несколько минут она заговорила совсем спокойно, будто продолжала разговор, начатый задолго до этого неожиданного и полубезумного вечера:

– Сначала они просто ссорились, говорили друг другу гадости, швырялись вещами. Я была маленькая и не понимала, что происходит. Но заметила: если сказать что-нибудь смешное или милое, они перестают кричать. И я стала делать так всё чаще и чаще, потому что они всё чаще и чаще ссорились. А потом это перестало помогать. Ну, почти. Но я уже привыкла. Я запоминала шутки и держала их про запас, чтобы вытащить в подходящий момент. Я говорила им, какие они хорошие, как я их люблю. Но и это с какого-то времени перестало действовать.

Василиса вздохнула так глубоко, что Богдану на секунду показалось, что она сейчас захлебнётся воздухом, и он взглянул на неё с тревогой. Но она уже продолжала:

– А потом они стали за меня соревноваться. Кто лучше воспитывает. Кто вкуснее кормит. Кто купил самое красивое платье. И спрашивали меня: какое платье лучше, какая конфета? кого ты больше любишь? Если мамы не было рядом, я говорила папе, что его конфета вкуснее. И наоборот. Потому что не хотела их расстраивать. А если они спрашивали вдвоём и одновременно, то я плакала. Тогда они перестали ссориться при мне, но их бесконечные злые разговоры были слышны даже из-за закрытой двери. Потом они развелись, но это ничего не изменило.

Василиса опять замолчала, взяла с пола стакан, попила. И снова села ровно, только теперь протянула руку в его сторону, нащупала его ладонь и крепко сжала.

– Они никак не могли разъехаться. Каждый хотел двухкомнатную квартиру и меня. Но из трёшки никак не получалось сделать две двухкомнатные. И мы продолжали жить втроём, каждый в своей комнате. Я ходила в гости то к маме, то к папе, и они продолжали за меня соревноваться. А потом бабушка сказала: хватит. И продала свою большую квартиру и дачу, а родители продали свою и купили три двушки в одном районе. Они поделили квартиры, а заодно и меня. Как конфетку, на троих. Но ты это знаешь, правда? – Она впервые с начала разговора повернулась к Богдану. – Я знаю, что ты за мной следил. Не сразу поняла, только когда мы начали учиться в одном классе. Подумала: где я видела этого парня, кроме школы? И догадалась.

– Ты извини меня, ладно?

– Да что ты! – Она улыбнулась, и Богдан обрадовался: улыбка была почти обычная, почти совсем такая, как всегда. – Ты же ничего плохого не сделал. Ну плёлся где-то позади. И что?

– Я сначала никак не мог понять, что ты ходишь по трём разным адресам. Думал, просто в гости.

– Трудно представить, что у кого-то может быть три дома сразу, да? У меня есть своя комната в каждой из квартир – в маминой, папиной и бабушкиной. Кстати, бабушка согласилась продать свою квартиру только при одном условии: чтобы три дня из семи я проводила у неё. И это лучшие дни недели. Ты это, наверное, тоже понял.

– Слушай, ну комната – это ладно. А одежда? А учебники? – Богдан пытался представить себя на месте Василисы и не мог.

– Одежда тоже разная. Мне кажется, это заметно. Тетради таскаю с собой, а учебники – по комплекту в каждой квартире. Конечно, приходится очень внимательно следить, чтобы нечаянно в одном доме не оказалось два одинаковых учебника, но я уже привыкла. А знаешь, – она вдруг оживилась, – у них даже мебель разная, и еда, и посуда – вообще всё! Мне иногда кажется, что они договариваются между собой. Говорят: я покупаю только оливковое мыло, а ты – только яблочное. До смешного доходит. У папы из фруктов бывают апельсины, мандарины и больше ничего. Если хочешь яблоко или банан, нужно или купить себе и съесть где-нибудь не дома, или ждать, когда пойдёшь ночевать к маме. А у мамы всегда что-нибудь с авокадо. Салат с авокадо, бутерброд с авокадо, паштет – и тот с авокадо. Я его когда-то терпеть не могла, а теперь, кажется, даже полюбила. Правда. – Она усмехнулась, но как-то грустно.

– А у бабушки? Тебе там хорошо?

– Бабушка как раз единственная, кто спрашивает, чего я хочу, но у неё тоже свои вкусы. И она уже старенькая. Поэтому я ей говорю, что мне нравится как раз то, что она покупает и готовит.

– Ты меня прости, пожалуйста, – решительно сказал Богдан, – но ты не думала, что твои родители… как бы это сказать? Ну, не совсем нормальные. Извини, ладно?

– Думала, сто раз думала. Но не похоже. Во всём остальном они такие же, как все. И только в том, что касается меня…

После длинной паузы Богдан сказал:

– Насколько я знаю, после какого-то возраста ребёнок сам может выбирать, с кем ему жить. Может, тебе попробовать как-то с ними договориться?

– Да, по закону так можно. Но я бы согласилась постоянно жить только у бабушки, а туда они меня точно не отпустят.

– Не знаю даже, что сказать. – Богдан осторожно забрал свою руку у Василисы, размял пальцы, снова коснулся её ладони. – Силища у тебя, как у какого-нибудь рестлера.

– Это я просто нервничала, – она повернулась к нему и улыбнулась. – Но сейчас уже всё хорошо. Пойдём домой? Поздно уже, бабушка волноваться будет.

Они убрали посуду, оделись, выключили свет и хором считали обороты ключа, закрывая двери. И болтали – в этот вечер, и в понедельник после школы, и во вторник, и в среду. Каждый день Василиса что-нибудь рассказывала о себе:

– Папа требует, чтобы я была идеальной. Во всём. Идеально училась, говорила, ходила, выглядела. И никто не должен заподозрить, что я не такая. А мама говорит, что я и так идеальная, но у них разные представления об идеале. И вот что странно: сначала я боялась расстроить только родителей, а теперь стараюсь не расстраивать всех подряд, даже продавцов в магазине. Это же странно, правда? Но я не понимаю, что с этим можно сделать. А знаешь, почему я не обижалась, когда твой друг Миша называл меня Василиском? Мне это даже нравилось. Сказать, почему? Потому что он тоже состоит из трёх частей: голова петуха, хвост змеи, туловище и глаза жабы.

Василиса смеялась, показывала ему язык, потом вспоминала что-нибудь ещё из своей жизни и говорила, говорила, говорила. И Богдану казалось, что он – первый человек, который готов её слушать.

Наверное, они бы только и делали, что разговаривали, но подготовка к премьере вышла на финишную прямую. Декорации стояли на своём месте и выглядели потрясающе; стулья из актового зала за несколько ходок привёз на своём джипе папа Сáфии; саундтрек был написан и сведён; костюмы подогнаны по размеру и отглажены. На днях Ира ругалась с Парамоновым, который до сих пор не принёс себе тапки: «Босиком будешь играть? Я не против, но не забывай, что пол в подвале бетонный».

И даже самая сложная (по мнению Богдана) часть, а именно световая партитура, была отработана идеально. Отец не обманул. Тогда, возле подвала, он внимательно выслушал, в чём проблема, пообещал помочь и в следующую субботу привёз кучу оборудования и проводов. Провозились они часа три, но теперь освещение сцены могло включаться тремя разными способами: мгновенно вспыхивать, медленно разгораться и так же затухать или полыхать вспышками разной интенсивности. Богдан впервые за последние лет пять отвалил отцу три кило комплиментов и пригласил на премьеру.

За неделю до назначенной даты на очередном субботнем занятии Марта торжественно объявила:

– Мои дорогие, я уверена, что мы готовы. Остались только мелочи вроде афиши, которую нужно повесить в школе. Но это мы успеем точно, да, Руслана? Все помнят, что премьера у нас в следующую субботу? Но сначала, в пятницу, у нас будет генеральный прогон. В больших театрах это даёт возможность пригласить на спектакль самых близких, самых дорогих вам людей – друзей, родственников. Приходят туда и журналисты, но нам с вами интерес прессы ещё нужно заслужить. Так вот, я предлагаю каждому из вас выбрать одного, максимум трёх человек – тех, кто станут нашими первыми зрителями. Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы эти люди были доброжелательными, умели аплодировать и громко кричать «браво».

На генеральный прогон Богдану хотелось пригласить только одного человека – Шабрина. Но если он так и не пришёл в театр и даже не ответил на сообщение с адресом, то каковы шансы, что Мишка захочет смотреть спектакль? Он решил посоветоваться с Василисой, и та, ни на секунду не задумавшись, сказала:

– Конечно, позови его.

– А если он не придёт?

– Ну, значит, не придёт. А ты ещё раз позови. И ещё, и ещё. Потому что если тебе человек… дорог, то нельзя сдаваться. Ты так умеешь, я знаю.

И Богдан решился. Написал Мишке в мессенджере, а потом поймал его на перемене.

– Видел сообщение? – Богдан пялился на Мишкино ухо, потому что в глаза было смотреть страшно.

– Видел, – Шабрин не собирался облегчать Богдану задачу, отвечал односложно и только на заданный вопрос.

– Придёшь?

– А тебе это надо? – Шабрин поймал взгляд Богдана и не отпускал. И было что-то в Мишкиных глазах такое, что Богдан, почти не раздумывая, кивнул и коротко ответил:

– Надо.

– Ну раз надо, значит, приду. – Мишка пожал плечами и уже сделал шаг в сторону, но потом остановился: – Слушай, видел тебя с этой… С Юрченко. Вы, смотрю, спелись. Васильев и Василиск, да?

Богдан вспыхнул и только собрался сказать Шабрину, чтоб не лез не в свои дела, как тот добавил:

– Так это ты, получается, ради неё к гуманоидам, да? А чего не сказал? Я бы понял.

В день генерального прогона театр «Хамелеон» в полном составе собрался в подвале за три часа до начала. Нервничали все, но по-разному. Парамонов травил анекдоты, над которыми никто не смеялся. Полина носилась из угла в угол и проверяла то, что никакой проверки не требовало. Кашемирова без конца повторяла начало своего текста и достала всех так, что из разных углов то и дело доносилось «Наташ, заткнись уже, а?». Марта на вид была самой спокойной, но говорила быстрее и извинялась чаще, чем обычно.

Василиса тоже, кажется, переживала, но по ней этого было не видно совсем. Она улыбалась, подбадривала, наливала чай – в общем, вела себя как Василиса. Когда была дана команда идти переодеваться и наносить грим, Богдан успел шепнуть ей: «Не бойся, я тут, недалеко, буду на тебя светить». Она засмеялась, схватила его за руку, затащила в закуток за «Одиночеством» и чмокнула в щёку. А после, не дав ему опомниться, убежала в дальний угол, где оборудовали гримёрку и костюмерную.

Сначала одевали и гримировали девчонок, потом парней, и Богдан смотрел издалека на взъерошенного Парамонова в пижаме и в тапках в виде оленей, на Кашемирову с двумя девчачьими хвостиками на голове и на остальных актёров. В какой-то момент мелькнул кто-то в длинном белом платье и с распущенными волосами, и Богдан не сразу понял, что это Василиса.

За пять минут до начала в зал пустили приглашённых. Шабрин вошёл одним из первых. Вообще, зрителей было немного, всего человек тридцать, но от того, с каким любопытством они оглядывались по сторонам, как придирчиво выбирали себе места, как сдержанно переговаривались, Богдан вдруг тоже задёргался, хотя до этого был совершенно спокоен.

Ровно в семь часов из предбанника раздался звонок, как в настоящем театре. Потом кто-то повернул рубильник на входе, верхний свет медленно погас, и через секунду зазвучала музыка – торжественные, печальные аккорды, которые постепенно умолкали, и одновременно с правой стороны разгорался свет, обрисовывая силуэты двух фигур: высокой, корявой, пугающей и небольшой, в мешковатой пижаме и с двумя торчащими хвостиками.

– Когда я была маленькой, была очень смелой. Мама так говорит. Ничего не боялась. Могла к незнакомому человеку подойти, обнималась с собаками на улице – любыми, даже с очень большими. А потом я потерялась. В магазине. Ушла куда-то за стеллажи, смотрю – мамы нет. А вокруг люди. И все чужие. Я спряталась между контейнерами и просидела там очень долго. Тогда мне казалось, что год или, может, десять лет. Меня, конечно, нашли и даже не ругали. Мне тогда было всего пять, я даже плохо помню тот случай. Но когда вокруг много людей, мне страшно. Очень-очень страшно. И мне нужно, чтобы в этот момент меня кто-то крепко держал за руку. И не выпускал. Не выпускал!

На последних словах музыка становится громче и откуда-то из темноты, из-за причудливо освещённой, почти зловещей скульптуры из металла возникает фигура в белом – такая тонкая, что кажется призрачной. Фигура медленно, но легко, словно паря над полом, проходит к только что говорившей девочке, протягивает руку…

Богдан так засмотрелся, что чуть не забыл о своей работе. Но вот уже свет гаснет в этой части сцены и разгорается с другой стороны.

Кровать или что-то похожее, чёрная тень, нависающая над нею. Собака? Волк? Безликая нечисть, непредсказуемая и опасная? На кровати сидит мальчик, укутанный в одеяло. Видно только лицо, и то не полностью. Стихает музыка, звучит голос:

– Я темноты боюсь. Не всегда. Смешно, правда? Не всегда. Но если ночь, и совсем безлунная… Раньше напротив моего окна был фонарь. А когда ремонтировали дорогу, столб с фонарём снесли. И если безлунная ночь и сильный ветер, то за окном – чёрная бездна. У меня под подушкой всегда лежал фонарик. Но потом мама нашла его и забрала. Она и телефон на ночь забирает, говорит, что от него бывает рак мозга. Я лежу, за окном темно, и кто-то стучит в стекло. Тук-тук. Слышишь? Тук-тук, я здесь. Тук-тук, не спрячешься, не спрячешься, не спрячешься…

И снова рокочут, раскатываются отдалённым громом тревожные аккорды и движется через сцену фигура в белом, ведя ребёнка за руку. Подходит к кровати, садится, гладит по голове. Гаснет свет. И зажигается. И опять гаснет. Смоляными, угольными, чернильными сгустками ползут из темноты прихотливые тени металлических изваяний. Звучат голоса: то негромкие, то поднимающиеся до крика.

Я боюсь высоты. Глубокой воды. Пауков. Змей. Громкого голоса. Смерти. Двигается по сцене призрачная фигура в белом, тянется за ней череда детей в пижамах – маленьких, одиноких, испуганных детей.

Медленно разгорается свет в середине сцены. Взъерошенный мальчик в тапках-оленях стоит во весь рост, говорит звонко, приплясывает на месте.

– А я не боюсь. Я вообще ничего не боюсь. Я не боюсь. Я считаю, что боятся только дураки. Даже не трусы, а дураки. Потому что умный человек – всегда смелый. Я могу смотреть вниз с любой высоты. Могу нырнуть с десятиметровой вышки. Я спокойно смотрю любые ужастики. Я видел даже настоящего покойника. И не испугался. Подумаешь, покойник. Лежит. Тихий. Никого не трогает. Глаза открыты, и кажется, что он смотрит. И что он живой. И что сейчас он встанет, пойдёт на кухню, будет пить чай с баранками, листать сборник анекдотов и в сотый раз смеяться над одними и теми же шутками. Но он не встанет. Потому что мёртвый. А я – не боюсь, не боюсь, не боюсь…

Голос срывается, мальчик садится на пол, обхватывает голову руками. Гаснет свет – весь полностью. Чистый голос еле слышно напевает: «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, а то с краю упадёшь…» Нарастает звук, грохочет камнепадом, перекатывается сбивающей с ног волной. Ещё миг – и с разных сторон сцены в самый её центр хрустальным потоком льётся сияние, высвечивая стоящую очень прямо фигуру в белом и сидящих у её ног детей.

Им хлопали минут десять. И кричали «Браво!», как и хотела Марта. А потом для всех устроили чаепитие с печеньем, эчпочмаками, пиццей. Богдан немного покрутился в толпе, поулыбался Мишке, сёстрам Самира, подруге Полины, бабушке Иры и черноволосому парню, подозрительно похожему на приёмщика из химчистки у метро. Есть почему-то не хотелось, и он пошёл разыскивать Василису. Времени на это ушло немного: она сидела в их любимом закутке. Он сел рядом.

– Я хотел тебе сказать, что ты была лучше всех.

– Не думаю, – она улыбнулась и вдруг потрепала его по волосам, – просто ты ко мне необъективно относишься.

– Это да, – он тоже улыбнулся, – в высшей степени необъективно. И вот ещё что: ты как-то говорила, что стараешься всем говорить приятные вещи, потому что боишься обидеть любого, даже продавца в магазине. Мне кажется, с этим можно справиться. Просто надо начинать с малого. Однажды сказать, что ты на самом деле думаешь, а не пытаться предугадать, что от тебя хотят услышать другие. Понимаешь? Ой, забыл совсем! – Богдан сунул руку в карман толстовки и достал небольшой свёрток. – Вот, специально для тебя испёк. Для всех вчера четыре противня просто песочного, а тебе вот, кокосовое. Причём, знаешь, опять забыл купить кокосовую стружку! Хорошо, что дома шоколадка «Баунти» завалялась. Шоколад счистил, в тесто замесил. Оно, правда, раскрошилось немного, но на вкус это не влияет. Держи.