Текст книги "И ты, Гомер! Фантасты о писателях"

– Ну да, например, потеря квартиры, – усмехнулся Вадим.

– Плюнь. Не это главное, – махнул рукой двойник, и глаза его снова заблестели от нахлынувших воспоминаний: – А на Татьяну обрати внимание. Рыжий локон над ушком… камейный профиль… До сих пор помню, как у меня от нее поехала крыша. Персик, а не девушка.

– Старый развратник, – с серьезным лицом произнес Полуэктов.

– Чья бы корова мычала, – ответил старик, и Вадим поспешил добавить:

– Как же не обращу, если ты уже все за меня сделал?

– Вот-вот, не отпускай ее, – мечтательно проговорил старик и заключил: – Нет, я доволен прожитой жизнью.

– Господи! – воскликнул Полуэктов. – Чтобы встретиться с этим старым… Чтобы услышать всю эту ерунду я возвращаюсь домой бездомным.

– Привыкай.

Последующие сорок лет для Вадима Николаевича Полуэктова пролетели в сплошных заботах, да так быстро, что ему было не до воспоминаний о том коротком путешествии во времени. Но в день своего семидесятипятилетия, в полном одиночестве и безденежье он вспомнил о нем и не испытал ничего, кроме душевной и совершенно материальной горечи, какая бывает при больной печени.

В назначенный день, когда должен был появиться его молодой биологический двойник, Вадим Николаевич проснулся в отвратительном настроении. Он плохо себя чувствовал, болела спина, тянула грыжа. Полуэктов тяжело поднялся с постели, оглядел свою захламленную трехкомнатную квартиру, в сердцах плюнул и снова завалился спать. Ни ехать на встречу, ни готовиться к приезду молодого разгильдяя ему не хотелось. Но около десяти утра тот явился сам и с улицы объявил о своем появлении настойчивым звонком в дверь.

Вадим Николаевич встретил двойника совсем не гостеприимно. Он с неудовольствием осмотрел его с ног до головы, отметил про себя, что тот одет как попугай, и с порога грубо произнес:

– Пошел вон, болван!

На лице гостя отразились недоумение, страх и беспокойство, туда ли он попал. Протянутая было рука, повисла в воздухе, затем скользнула назад, и он растерянно поздоровался и пустился в объяснения:

– Здравствуй, это я. Я Вадим Полуэктов Я – это вы… то есть, ты, только моложе.

– А ты думаешь, я не знаю, – наслаждаясь его глупым видом, расхохотался Вадим Николаевич. Но смех его прекратился так же неожиданно, как и начался. Полуэктов разом как-то сник и жалобно произнес: – Господи, ну почему ты такой дурак? Летаешь и летаешь. Тебе что, больше нечем заняться?

– Я в первый раз, – удивленно ответил гость.

– Иди-иди отсюда, бездарь, свидание окочено! И больше не прилетай! – неожиданно рассвирепел Вадим Николаевич и с треском захлопнул дверь перед самым носом у своего молодого двойника. Последние слова были сказаны им просто так, для усиления эффекта, потому что за свою долгую жизнь он давно смирился с тем, что все-таки перемещение было только одно.

А на следующее утро после появления гостя Полуэктов узнал, что наконец выиграл в государственную лотерею двенадцать миллионов. В этот же день вся сумма была переведена на его счет. Вадим Николаевич сидел в кресле, смотрел на экран компьютера, где прыгали циферки, и блаженно улыбался. Теперь он мог позволить себе продлить жизнь лет на пятьдесят, а то и больше. Но от радости у Полуэктова не выдержало сердце, и последняя его мысль была: «Повезло этому дураку. Через сорок лет он все-таки разбогатеет».

Вадим Николаевич умер миллионером.

Борис Богданов «Паства для пророка»

Спустились сумерки, и Исай Семенович занялся ужином.

С натугой крутанул ручку под конфоркой, – она заедала, он так и не выбрал времени снять ее и смазать пружину, а теперь уже поздно, – но огонек спички не шелохнулся. Газ пропал давно, но Исай Семенович упорно пытался, газ в трубах напоминал ему о старой жизни, о порядке, бестолковом, дурацком, но привычном, когда по улицам бежали авто, на остановках ругали правительство, а дома ждали жена, борщ и телевизор.

Мариночку зарубил патруль. Зарубил совсем рядом, она не дошла несчастную сотню метров до подъезда. Комендантский час, бравые бородачи плевать хотели, что старуха, что в руках авоська с овощами! Исай Семенович ждал ее у окна и видел, как все произошло. Из-за больных ног Мариночка шла с трудом и не успела до срока… Он просил не ходить, уговаривал дождаться утра, и тогда уж как-нибудь сам, по стеночке!.. «К черту эти витамины! Что-то сердце у меня не на месте, – повторял он, – не ходи, не надо…» – «Куда тебе, – не поверила жена. – Тебя и спрашивать не станут, а мне можно, женщины им нужны. Пожалеют бабку».

Не пожалели. Исай Семенович простоял тогда полночи, уткнувшись лбом в стекло, пока мог различать супругу в осенней хмари, затем впал в забытье; назавтра тело уже убрали, осталось лишь темное пятно на асфальте.

Газа не было, но была спиртовка и бутыль спирта. Водопровод, как ни странно, работал, бородачам, видимо, не хотелось поить свои джипы водой из реки. Исай Семенович приготовил плошку с крупой, нацедил сквозь шаль рыжеватой воды и поставил кипятить. Наверное, он предчувствовал что-то, когда закупался перловкой и гречкой. Пока сможет, будет варить каши, потом грызть сухую, только зачем, когда рядом нет Марины?

Пока грелась вода, подошел к книжной полке, погладил гладкие корешки сухим пальцем. Ему не поверили. Ведь знал, предупреждал! Не послушались…

«Саранча на колесах». Исай Семенович потерял два года, пытаясь пристроить ее в издательство. Умники в кабинетах крутили носами, смотрели странно и просили зайти позже. По электронке отвечали коротко: «Не формат» – или просто молчали. Исай Семенович издал книгу сам, в местной типографии, принеся в жертву Египет и пирамиды. Ох, и ругалась тогда Марина! Что-то раздал друзьям и знакомым, десяток томов продал на рынке за копейки. Остальное – здесь…

«Последнее наступление». Он тогда – впервые в жизни – договорился со спонсором, и книга вышла на загляденье, не то, что первая. Твердый увесистый томик, желтоватая бумага; Исаю Семеновичу казалось, что страницы пахнут дыней и новыми надеждами.

Ничего не сбылось.

Роман завис на полках, покупатели проходили мимо, спонсор звонил все реже и реже, потом совсем пропал. Исай Семенович выкупил тираж частями, на сэкономленные деньги – чтобы не злить жену. Сотню экземпляров – без двух штук. Кто-то, все-таки, позарился на его опус…

Третий и последний роман проглотила сеть. Сначала Исай Семенович надеялся, что его прочитает умный редактор и свяжется с ним, но так никто и не позвонил.

В прихожей загрохотало. Колотили в дверь, нетерпеливо, требовательно, зло!

– Сейчас, сейчас!.. – запричитал Исай Семенович. Не вынесли бы дверь, с них станется. Как ему одному – и без двери? Призрачная, но защита. – Открываю уже…

– Ты не торопился, старик. С дороги!

Смуглый парень в хаки и с коротким автоматом через плечо бесцеремонно отодвинул его в сторону и прошел в комнату. За ним еще трое. Молодые, бородатые, с черными веселыми глазами. Раздался грохот, затем ругань: кто-то из пришельцев опрокинул стул.

– Золото есть?

– Что? – не понял Исай Семенович.

– Тормозишь? – осведомился парень. – Золото прячешь? Камешки, цепочки? Монеты?

– Нет, откуда у меня… – развел руки старик.

– Господин! – парень больно схватил Исая Семеновича за локоть. – Добавляй – «Господин Марк!» и будешь жить долго. Ты понял?

– Да… господин Марк, – потерянно ответил Исай Семенович.

– Так лучше… – сказал парень, отвернулся и разразился резкой фразой на незнакомом языке.

Из комнаты ответили в два голоса. Марк усмехнулся:

– Зачем ты прячешь вещи от Братства? Это плохо.

Исай Семенович привалился к стене и безучастно смотрел, как бородатые братья выносят постельное белье и одежду, стулья и журнальный столик, как разбирают древнюю хрустальную люстру, как высаживают окно и выбрасывают наружу порубленный на куски диван. В конце концов, спать можно и на полу…

Один из грабителей прошел на кухню, захлопал дверками, вернулся и, скалясь, показал два пакета с крупой.

– Что же ты так, старик… – протянул Марк. – Укрываешь провиант? Это воровство. Придется тебя наказать.

– Это еда… господин, – прошептал Исай Семенович. – Все, что у меня есть…

– Зачем тебе еда? – издевательски рассмеялся Марк. – Ты думаешь, Братство не накормит тебя?! Это клевета, а ты преступник! Братство справедливо, преступники не живут долго…

Он уронил автомат с плеча, щелкнул предохранителем…

Заболело в груди; Исай Семенович зажмурился. Вот и все, Марина. Скоро мы будем вместе, теперь уже навсегда.

Громовой пульс в голове отсчитывал секунды: одна, две, пять мгновений жизни. Почему медлишь, гад?! Жалеешь пули, ждешь, пока сам умру от ужаса?

Страшно не хотелось дарить бородачу такое удовольствие…

Выстрела не последовало. Исай Семенович приоткрыл глаза…

Братья сгрудились у этажерки с книгами и шепотом переговаривались, кидая на хозяина квартиры быстрые взгляды. Потом Марк прихватил один том, – «Последнее наступление», – и подошел к Исаю Семеновичу.

– Я передумал, – сказал он. – Не знаю, где ты взял эти книги, но ты сохранил их, поэтому мы тебя не убьем.

Исай Семенович всхлипнул.

– Живи, – благодушно разрешил бородач и вышел в открытую дверь квартиры. За ним потянулись подручные, несущие стопки книг…

Они уходили… Они ограбили его, оставили без вещей и еды, а теперь лишали последней радости – его детища, плода многолетнего труда!

– Не-ет!.. – взвыл Исай Семенович. – Это мое! Это я написал! Отдай их мне!..

Господин Марк в два прыжка оказался рядом. Он схватил старика за воротник и дернул что было сил:

– Повтори, что ты сказал?!

– Это… мое… – просипел Исай Семенович. – Это я… написал.

Марк ослабил хватку. С минуту он раздумывал, с изумлением глядя на старика, потом покачал головой и сказал:

– Если ты врешь, то… не завидую я тебе.

Повинуясь его приказу, двое боевиков вернулись, сложили книги у стены и замерли рядом. Третий, грохоча каблуками, ссыпался по лестнице…

Вежливо постучали.

Марк сорвался с места, распахнул дверь и сделал шаг в сторону. В глазах его застыло обожание. Кажется, будь он собакой, то вилял бы хвостом и приплясывал на месте!

На пороге стоял невысокий полноватый человек. Аккуратная бородка обрамляла его лицо, дорогие туфли сверкали из-под брючных складок простого, такого же, как у братьев-грабителей, комбинезона хаки. На переносице человека сидели стильные очки в золотой оправе. Он обвел взглядом окружающий разгром и вопросительно приподнял левую бровь.

– Две минуты, нойон! – Марк молитвенно сложил руки. – Я думал, тебе интересно увидеть…

– Я увидел, – обронил нойон.

Возникло лихорадочное движение. Скоро в разграбленной комнате появились два мягких кресла, а между ними стол, заставленный снедью.

– Садись, отец, – сказал нойон. – Разреши, я буду называть тебя так?

– Да-да… – Исай Семенович присел на краешек кресла. Нойон занял место напротив.

– Ешь, отец, – нойон подал Исаю Семеновичу пиалу.

От запаха рот наполнился слюной. Исай Семенович подцепил кусочек, стал неуверенно жевать…

– Это простое мясо, сваренное в молоке со специями, – пояснил нойон. – Извини, трудно быстро накрыть стол, который достоин тебя, отец!

Гость внушал ужас, но Исай Семенович так давно не ел по-настоящему! Он очистил пиалу и не заметил, зато привычный голодный червь внутри чуть успокоился, задремал.

– Выпей, – сказал нойон. – После такого коньяка никогда не бывает похмелья.

Да, коньяк был хорош. Исай Семенович однажды пил нечто похожее, на дне рождения старого приятеля, преуспевшего в бизнесе. Жаль, потом их пути разошлись.

Нойон взял из стопки томик, бережно раскрыл на середине, прочитал:

– …«хлынули сквозь узкие ворота как многочисленные оливковые, ощетинившиеся жвалами автоматов муравьи. Положили охрану на пол; прозвучали редкие выстрелы – кто-то не хотел сдаваться. Следом за солдатами пошли безоружные фуражиры, двое сопроводили Юльку с дочкой, сдали их капитану Спасскому из рук в руки. Жена прижимала Настену к груди, шептала что-то лихорадочно, не глядя на Дмитрия». Сильные слова, отец. Кстати, кто такой Спасский?

– Начальник дежурного наряда, – вяло проговорил Исай Семенович. После выпитого в голове пошумливало и тянуло в сон. – Его шантажировали семьей… он пропустил… саранчу внутрь АЭС… Потом он присягнул и стал тысячным.

– Да, – кивнул нойон. – Настоящий охранник повесился. Мы сохранили его семье жизнь.

Исай Семенович пожал плечами. Вряд ли участь иудиной семьи оказалась легкой.

– А вот еще, – сказал нойон. – Этот кусок сорвал меня с места, повел за собой: «Вы погрязли в грехе, вы забыли смысл жизни! Вы перестали понимать, чем человек отличается от животного, вы потеряли свою душу и сами стали животными! Вы отказались от великой цели, закопали ее в землю и пляшете на ее могиле! Вы посчитали себя выше Бога, вы отринули братьев и сестер, тех, кто думает иначе. Ждите, наше терпение не бесконечно, скоро мы придем к вам!»

Он помолчал.

– Ты великий писатель, отец. Правда, это так. Мы учились на твоих книгах, они стали нашим руководством, нашим катехизисом! Только благодаря тебе мы победили, хотя иногда это было гадко. Когда мы брали резиденцию губернатора, я был готов возненавидеть тебя, но ты опять оказался прав!

«Последнее наступление», вспомнил Исай Семенович. Диверсанты проникли внутрь через канализацию… Он сам, он своими руками… Старик уронил голову на грудь и заплакал…

– Теперь все будет хорошо, отец, – произнес нойон, вставая. – Проси все, что хочешь.

– Я не знаю…

– Неважно, – сказал нойон. – Все, что хочешь. Марк будет рядом, только позови.

– Моя жена… – сказал Исай Семенович. – Ее убили…

– Мы накажем их, клянусь, – ответил нойон.

Нойон ушел. Исай Семенович бездумно ел и пил и смотрел, как братья бегают с мебелью и коврами. Марк беспрерывно улыбался и был наготове. Ближе к полуночи они оставили его. Одного, наедине с богатой, крикливо-роскошной обстановкой. Штормило. С трудом добравшись до кровати, Исай Семенович упал и выключился.

На рассвете его разбудил стук топоров. Исай Семенович накинул халат и вышел на балкон.

Нойон не обманул. Братья сколачивали помост. Трое связанных боевиков сидели, понурившись, у стены. Понукаемые бородачами, к месту казни потянулись окрестные жители. Вышел глашатай и в наступившей тишине заговорил о справедливости и чести.

Исей Семенович не слушал. Он безучастно следил, как обескураженных патрульных одного за другим выволакивали на помост, и как палач рубил им головы мясницким топором. Толпа трижды вздрагивала, головы падали с глухим стуком.

Дымилась на осеннем морозце кровь.

Было безумно обидно, что Марина не дождалась! Они могли бы дожить свои годы как люди…

Теперь ему придется одному. Хотя… В толпе Исай Семенович заметил несколько приятных женских фигур. Их уже изнасиловали и не по одному разу, братья охочи до женщин, но ведь он не гордый? Кликнет Марка, прикажет: в комнате поставят большую бадью, в ней всегда будет горячая вода. Там он станет лежать и ждать очередную Магдалину.

Зачем ему старая жена?

Исай Семенович поежился от неуместности аналогий, глотнул стылого воздуха, вкусного, пахнущего свежестью и скорой зимой, вернулся в квартиру и повесился на крюке от люстры.

Игорь Прососов «С фронта нет вестей»

«Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который…»

Гомер, «Одиссея»

Обер-лейтенант проснулся, когда утренняя полутьма неба только окрасилась нежно-лиловым и перламутром.

Встал с кресла, сгреб со стола пачку сигарет. В маленьком кабинете висели запахи жилища и застарелого табачного духа.

Он давно перестал обращать на них внимание.

Накинул на измятый мундир потертую шинель. Подошел к двери, вывалился на узкую улочку, мощеную серым булыжником.

Поежился под ледяным ветром. Закурил первую, самую вкусную сигарету.

«Лишь только явилась из тьмы розовоперстая Эос…», – процитировал мрачно.

С тех пор, как началась война, обер-лейтенант едва ли сподобился трижды переночевать дома. Работа – про себя он именовал службу именно так, ибо видел в ней не служение, но тяжелый и нудный труд – поглощала каждую минуту.

По булыжнику мостовой застучали деревянные башмаки и что-то еще, нечто вроде отбивающей ритм барабанной палочки.

Он обернулся.

– Господин булочник!

– Господин обер-лейтенант, как изволите здравствовать, какие вести с фронта? – седой слепец с длинной бородой напоминал ему Гомера.

Странно. За дни, долгие, сумасшедшие дни, перемежаемые наполненными животным страхом ночами, он позабыл едва ли не все, что знал о мирной жизни и что не касалось задачи. А Гомера – помнил.

– Как видите, мы с вами пока что живы, – пожал плечами.

Вышло неожиданно уверенно.

– Понимаю, – кивнул слепец. – Сейчас отопру и… изволите как обычно?

– Именно так, сударь мой. Два с ветчиной и томатами, два с грибами и крем-брюле-с.

Слепец спокойно подошел к дверям здания напротив. Обер-лейтенант знал, что можно расслабиться и подождать еще три сигареты – замороженное тесто должно дойти в печи, а сахар для крем-брюле расплавиться.

Он достал смартфон. Отбил команду кофеварке, чтобы та начинала варить. Он любил чуть остывший кофе.

Так случалось, в конце концов, каждое утро. И каждое произнесенное слово повторялось не раз. Даже неожиданная уверенность была привычной, как любимый свитер.

Чуть позже, когда «Гомер» вручал ему теплый пакет в обмен на пару истертых холодных монет, слепец вдруг нарушил рутину:

– Милостивый государь, простите. Разрешите вопрос?

– Спрашивайте ради Бога, – ответил удивленно обер.

– А что вы непосредственно… э-э… делаете? Если тут нет военной тайны.

– Никакой тайны. Все написано на табличке у входа, в том числе и Брайлем.

– Именно так?

– Именно. Никаких тайн, – повторил он.

Булочник казался удивленным до глубины души.

Но обер уже не смотрел на него. Он спешил обратно, в тяжелые двери, большие буквы над которыми гласили: «Библиотека пятого сектора».

Он не помнил, что такое «библиотека». И Господи помилуй, если знал, что такое сектор – если не считать одного: он ответственен за него.

…Где Эос – там и Арей. Это он знал точно. Красных огоньков на панели не было, так что он спокойно занимался текучкой, прихлебывая кофе и посасывая незажженную сигарету. Приличный табак приходилось экономить. Неприличный он не любил.

Что он еще знал? План поста: рабочий кабинет, оружейка, хранилище. Оружейка опечатана и открывается в случае боевых действий на участке.

В кабинете и хранилище происходит работа. В первую очередь – над текучкой. Что такое текучка?

Книга должна быть отпечатана, законсервирована в солидоле и помещена в хранилище. Электронную копию следует загрузить в облако.

Обер ни разу не видел, чтобы кто-то пользовался «бумагой» из хранилища. В тех редких случаях, когда кому-то требовались старые слова, выгружалась электронка.

Однако только отпечатанная и законсервированная книга была легитимной.

Имела силу.

Он предпочитал не задумываться – какую?

Дрожь он почувствовал хребтом. Реальность вздрогнула и заныла, будто больной зуб под обезболивающим. Он съежился, уставившись на панель.

Зеленый.

Прелестно. Он не потеряет себя. И даже внешне останется тем же. Люди вообще не пострадают. Пока что не пострадают. То, что разрывы снова задевают сектор – беда, но беда ожидаемая.

В конце концов, его сторона проигрывала.

Безнадежно и окончательно.

…Когда тревога кончилась, он открыл на дисплее рабочую программу. Умная система подсветила файл.

Он криво усмехнулся, открыл и начал читать.

…Через час закрыл файл и яростно убил окурок в пепельнице. Ударил кулаком по столешнице. Стало легче.

Немножко.

Он снова открыл текст. Простая, приятная даже космоопера. Злые пришельцы переделывают людей с помощью наномашин по своему образу и подобию, лишая свободы воли и самого облика человеческого.

Вот только кое-что изменилось с прошлой тревоги…

Он выделил отрывок, где до отвращения положительная женщина, христианский священник, людоедка и лесбиянка по совместительству, размножающаяся почкованием и ненавидящая концепцию Царствия Небесного, рассуждала о том, что проклятые чужаки лишают людей человечности, за которую не жалко и умереть.

На вкус обера «чужаки» из книжки были честнее. Они хотя бы не выдавали себя за людей. И не пытались подменять понятия, выдавая чуждую логику и биологию за человеческие.

Он нажал на кнопку, переслав командованию искаженный текст.

Разрешение на открытие огня пришло незамедлительно.

Холодная усмешка исказила лицо.

…Он справился не открывая оружейки. Промышленный типографский принтер заурчал, печатая буклет с рассказом.

«Вы нам толерантность? Мы вам скреп. Сказок о чести и совести», – подумал он ехидно. Закурил.

Потом вздохнул.

Он помнил, он точно помнил, что когда-то ощущал значения этих слов. Понимал и чувствовал. Поэтому и оказался здесь на посту.

Теперь у него оставался только цинизм. Профдеформация.

Он ощущался пустым местом там, где когда-то билось сердце – и страшно болел. Сильнее любого разрыва реальности.

«Ничего, – подумал он. – Я отплачу за это. Плачу – уже. Здесь и сейчас».

Не утешало.

…Тревог не было, и можно было спокойно почитать. Для себя, не для работы.

«Гомер, – гласили ровные строчки на экране, – был, строго говоря, первым известным нам пропагандистом крупного масштаба в истории. С некоторой долей уверенности можно предполагать, что, собрав целую школу последователей, он изучил сохранившиеся мифы предшествовавшей цивилизации, разрушенной дорийским вторжением, и создал на их основе культуру той страны, которая стала известна как Древняя Греция».

Людобоец Арес, как бываешь ты временами похож на Гермеса, водителя душ! И до чего последний страшнее тебя…

Звякнуло. Хрустнуло. Огни на панели загорелись желтым светом.

– Твою мать! – успел выдохнуть, осознавая – удар направленный.

Желтый – не красный. Он не забудет себя. Изменится, но не забудет. Это утешало.

Он успел заметить, как за окном пляшут, искажаясь, дома. Камень сменился кирпичом, потом металлом…

Невидимая сила коверкала и его.

– Сука, – выдохнул он.

Разрыв кончился.

На парившем в воздухе экране вылезали ошибка базы данных за ошибкой. Он помнил: совсем недавно сервер выглядел иначе. Вовсе не маленькой коробочкой размером с пачку сигарет.

Хрустнуло в коммуникаторе, превратившемся волей неведомой силы в браслет. Он поспешил ответить.

– Пятый сектор, тук-тук, чуваки, – сморщился. Выдавил: – То есть прием.

– База – пятому. Видим нарушение целостности Бэ-Дэ. Высылаем техника для наладки оборудования.

– Пятый – базе, вас понял, готов принять.

Слова казались какими-то неправильными. Так не говорят по рации… коммуникатору… телефону, да как же эту штуку звать-то, в конце концов?!..

Тем временем голос в динамике спросил… как-то очень осторожно и тихо:

– Вы там как… держитесь?

– Держусь, – ответил он машинально. – Держусь…

Но связь уже прервалась.

Он отстучал команду на коммуникаторе. В воздухе возник трехмерный фантом – его отражение.

Что ж. Мундир сменил городской камуфляж. На коротко стриженной минуту назад голове отросли длинные волосы.

Могло быть хуже.

Он потянулся за куревом. Закашлялся, ощутив сладковатый привкус анаши в измененной сигареты. Окурок полетел в пепельницу.

Оставалось лишь ждать.

…Техник ворвалась с мороза свежим весенним ветром. Высокая, стройная, чем-то неуловимо похожая на кошку, она замерла.

– Хай, герла, – бросил он, отмечая, что совсем недавно поднялся бы на ноги и использовал другие слова.

Пересилил себя, так и поступил.

Техник смотрела на него удивленно и с легкой полуусмешкой. Длинные светлые волосы напоминали гривку.

Он почувствовал себя неуютно.

– Ты?.. – она осеклась.

Подошла, помахала рукой у него перед глазами.

– Простите? – удивился он.

– Не узнаешь, – ее плечи дрогнули, а голос прозвучал укоризненно.

– Узнаю, – солгал он легко.

– Врешь, – она подошла к экрану и подключила навороченный коммуникатор к коробочке сервера.

– Вру.

– Раньше – не стал бы. Ты изменился.

– И снова ты права, – пожал он плечами. – Сколько уже разрывов прошло? Сотня? Три? Я даже имени своего не помню. Ничего. Только подключи меня – и эти сволочи мать родную не узнают. За то, что сделали с нами, – он почувствовал убежденность.

– Сволочи тут не причем, – тихо, с холодной грустью уронила она. – Ты вправду ничего не помнишь?

Милосерднее было бы не отвечать. Он поежился и коротко бросил:

– Если хочешь, в пакете то, что с утра было пирожками. Сейчас там, кажется, пицца.

– Я не голодна. Так как ты собираешься бить?

– Как умею, – пожал он плечами. – Вскрою оружейку. Стандартный набор. Бронебойно-юмористические, разделяющиеся боеголовки Вера-Надежда-Любовь, немного полью зажигательной смесью совести и патриотизма для дымка.

– Это набор?

– Стандартный.

– Ты не сказал бы так до войны. Что для тебя значат эти слова?

– Боеприпасы. А что еще?

– Я не разделяла твоих убеждений, но… Когда-то ты не делал инструментов из того, во что веришь.

Он не нашелся, что ответить, а она подошла и заглянула ему в глаза.

– Готово. Воюй, если это теперь так важно для тебя. И возвращайся. В себя.

– Постой, – сказал он. – Что у других? Какова ситуация?

Она присела на край стола. Вздохнула.

– Мы проигрываем. Конечно же.

– Ты же не разделяешь?.. Так отчего ты… – он замялся.

– Считай, я патриотка, – вздохнула она. – Хотя я бы предпочла, чтобы старые добрые пули и ядерные бомбы работали, а не вот так…

– Хмм, – он с трудом вспомнил значения слов. – А ведь точно… Когда-то мы воевали иначе.

– Пока не научились убивать друг друга по-настоящему, – вздохнула она. – Мне надо спешить. Увидимся.

– Увидимся, – окликнул он ее, но Техник уже убегала – так уходят с могилы близкого человека, пока чувства не переполнят душу.

…Обер закончил печатать. Две повести и рассказ. Неплохо. Это не спасет, но шрамы залатает.

Тьма за окном – до часа розовоперстой Эос было далеко – дразнила, подначивала. И в самом деле – зачем он делает то, что делает? Что, в конце концов, такое война?

Он отодвинул ставший похожим на пишущую машинку терминал и прошел в оружейку. Безмысленно посмотрел на ряды кассет с боеприпасами – в который раз за последние часы.

Не складывалось. Беспокойство после визита Техника только усиливалось.

Он видел только нагромождения стали, свинца и взрывчатки. Знал: в такое бы он не стал верить. Не сумел бы.

И все-таки были же какие-то убеждения, иначе на нем не было бы этой формы. Он не испытывал бы такого отвращения, видя изменения, что вносит в ткань реальности враг. Не торжествовал, изменяя сам.

Но всякое чувство и обычай, присловье и поговорка, слово и термин были для него функцией, инструментом или помехой на пути к цели, которой не ведал. Значения их были неизвестны. Да они и не имели значения. Убогий каламбур. В самый раз для него.

Запер и опечатал оружейку. Вернулся в кабинет. Посмотрел сквозь узкое окошко.

Глухой предутренний час. Можно поспать… а можно пройтись. Он не должен покидать района дислокации, но один квартал, заключенный в треугольник улочек – в его распоряжении.

Целый мир, если сравнить с прокуренным кабинетом.

Потертый плащ, потертая шляпа на голову – вот и все, вот и готов. С утра одежда выглядела по-другому, но он привык. Привыкаешь даже к такому.

…Он шел, скрипя подошвами по свежему снежку. Вкус сигареты все еще был странно сладковатым и пряным, но он решил не придираться. Слишком хотелось курить.

Дома были почти теми, что и утром. Разве что кое-где блестели заплаты из стали, а камень и штукатурка временами сменялись кирпичом – красным, будто кровь.

По правую руку выросла башня.

Она всегда была тут, как бы ни менялся город. Из глубин подсознания всплыло определение: пожарная каланча.

Вслед за этим пришла картинка: на верхушке несут стражу дозорные, высматривая дымы, готовые поднять тревогу и отправиться на бой со стихией.

Пожалуй, первое понятие за сутки, которое он вспомнил если и не полностью, то хотя бы краешком.

Захотелось взглянуть на город, ставший его прижизненной могилой, с высоты.

Он поднялся по каменным ступенькам, оскальзываясь на тонком льду, покрывавшем их тонкой коркой. Распахнул дверь и нырнул в пыльную тишину.

Внутри оказалось странно.

Не ждала пожара смена. Пуста была конторка дежурного. Запах – знакомый, тревожный, непонятный – бил по ноздрям.

Огоньки редких свечей освещали ведущую в самое небо винтовую лестницу.

Он сделал шаг.

…Спустя пять минут он отпыхивался на вершине. Над головой был только подернутый смутным перламутром купол неба и шпиль каланчи.

Внизу, от заснеженной равнины до заснеженной равнины раскинулся город, сжатый в кулак древними стенами.

Прохожих было немного, и с высоты они напоминали призраков, чьи бледные лики освещали блуждающие огоньки экранов коммуникаторов.

– Сеть, – пробормотал он невпопад. – Великая Сеть.

Он знал: призраки не видят и не слышат друг друга. Лишь тонкие линии Паутины соединяют их. Личные сообщения и блоги, комментарии и социальные сети.

Все это было новой реальностью. Куда более важной для большинства, чем та, с которой он работал.

Беда заключалась в том, что обе реальности действовали друг на друга, и резонанс грозил разорвать саму ткань бытия в клочки.

Так он ощущал это. Но объяснить – не мог.

…Чувство беспокойства заставило его поднести свой коммуникатор к глазам. Отыскать нужный контакт.

Техник. Не спит. Он не договорил с ней – или сказал что-то не так. Он сам не понял их диалога.

Можно было вызвать ее голосом, но отчего-то сама мысль об этом внушала неприятные чувства.

Текст казался привычнее и приличнее. Хотя пальцы и стыли на морозе.

Что-то внутри ненавидело его за это чувство. Поэтому он вздохнул – и не стал ничего писать.

…Спуск вниз по узким ступенькам был нерадостен. В первую очередь оттого, что обер-лейтенант ничего не понимал. А должен был. Не мог не понимать.

Внизу он принюхался – и вдруг понял, какой запах учуял.

Свободные книги. Бумага, не тронутая солидолом. Он шагнул в пыльную тьму, включив фонарик на коммуникаторе.

Знание не на консервации, мечты в свободном состоянии окружали его, стоя на полках в тяжелых кожаных переплетах.

Он не смог подавить порыва. Схватил том. Открыл. Слова рвались наружу словно снаряды.

Вот только обер более не владел теми опытом и знанием, что требовались, чтобы понять, что кроется за сочетаниями букв.

– Муза, скажи мне… – пробормотал он машинально.

– «…О том многоопытном муже, который долго скитался с тех пор, как разрушил священную Трою», – ответил сухой, будто лист выцветшей бумаги, голос. Заключил: – «…Многих людей города посетил и обычаи видел».

– Господин… брандмейстер? – осведомился обер, вглядываясь в темноту.

– Отнюдь нет. Всего лишь архивариус, – хрупкий старичок соткался из тьмы. – Я давно не видел здесь никого из вашего племени. Писателей. Как метко вы процитировали! Воистину опыт делает писателя собой.