Текст книги "И ты, Гомер! Фантасты о писателях"

– Стойте!..

Даже если он меня услышал, то – швейцарец по отцу, англичанин по матери – вряд ли понял, русского он никогда не изучал. Однако же остановился. Обернулся.

– Ни с места… – растерянно пробормотал я все еще по-русски.

– Вы кто такой? – спросил он на английском, с сильным испугом и яростным негодованием. – Откуда вы здесь?

Очевидно, заговорив с ним, я проявил себя – либо вообще в этом мире, либо только в его восприятии… Неважно. В любом случае, все было кончено. Мой «золотой» сюжет, предназначенный с ветерком прокатить меня прямиком к литературной славе, с грохотом летел под откос. И я не чувствовал никакого сожаления. Почти…

– Не смейте ее трогать, – прошипел я все еще по-русски, забыв перейти на его язык – на тот язык, который должен был стать строительным материалом моего проклятущего несбывшегося романа.

Самое поразительное – этот человек, о котором я знал решительно все (в том числе то, что ему неоткуда было знать русский) – он меня понял.

На его красивом загорелом почти карикатурно мужественном лице отразился сверхъестественный ужас.

– Откуда вы… откуда… – забормотал он по-английски.

– Да я все про тебя знаю, сукин ты сын, – понесло меня. – Похотливый мерзавец. Убирайся отсюда, убирайся из этого города, не то я обращусь в полицию. Ты и пальцем не тронешь ни ее, ни ее мать!

– Да я и не собирался, с чего вы взяли… – Тут он отшатнулся, его лицо выразило ужас воистину запредельный, хотя казалось, больше было некуда.

– Так вот как ты выглядишь, – с жутким мертвенным спокойствием сказал он. – С детства я знал, что кто-то наблюдает за мной. Тот, кто меня ненавидит, презирает. И я всегда ненавидел и презирал сам себя. Знал бы ты, как я тебя ненавижу. Ты, ублюдок, мне всю жизнь изломал…

Наш безумный разговор не мог не привлечь внимания девочки, что находилась в комнате неподалеку. Она выглянула на лестничную площадку. Белая майка, белые трусики, подстриженные волнистые русые волосы. Прозрачные серые глаза. Она была красива. И увы, далеко, далеко не невинна. Даже я всегда задерживал на ней взгляд, завороженный сочетанием ее ясной солнечной детскости и некой тончайшей испорченности…

– Лола, беги! – крикнул я ей, все еще по-русски, и она в панике отскочила – тоже поняла меня?.. – Беги прочь отсюда, беги к матери, и не возвращайтесь сюда! – прибавил я по-английски, и тут мой проклятый герой схватил шаткий столик у стены (по всему дому было полно подобной бестолковой мебели) и с размаху обрушил мне на голову.

Я успел поднять руки, и удар пришелся по ним. Я свалился на пол и едва успел увернуться от нового удара. Столик с грохотом разлетелся на части. Мой чудовищный персонаж – высоченный мужчина, гораздо шире меня в плечах и сильнее, к тому же разъяренный неодолимо, как загнанное в угол большое животное, – схватил ножку от стола и принялся избивать меня ей – по плечам, по голове, по лицу, куда придется. Я едва сумел подняться, чтобы отбежать в его комнату.

– Как же я тебя ненавижу! – выкрикивал он. – Наконец-то я от тебя избавлюсь!

Мы закружили возле письменного стола. Мельком я заметил в окне, как девочка, по-прежнему не одетая, в майке и трусиках, бежит к соседнему дому – очевидно, за помощью. Но вот остановилась. Уставилась в окна со странным вниманием. И так и осталась стоять. Далеко не невинна. Но даже если и так – разве она заслуживала уготовленной ей участи?

И тут я вспомнил о пистолете. Где он там лежит?.. В верхнем ящике?..

Мы сделали еще один круг. Улучив момент, я рванул на себя ящик – оружие было на месте. Я схватил его, сдвинул предохранитель.

– А ну стоять! – заорал я.

Какой тут жанр-то был, у этого чертова романа, драма, что ли, – некстати мелькнуло посреди скачущих, рваных мыслей. А теперь, похоже, все скатилось к дешевому криминальному чтиву.

Мой персонаж бросил ножку от стола и, в точности по законам криминального жанра, поднял руки.

– Ну и что ты теперь будешь делать? – с мертвенно-холодной издевкой полюбопытствовал он, и я даже не сумел понять, по-английски он эту фразу произнес или по-русски – в моих ушах она прозвучала на двух языках сразу.

– Ты ведь такой же трус, как я, – прибавил он. – Ты не сможешь меня убить.

– Заткнись.

– Мы ведь похожи. Ты тоже наверняка заглядываешься на маленьких девочек…

– Заткнись, паскуда!..

– Зачем тебе все это? Кто ты такой? Зачем я тебе нужен?

– Уже незачем, – злобно ответил я.

– Ну так стреляй! Ты же меня ненавидишь! Стреляй!

Внезапно он бросился на меня – и мой палец, лежавший на спусковом крючке, дернулся назад. От звука выстрела заложило уши. Я сам напугался до помрачения рассудка, и вовсе погрузился в самую бездну ужаса, когда увидел, что мужчина, раненный мной, похоже, серьезно, упал на колени. Его белую шелковую пижаму заливало невыносимо алой кровью. Я никогда не видел столько крови сразу. К горлу подкатила дурнота. Пистолет выпал из моей руки, я был близок к тому, чтобы потерять сознание.

– А ты действительно трус, – сказал мне мой злополучный, заклятый, несчастный герой. – Наконец-то все это закончится… – прошептал он чуть погодя.

Я отвел глаза – со стыдом, с лютой горечью, с невыразимым ужасом. Шатаясь, вышел из комнаты. Плохо осознавая, что делаю, спустился по лестнице, едва не падая, цепляясь за перила. Нашел в гостиной высокий книжный шкаф с глухими дверцами, трясущимися пальцами отыскал в кармане золоченый ключ, повернул. Замок тихо и злорадно щелкнул. Я был почти уверен в том, что за шкафом не будет никаких врат, и мне суждено навсегда остаться здесь. Наверное, сам пойду в полицию… если не струшу… Любопытно, теперь тут меня все видят, или…

За дверцами обнаружились отнюдь не полки с дешевыми романами, какие читывала на досуге хозяйка дома (теперь она хотя бы не погибнет, не погибнет, не…), – а узкий длинный коридор, в конце которого желтел яркий свет. И я побрел туда, предусмотрительно закрыв за собой двери шкафа, насколько это было возможно сделать изнутри. Все-таки я боялся, что меня будут искать.

Пока шел по коридору, пару раз чуть не свалившись от нахлынувшего бессилия, запоздалым эхом возвращающейся в полной мере телесности ощутил боль в содранных костяшках, в разбитом носе и нижней губе, в основательно помятых боках. Впереди маячил, кренясь и вздрагивая (или это я спотыкался), прямоугольник жаркого золотистого огня. Я ни о чем не думал. Просто нестерпимо хотелось домой – пусть в темную комнатенку, в чужую неприветливую квартиру…

Силы меня совершенно оставили, я свалился возле книжного шкафа, прямо под ноги Манфреду, и остался лежать.

– Вы вернулись раньше срока, – заметил Манфред, разглядывая меня с жадным любопытством, ироничным и печальным. – Что это с вами? Вы никак подрались?

– Подите к черту, – хрипло сказал я.

– Неплохой каламбур, – хохотнул Манфред.

– Я хочу расторгнуть договор.

– Увы, это невозможно.

– Ну и черт с ним. Наплевать. – Я с трудом поднялся.

– Что же вы наделали? – вероятно, мне лишь показалось, но в голосе Манфреда послышалось сочувствие. – Вы что же… вы убили вашего главного героя? А как же ваш литературный шедевр?

– Да к дьяволу такой шедевр. – Я поискал свой зонтик, не нашел, махнул рукой и молча направился к выходу. По-прежнему пошатывало, щипало в ссаженных костяшках, а бока болели все сильнее.

– Послушайте, но ведь для вас это всего лишь литературный герой…

Я тяжело обернулся.

– Знаете, я убил человека. Редкостную дрянь, но все-таки человека. Разумеется, вам-то что… Радуйтесь. Таков ведь и был ваш замысел?

– Да послушайте же! Экие вы, писатели, неврастеники. В том мире вам подвластно время. Если вы захотите вернуться туда, начать все сначала, оставить вашего героя в живых и досмотреть сюжет до конца – просто найдите любой шкаф и поверните ключ…

Я вынул ключ из кармана и швырнул куда-то за книжные полки.

– Забирайте.

– Этот ключ теперь всегда с вами, – напомнил Манфред. – Если вам все же дорога мечта о вашей литературной славе…

– Подите к черту, – повторил я и вышел на улицу, в подмигивающую ядовитыми огнями ночь, под беспощадно хлеставший дождь. На душе было бесконечно холодно. Ледяные струи смывали кровь с моего лица.

За квартал до дома мне пришло в голову проверить, не потерял ли я ключи от съемной квартиры в своих непредставимых бредовых странствиях, которые с каждой отчетливо-здешней секундой привычного ровного хода времени все более воспринимались каким-то кошмарным сном. Ключей от квартиры я не нашел – вместо них в кармане поношенного пальто обнаружилась преизрядная дыра. У меня даже не осталось сил выругаться. Проклятье… Предстояло будить звонком швейцара, невыносимого хама, как все берлинские швейцары, потом будить хозяйку, которая и без того меня терпеть не могла, а теперь ее еще и ожидало замечательное известие о том, что я снова потерял ключи… В другом кармане я нащупал маленький ключик. От шкафа или серванта, золотой или позолоченный, драгоценно сверкавший в свете фонарей. Я же его вроде выбросил, еще там, в книжной лавке…

Пришлось повременить с попытками разбудить швейцара и сделать крюк до реки. Из последних сил я поднялся на мост и выбросил золотой ключ в черную бездну ночной Шпрее. Где-то внизу тихо плеснула вода, принимая в свои равнодушные глубины мой сомнительный дар. Некстати подумалось, что тот негодный, жалкий и несчастный человек, призванный стать моим главным героем, заслуживал все-таки хотя бы сочувствия. Хотя бы сожаления. Хотя бы скорби. Ничего не построить на неприятии или равнодушии, на ненависти или презрении. Тем более литературного произведения; особенно литературного произведения. Еще я отчего-то подумал: не исключено ведь, что кто-то наблюдает и за мной. Каждый миг. Каждый шаг. Прямо сейчас. И как, хотелось бы знать? С участием, с сочувствием, с презрительной усмешкой, с равнодушием?..

Как ты наблюдаешь за мной?

Быть может, для кого-то и я – всего лишь малозначительная литература.

Уже в своей тесной затхлой комнатке, безропотно выслушав брань швейцара и ворчание хозяйки, я снова проверил карманы – быть может, ключи все-таки завалились за подкладку. Их я так и не нашел, зато на месте был кошелек – пустой, я точно помнил, так что был озадачен его непривычной толщиной и весом. Внутри оказалась солидная пачка банкнот, пальцы машинально начали их пересчитывать: с лихвой хватит, чтобы расплатиться с долгами. Я устал смертельно, почти до обморока, и не был способен даже на самое вялое удивление. Швырнул одежду на стул, чтобы, наконец, рухнуть на кровать, и тут откуда-то из штанов на пол с тонким звоном выпал ключ. Маленький золоченый ключик от шкафа.

Я пусто, бессмысленно уставился на него, сидя на краю кровати. Подумал – с диким эхом так и не прозвучавшего срывающегося внутреннего воя – что мог бы попросить у Манфреда не всю эту гадостную возмутительную чушь, а вернуть отца, вернуть отца… О чем я, эгоист, только думал там, в лавке?.. Мои руки машинально подняли ключ, положили на край стола. И наконец-то я упал на подушку и провалился в сон, черный и золотой, солнечный и кровавый, с белым песком, лиловыми тенями от скал, зарослями тонких нервных мимоз, где от меня тщетно пытались укрыться влюбленные дети, со скитаниями по чужой стране, с невыносимой светлоглазой девочкой, столь невинной и порочной, с безнадежностью и отчаянием…

По пробуждении я первым делом посмотрел на стол. Ключ лежал на месте.

В последующие дни я несколько раз пытался от него избавиться – и всякий раз он ко мне возвращался. Я находил его то в кармане, то в кошельке, то посреди своих рукописей. Тот, кто при встрече со мной назвался Манфредом, не обманул: теперь этот ключ, заветный ключ к заветному сюжету, всегда будет при мне.

Я не раз истово клялся себе, что никогда не воспользуюсь им больше. Я – словесный ювелир, редкое и мало кому нужное создание, мое дело гранить слова, и никакая, даже самая оглушительная и самая вековечная слава не стоит того, чтобы буквальнейшим образом прожить жизнь в чужом пугающем мире, в чужих страстях, чужом горе, чужом ужасе, быть свидетелем и соучастником любых грязнейших преступлений, жить всем тем же, чем живет самый гнусный из негодяев, и вместе с тем суметь сострадать ему настолько, чтобы пройти с ним путь до конца.

Никакая слава не стоит того. Но это и есть цена шедевра.

Долгие годы я потрачу на то, чтобы взрастить в себе живое чувство, напишу множество прозаических вещей, сначала по-русски, затем по-английски. И когда-нибудь, вероятно, уже пожилым, много чего повидавшим человеком, я снова возьму этот маленький ключ и поверну его в замочной скважине большого книжного шкафа, чтобы пройти свой сюжет до конца – со всепринимающим вниманием, с искренним состраданием, с простой человеческой мудростью. Не ради славы, нет. Просто чтобы написать шедевр.

Возможно, после этого я получу все то, о чем мечтал когда-то, и получу в избытке. И затем буду писать что пожелаю… но беспрестанно буду оглядываться на свой шедевр. Ибо ничего после него у меня не останется, кроме огранки слов, а то, что болело долгие годы и что так невыносимо мучило меня в моем запредельном путешествии – на месте того в душе моей останется лишь темная невосполнимая пустота. Ведь именно это (чего, как я опрометчиво думал, у меня вовсе нет) я должен буду отдать в обмен на свою славу, по условию моего договора.

Отдать тому, кто с недавних пор зачем-то умеет сочувствовать.

Ирина Грановская «Лирик»

Считается, что воспоминания – это самое дорогое, что у нас есть. День за днем тает мое сокровище. Пленка забвения, как возрастная катаракта, делает цвета тусклыми, контуры размытыми. Дни, когда у меня кроме имени еще были фамилия и отчество, записанные в паспорте, кажутся историей о ком-то другом. Тот человек имел семью, любимую девушку, дом… У него было светлое будущее, которое однажды сломалось. А потом почти стерлось. Сменилось белесой сыростью осеннего утра, отягощающей одежду, умножающей холод и печали, да тоской зеленой, приправленной хроническим голодом.

Сегодня в этот букет вплелись усталость и простуда. Да и не букет, наверно: больше на венок похоже.

Холодная морось снова оформилась в редкий дождик. Податься мне было некуда: обжитой еще с августа подвал вчера оказался закрыт массивной железной дверью с огромным навесным замком. По серой штукатурке вокруг дверной рамы угрожающе вились черные щупальца следов сварки, охраняя и без того неприступный вход. Внутри остались кое-какие дорогие мне вещи: теплый вязаный шарф, английская двухфунтовая монета, стопки найденных на помойках книг и фарфоровая кружка.

В течение ночи меня трижды выгоняли из подъездов под проливной дождь. Поспать так и не вышло. К утру поднялась температура, тело сотрясал озноб. Организм, вместо того, чтобы за годы жизни на улице стать неуязвимым для холода и заразы, выбрал самый негодный момент и трусливо сдался. Денег не осталось ни копейки. Нелепо ожидать, что кто-то присядет на соседнюю скамейку, и, насладившись под моросящим дождем парой-тройкой бутылочек пивка, оставит мне пустую тару. Отправляться искать на асфальте кошелек, набитый купюрами, совсем фантастическая затея. Меня лихорадило все сильнее. Без пристанища, без еды, без лекарств я загнусь в корчах в течение пары суток. Единственное, чем я мог себе помочь – придумать, как облегчить переход в иной мир.

Можно сигануть под грузовик или поезд. Быстро и наверняка. Водилу жаль, не по-человечески это. Сам я когда-то отработал пару лет в таксопарке, встречал этих, без вины виноватых. Несладко с таким грузом жить. А с поездом вообще по-дурацки выглядит. Тоже мне, Анна Каренина. Бомжи скажут: «Лириком жил, бабой помер». В реку с моста… Нет, опять не годится. Словно в старом американском фильме, как его… Там, где парень намеревался с моста на тот свет проскочить сквозь бурную реку, а его ангел спас. А потом показал, какой была бы жизнь без него… Не помню, названия. Старый фильм, сентиментальный, но нравился мне. Нет, киношных жестов никаких не нужно. Что еще? С крыши? А кому-то меня отскребать с асфальта. Если б на снег… Но до снега не доживу. Веревку бы намыленную. Где ж ее искать? В Англетере, блин…

Я сидел на скамейке под облетевшим деревом, по-воробьиному нахохлившись, страшно мерз, разваливался на части от болезни и обреченности. И прикидывал, как бы покончить со своим жалким существованием.

– Присесть можно? – послышался негромкий голос. Не дожидаясь ответа, на мокрую скамью рядом со мной опустился элегантно одетый мужик с зонтом. – Вам плохо?

– Да ничего… Простуда начинается. Ничего, я немного посижу и пойду в аптеку.

– Пойдемте… – мужик подался вперед, демонстрируя готовность подняться. Только этого не хватало. Сейчас заведем светскую беседу. Я начну объяснять, что мне дворецкий забыл бумажник в карман положить. Он посочувствует, затем поинтересуется, есть ли у меня кредит в ближайшей аптеке… Навязался на мою голову, придурок с благими намерениями.

– …вон там моя машина, в аптечке есть аспирин. Выпейте таблетку сейчас.

Что ж, это меняло дело. Его «Тойота» была припаркована у крыльца крутой фирмы, обвешанного камерами слежения, как цыганкина шея – бусами. Мужик вынул из аптечки блистер с аспирином и протянул мне. Затем налил из термоса в картонный стаканчик душистого обжигающего чая. Давно позабытый вкус.

– Ну, давайте знакомиться, – бодро проговорил хозяин «Тойоты», – меня Андреем зовут.

– Лирик, – отозвался я, но тут же спохватился: – Простите. Валерий.

Полное имя с трудом легло на язык. Отвык…

– А знаете, Валерий, я как раз собирался пообедать. Может, отметим знакомство? Я угощаю.

Мы будто исполняли нелепый ритуал. Я даже себе не мог объяснить, почему испытывал такую неловкость перед этим холеным Андреем за свое абсолютно очевидное нищенское положение. И он зачем-то подыгрывал мне.

– Ну соглашайтесь же, а то у меня перерыв закончится. Придется полдня думать не о своих рабочих обязанностях, а о бутерброде с докторской.

Воспоминание о колбасе надорвало катаракту памяти, уже потревоженную вкусом чая. Подавив обильное слюнотечение, я чуть было не кивнул. Но понял, что несколько заигрался, и пробормотал поспешно, что вряд ли есть хоть одно приличное заведение, куда меня пустят, так что я… Андрей окинул меня взглядом оценщика антиквариата. Потом сообщил, что в багажнике «Тойоты» лежат вещи, которые он надевает, когда с работы едет на дачу. И что они мне будут впору. А легко считываемое с моего лба намерение вежливо отказаться продиктовано глупостью. Потому что, во-первых, никакое количество таблеток не поможет человеку в насквозь мокрой одежде, во-вторых, мне предлагаются вещи не новые, ценности для Андрея не представляющие. Неудобство лишь в том, что единственным подходящим местом для переодевания является туалет торгового центра. Потому что офис Андрея – не ресторан, и туда меня точно не пустят. К его, Андрея, глубокому сожалению.

Я уже чувствовал себя малость получше. Возможно, таблетка начинала действовать. Или то, что незнакомый человек проявлял ко мне участие. Что говорил со мной не как с грязным бомжем, а как с равным. Почти.

Мы направились к торговому центру. Когда я, переодевшись в весьма-таки добротные джинсы, свитер и куртку-штормовку, вышел, Андрей протянул мне зонт. Черный, автоматический, довольно дорогой. Сказал, что подарок. В рамки простой жалости к бездомному это уже не укладывалось.

– Знаете, я начинаю недоумевать, что все же происходит. Вы осыпаете меня благодеяниями, как банкир дорогую путану. Или объясните, в чем дело, или уж лучше я верну вам…

– Погодите, Валерий, – перебил меня Андрей. – Я и правда действую по просьбе своего начальника и друга. Он увидел вас из окна своего кабинета, попросил пойти, узнать, что случилось. Шеф решил, что вы собираетесь свести счеты с жизнью.

– Он проницательный человек, – усмехнулся я.

– Да, у него исключительная интуиция, – похвалил начальство Андрей. – Ну что, давайте перекусим. Как ваша температура? Выглядите лучше. После еды примите еще таблетку.

Нам принесли затейливо разложенные на плоских тарелках куски рыбы с овощами. Я с трудом удержался, чтобы не проглотить порцию вместе с тарелкой, вилкой и скатертью. Когда с едой было покончено, и нам подали ароматный кофе, Андрей попросил:

– Вы можете рассказать, что с вами случилось, Валера?

– Конечно, – улыбнулся я. – Благодарность за вашу доброту обязывает… Извините, глупость сказал. Никакого секрета нет. Я мальчишкой еще был, с виду ботаник ботаником, только без очков. Школу закончил, на первый курс медицинского поступил. Страна тогда бодро перестраивалась. Народ распался на два лагеря: одни, раззявив рты, слушали сказки, другие в это время делили болтавшиеся в государстве деньги. Попали мы в переплет из-за отцовского идефикса по поводу новой иномарки. Как-то приволок я из почтового ящика ворох рекламной макулатуры. В ней отец и нарыл зараз пару объявлений: одно о намерении фирмы взять краткосрочный кредит под двести процентов, а другое – предложение ссуды под тридцать процентов годовых. Отец ощутил себя великим комбинатором, утершим нос легендарному Лене Голубкову. Он взял деньги в одном месте, передал в другое и начал размышлять, какую машину себе купит. Через пару месяцев должники наши испарились без следа. Имелось у отца от них залоговое письмо на особняк в центре города, липовое, конечно. Зато кредиторы наши оказались самыми настоящими, как тогда говорилось, реальными пацанами. Реальней некуда. Мы продали все, что было, но полностью рассчитаться с долгом не удалось. Институт я бросил, работал, чтобы помочь отцу. Однако вскорости попал под призыв. Отец писал мне какое-то время, потом перестал. Вернувшись из армии, я узнал, что отца уже нет. Из-за того долга его очень сильно избили. Отец попал в больницу, стал инвалидом, потерял работу, жил у знакомых на даче. И вскорости умер от инфаркта. Мне удалось довольно быстро найти себе занятие: устроился в таксопарк водителем. Получил общежитие… Приблизительно года через полтора ко мне подкатили два здоровенных бугая и сказали, что пора начинать выплачивать отцовский долг, да и проценты набежали. И если я не хочу заделаться инвалидом, должен отдавать им всю зарплату. На что буду жить, их не касается. Посоветовали учиться чаевые клянчить как следует. Так и пошло: зарплату я отдавал, а если ерепенился – избивали. Потом начальство объявило, что водитель, с лица которого не сходят синяки, им не нужен. Так у меня не стало ни работы, ни жилья. Документы отобрали те деятели. Из опасения, что на моем имени уже сотни всевозможных преступлений, я не пытался качать права, как-то восстановить бумаги. Кто там разбираться будет? Вот так и живу.

Андрей слушал, не перебивая. Когда я закончил, он позвал официанта и попросил принести коньяку.

– Ну, давай, что ли, пусть все у тебя наладится, – сказал он искренне.

– Спасибо, но не судьба, видно.

– А скажи, почему Лирик?

– Стихи люблю с детства. И сочиняю немного для себя, для знакомых, если попросит кто. Но наши подвально-чердачные господа в большинстве своем литературой интересуются не особенно.

– Можешь прочесть что-нибудь?

– Вряд ли. Ручка у меня кончилась несколько лет назад. Так что, придумал – забыл. В голове лишь обрывки… Сминают ветры свет зари в ладонях неба, сусальный липовый наряд разорван в клочья, ты, pater noster сотворив, вновь делишь хлебы, дробя молитвы звукоряд на многоточья… Как-то так. Дальше не помню. Все слепилось в один серый ком: и ботаник, и лирик, и бомж. Докатился колобок до обрыва. Спасибо тебе, Андрей, и шефу твоему. Сегодня я обещаю о грустном не думать. Но, как сказал мудрейший, пройдет и это.

– Ты много читал в детстве…

– Да что ты, Андрей, нынче помойки побогаче иных книжных лавок. Еду народ не выбрасывает, покуда ее плесень не проест. А книги, журналы толстые… этого добра хватает. Я пока в подвале жил, собрал себе приличную библиотеку. Вчера дверь навесили на квартиру мою. Видишь, начался новый виток жизненной спирали: у меня снова отобрали жилье.

Андрей поднялся.

– Пойдем, пожалуй. Шефу расскажу про тебя. Ты вот что, держи тут денег немного, поможет выкрутиться, пока болеешь, – он протянул мне несколько купюр. Одну такую же положил на наш столик. Ну и цены здесь, оказывается! Я б на эти деньги пару недель горячее ел. Рассыпаться в благодарностях не имело смысла. Андрей объяснил свои щедрые порывы причудой шефа.

Погода на улице исправилась: дождь закончился, ветер стих. Мы дошли до скамейки, на которой повстречались. Андрей попросил подождать на всякий случай и отправился в свою контору.

Спустя четверть часа с крыльца фирмы сбежал приземистый лысый мужичок в строгом костюме. Он быстро пересек дорогу, подошел ко мне и опустился на скамью.

– Слушай внимательно, – начал он спокойным негромким голосом. – Если хочешь вернуть себе свою жизнь, делай, как я скажу. Когда-то мне помогли, практически из петли вынули. За это я должен был найти другого отчаявшегося. Вот и нашел, слава тебе Господи. На, держи, не потеряй: тут адрес записан.

Мужичок протянул листок с адресом. Я глянул: окраина города, район знаю не очень хорошо, но найти не проблема.

– Это шиномонтажка. Ты приедешь на машине…

– На какой? Откуда у меня?

– Не важно на какой. Угони, если попросить не у кого.

– Такси?

– Угони такси, какая разница? Но без водителя. Никаких посторонних. Это одиночный заезд. Так вот, ты приедешь, постучишься в ворота. Откроют, спросят, зачем, мол? Ответишь, что нужна замена резины с балансировкой по времени. Запомни хорошо. Загонишь машину, тебе скажут, что дальше делать.

– Хорошо. Спасибо. А когда туда ехать? – разговор казался мне абсолютно нелепым. Но грех обижать недоверием хорошего человека.

– Сам решишь. Ты же знаешь, с какого момента жизнь твоя под откос поехала. Подумай, как следует. Ты лучше вот что: представь, будто дали тебе одну минуту в прошлом, чтобы изменить свою жизнь. Вот что бы ты сделал?

– Не знаю. Не убивать же их всех. Это не детская игра в войнушку.

– Правильно, Валера, вот и думай. Придумаешь, сразу и поезжай. Только, кажется, не веришь ты мне.

– Почему же, верю. Спасибо вам… эээ…

– Понимаешь, нельзя мне самому тебе помогать, правила такие, – собеседник проигнорировал мой намек и имени не назвал. – Ни к себе позвать, ни гостиницу тебе снять… Могу лишь направить тебя туда, где самому помогли. Если пойдешь, то, может, и сам кого-нибудь еще спасти сможешь. Ты куда ночевать-то собрался? Андрей сказал, что старого места ты лишился. Где был твой подвал?

Я показал на соседний дом. Он вынул серебристый мобильник, поднялся, отошел на десяток шагов, произнес в телефон несколько фраз и сунул его обратно в карман. Потом вернулся ко мне.

– Подойдешь сейчас к подвалу, будет ждать тебя человек из ЖКО, даст ключ от новой двери. Только держи ее закрытой.

Я поблагодарил безымянного Андреева начальника и пошел к подвалу. Надо же: чудак-человек, болтает всякую хрень и сам же в нее вроде свято верит. Но душа добрая, деньгами не испорченная.

Все получилось, как он и сказал. Мне дали ключ в обмен на обещание закрывать дверь, гостей не водить, содержать подвал в порядке. Растянувшись на своем матрасе, я принял таблетку аспирина и уснул. Открыл глаза лишь на рассвете. Почти сутки дрых… Утро выдалось замечательным. Рука нащупала в кармане штормовки записку с адресом. Сходить что ли, проветриться? Убоявшись сухой одежды, ударной дозы аспирина и сытого желудка, ночью простуда смылась по-английски. Я выдернул торчащий из мусорной урны рекламный буклет, завернул в него драгоценный ключ от моего подвала и сунул в нагрудный карман. Типа, поближе к сердцу, усмехнулся я сам себе.

Указанный на бумажке адрес я нашел довольно легко. Глухой тупичок, высоченный забор из профильного листа, широкие, плотно закрытые ворота. Ни одной щелки в заборе. Я поприслушивался, но безрезультатно. Тишина полная, даже природа прикусила язык: ни ветерка, ни птичьего гомона. Все срочные дела на этот год я завершил еще в позапрошлом, и теперь никуда не спешил. Поэтому присел на валявшуюся у въезда в тупичок старую покрышку и стал ждать. Время тянулось медленно, ничего не менялось. Даже бродячие коты сюда не заглядывали. Я проголодался и замерз, в носу предательски засвербело. Ранние осенние сумерки надвигались на окраины куда быстрее, чем на шумную деловую часть города. Решив, наконец, что проку от идеи не вышло, я поднялся. Внезапно мимо меня на изрядной скорости в тупичок влетела крепко побитая «Мазда» и резко затормозила, чуть не впечатавшись в ворота. Из машины метнулся силуэт, послышался звук ударов кулаком по железу. Посетитель явно был на грани срыва. Калитка приоткрылась. Кто был за нею, и о чем шел разговор, разобрать было невозможно. Через несколько секунд человек прыгнул в машину. Ворота открылись, пропустив «Мазду», и тут же бесшумно затворились. Я не собирался изображать из себя героя фильма про партизан, взбираясь на забор. Но понаблюдать еще день-другой можно. А пока пошагал домой, в свой персональный подвал.

Дорога предстояла долгая. Надо бы и желудку оказать уважение. Голод, не принимая на веру моих обещаний, вовсю терзал организм. Кабы не знал, что у меня деньги завелись, молчал бы в тряпочку. Я завернул в первую же пирожковую, взял горячих беляшей с чаем. Продавец, получив крупную купюру, подозрительно прорентгенил мою фигуру воспаленными глазами, однако молча отсчитал сдачу.

Налетели на меня на улице, в двадцати шагах от пирожковой. Первым ударом сбили на землю, а потом пинали, пока уже и шевелиться не мог. Кто-то крикнул, что, дескать, кончили меня. Другой расхохотался, мол, доброе дело сделали, бомжатины на земле меньше стало. И за это им тут же и воздастся. Нападавшие быстро выпотрошили мне карманы и убрались.

Получать, конечно, было не впервой, но с годами привычка к этому не вырабатывается. По счастью, глаза не пострадали, зато два зуба сверху отсутствовали, а рот переполнялся кровавой слюной. Больше всего досталось ребрам. Какое-то время даже дышать было больно, потом притерпелся, начал понемногу пытаться сесть. Удавалось не очень. Но внезапно начался мелкий дождик. Это придало сил, и я приподнялся. Карманы были, конечно же, пусты. Самое страшное, что выдернули гады из нагрудного кармана бумажный сверток с ключом. Приняли за деньги, наверно. Получалось, что мне опять некуда идти. Почему я просто не бросил ключ в карман? Снова из-за чертовых дацзыбао я лишаюсь крыши над головой. Вот зачем, дубина, взял буклет? И тогда, двенадцать лет назад… если бы попросту вышвырнул те рекламные фантики… Не отец виноват в том, что случилось. Это ж я по сути его убил. Принес подробные инструкции, как на тот свет попасть, и сунул ему под нос, сволота малолетняя. Нет, верно же вчера решил сдохнуть, вот и надо довести до конца то, что вон мужики не доделали. Жаль, что не добили…