Текст книги "И ты, Гомер! Фантасты о писателях"

– А чем отличаются коммерческие авторы от классиков? – робко спросил я.

Аркадий Борисович пристально взглянул на меня, налил себе водки, выпил.

– Коммерческие писатели – это мейнстрим, те, кого любят читатели. Деньги, тиражи, экшн. Классики – это те, кого любят литературоведы. Тексты на стыке с философией, глубокие мысли, три-четыре уровня восприятия. Как правило, эти два направления не сочетаются. Либо ты пишешь, чтобы развлечь читателя, либо чтобы заставить его задуматься. Но из любого правила есть исключения. «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Доктор Живаго» Пастернака. Кстати, последний роман был обречен на неудачу – будь он написан сегодня, его не взяли бы ни в одно издательство. У Пастернака чересчур поэтичный язык, его предложения – сплошное нагромождение образов, по которому плачет институт корректуры. Но… роман выстрелил. Нобелевская премия пятьдесят восьмого, всемирное признание… Тот самый джек-пот. Хемингуэй, Камю, Мориак, Киплинг… Они были моими кумирами. У меня до сих пор сохранилась тетрадка, куда я выписывал их биографии. Потом я перешел на отечественных классиков. Тургенев, Лермонтов, Пушкин. Знаете, эти люди совершенно не похожи друг на друга, но биографии их написаны будто по шаблону. Достаточно слабые тексты на старте, потом умеренный рост, и вдруг резкий скачок, переход на другой уровень. Пушкин, писавший похабные салонные стишки, и автор «Евгения Онегина» – будто бы разные авторы. А Булгаков! Сравните написанный в двадцать третьем «Ханский огонь», мастеровитый, но нисколько не выдающийся, с законченным в сороковом «Мастером».

– Любой литератор совершенствуется со временем, – заметил я.

Куцего сверкнул глазами и негромко возразил:

– Я знаю многих наших современников, начинавших гораздо сильнее Булгакова. Я вам по памяти могу назвать десятки современных рассказов не хуже «Ханского огня». А много ли романов вы знаете, которые можно поставить в один ряд с «Мастером и Маргаритой»?

Я промолчал, и Аркадий Борисович одобрительно хмыкнул.

– А знаете, что еще общего я обнаружил в биографиях великих писателей? Женщину!

Эта фраза Куцего была столь неожиданна, что я фыркнул.

– Вы что-то хотите возразить, молодой человек? – тон Куцего моментально стал ледяным.

– Женщина есть в биографии каждого мужчины, – как можно более мягко постарался сказать я. – Люди гетеросексуальны, так устроен мир.

– С появлением женщины в жизни каждого из великих писателей произошел качественный скачок. Переход на новый уровень. На смену мастерству пришел гений. Каждый из классиков обрел свою музу. Про это не всегда можно узнать напрямую, из биографии писателей. Например, про Полину Виардо знает любой школьник, а о наличие музы у Лермонтова можно судить только по его произведениям. Помните образ Веры из «Княжны Мери»? Он возник отнюдь не на пустом месте.

– И здесь нет ничего странного, – ответил я, думая об Ирине. – Женщины испокон веков вдохновляли мужчин на поступки. Будь то шкура мамонта или романс, посвященный даме сердца.

– Я попытался нарисовать для себя образ этой загадочной музы… – задумчиво продолжил Куцего. – Да-да, я считаю, что это была одна женщина. Конечно, внешность была каждый раз чуточку иной, блондинка или брюнетка, молодая или не очень… Но вот психологический портрет… Он прекрасно лег на всех этих дам. Как будто это была одна женщина. У Тургенева и у Булгакова, у Лермонтова и у Пушкина, у Киплинга и у Хемингуэя.

– Пушкин и Лермонтов современники, – напомнил я, всерьез опасаясь за психическое здоровье мэтра. – Как они могли делить одну музу на двоих?

– Слава к Лермонтову пришла только после гибели Пушкина. Помните «Смерть поэта»? Они встречались перед этой дуэлью, у них была одна женщина, она была с Пушкиным, а потом полюбила Лермонтова. Когда муза уходит от писателя, тот должен умереть! – Мне казалось, Куцего не видит меня, его слова слились в одно сплошное бормотание. То ли сказался алкоголь, то ли просто стресс, вызванный потерей любимой. – Мое время уже истекает, молодой человек, и я так и не нашел выхода. Я стал тем, кем стал, благодаря Ирине. Я впервые увидел ее еще в школе, и у меня пол ушел из-под ног. Сначала я не понял, откуда ее знаю, пытался вспоминать, мучился, а потом вдруг осенило. Это она, муза великих писателей. Я в жизни не встречал никого похожего, и вдруг – раз и бинго! Я в то время был уже известен, но известность была липовой. Я бился головой о потолок и подумывал уже оставить литературу. А потом написалась «Ось второго порядка». Это все она, Ирина. Ее заслуга. С самого первого дня она заняла все мое сердце, без остатка. Все эти годы я жил только ею и литературой. Они переплелись в моей жизни, они стали моей жизнью. А сейчас жизнь потеряла смысл, – Куцего взглянул на меня, и теперь я понял, что увидел в его глазах в самом начале разговора. Это были пустота и отчаянье.

– Аркадий Борисович, попробуйте когда-нибудь изложить эту историю на страницах своей новой книги, – предложил я. – Это получится шедевр не хуже «Оси».

– Я это никогда не напишу, – прохрипел Куцего. – Я вообще больше ничего не напишу – мое время на исходе.

– Тогда это сделаю я, – ляпнул я. – Причем сяду писать прямо сегодня!

Сказал – и сам испугался своей наглости.

– Хорошо, – вдруг согласился он. – Пиши.

Я встал и вышел обратно под ливень. Его струи стали еще холоднее, а море просто взбунтовалось, яростно терзая землю, – валы докатывались почти до дверей кафе.

Вернувшись домой, я переоделся в сухое, сварил в турке кофе и сел писать. Ушел с головой в этот процесс настолько, что не пошел на ужин.

Было уже темно и лило с прежней силой, когда кто-то отчаянно начал колотить в мою дверь. Открыв, я увидел Ирину. Несмотря на плащ и большой зонт, она вся была мокрая – струи воды стекали на пол. Лицо ее тоже было мокрое, но виной тому был не только ливень – она плакала.

– Что случилось? – спросил я у нее, помогая снимать мокрую одежду.

– Арк-к-адий пр-ропал, – с трудом выговорила она – зубы ее стучали от холода.

Почти насильно я раздел ее полностью, завернул в одеяло, и вручил чашку горячего кофе. Теперь, глядя на нее еще и через призму фантазии Аркадия Борисовича, я знал о ней, вероятно, больше, чем она сама. Это было удивительное чувство.

– Сидит, наверное, в одном из кафе, зря ты беспокоишься, – сказал я как можно спокойнее.

– Нет, – ответила она. – Еще днем все кафе закрыли. Штормовое предупреждение. А его нет с самого утра…

И вдруг – без всякого перехода, без предупреждения, она облепила меня всем своим телом, и зашептала:

– Игорь, я люблю тебя. Я хочу быть твоей навсегда.

Это было так неожиданно, что на секунду я растерялся. А уже в следующую мы вновь, как в самую первую встречу, стали единым телом, которое невозможно разделить. Назвать это сексом было бы кощунством. Я понял, что жить дальше без нее уже не смогу.

– Я люблю тебя больше жизни, – прошептал я в ответ.

И все-таки я не мог заснуть, хотя Ирина-Инь (теперь я всегда буду называть ее этим именем!) посапывала у меня на плече. Я чувствовал, что у меня есть долг перед Аркадием Борисовичем. И я вновь сел писать.

Когда я закончил, было около полудня. Буря, наконец, прекратилась, и в лужах весело прыгали солнечные зайчики. Разогнув затекшую спину, я потянулся, и в этот момент сзади меня обхватили ласковые руки.

– Доброе утро, любимый.

– И тебе доброе утро, любимая.

– Мы должны найти его и рассказать обо всем. Ни дня больше не хочу жить без тебя.

– Мы найдем его и обо всем расскажем.

Мы его нашли, вот только рассказать ему обо всем оказалось затруднительно. На берегу моря, все еще ворчливого, но уже совсем не такого грозного, как вчера, прибоем выбросило много мусора: какие-то доски, бревна, пустые бутылки. Мое внимание привлекло одно из бревен, похожее на большую черную рыбу. «Неужели дельфин?» – подумал я, и мы подошли ближе. Оказалось, это мертвое тело Мастера. Я и не узнал бы его, но у Ирины не было сомнений. Молча, без крика, она опустилась на колени и застыла. Наверное, я всю жизнь буду помнить эту картину: черное безжизненное тело мужчины, а рядом стоящая на коленях девушка в белом. Плачущая, она опустила голову, и ветер, шаля, играет ее длинными волосами. В тот момент меня впервые посетила мысль, не дающая жизни последние годы. Что со мной будет, если она когда-нибудь полюбит другого?

Камелия Санрин «Чернокнижник»

Страница повиновения

– Маа-линька ео-лачки холадна зи-мой! Ииз-лису ео-лачку взяли мыда мой! – завыла малышня, хватая друг друга за руки, и побрела вокруг елочки. А я побрел в школьную библиотеку, зажимая правой рукой ухо, а левой «Билет на Транай».

Еще когда директор поздравлял, я заметил, как за его спиной прокрался Мефодий Маркович – и подумал, что бибилиотека, наверное, открыта.

– Буу! сыра взвесили, встали в харавот! Весила-весила с третим Новый Год!

На самом деле, «Билет на Транай» – лишь повод. Мне просто надо в библиотеку. Я знаю, что там есть одна книжка, только не знаю, какая. Я же не просто читаю – я читаю все предисловия и все, что в самом конце – тоже, – и сноски все читаю. А иногда, когда очень увлечешься, получается читать между строк. Сморгнешь – и нету ничего. А только что, вроде, было.

Я этот «Билет» прочитал уже на несколько раз. И тут каникулы, а читать нечего. Вот я и взялся опять за «Билет на Транай». Начал читать – и прочитал между строчек про ту книжку. Я про нее уже в разных книгах читал, даже в Энциклопедии читал. Только потом это все равно не найдешь – того, что между строчек – в оглавлении не бывает.

Тут вдруг я понял, что надо ее найти, эту Книгу. Не ждать, пока она сама в руки попадется – а идти и искать. И не в районной библиотеке, и не в заводской, и не в городской – там я, как раз-таки, все давно обшарил. А надо искать в школьной библиотеке, потому что она вечно закрыта, и я даже половины всех книг у нас не знаю!

И вот я обул свои дурацкие валенки, влез в свою дурацкую старую куртку и помчал в школу. Я знаю, что там только малышня на утреннике, но так подумал: а вдруг? И вот он как на блюдечке, наш библиотекарь! Он же историк. Он же старший пионервожатый.

– Мефодий Маркович! Здравствуйте! – закричал я удаляющейся спине. Голова подвинулась ближе к плечам, ноги завертели невидимые педали – библиотекарь удалялся на крейсерской скорости.

Вот в таких ситуациях валенки незаменимы – на школьном линолеуме они не уступают в скорости спортивным конькам. Мефодий Маркович скрипнул ключом, открывая дверь библиотеки – и тут я впулился ему в спину:

– Ой, простите, я нечаянно!

«Ну, конечно, «нечаянно»! «Знают они нас»! «Вечно мы»! «…и только вред один!»…

Мефодий зашел только на минутку – ну так и я только на минутку! Моему растущему организму требуются свежие книжки на каникулы! Я быстренько выберу что-нибудь, или, может, Мефодий посоветует?

Библиотекарь, не глядя, схватил со своего стола книжку в черной обложке и сунул мне в руку. И тут же вырвал обратно:

– Извини, эта для взрослых… Сейчас я тебе найду… где же она была? – Он открыл ящик своего стола, порылся в ящике и протянул мне книжку в черной обложке: – Вот!

И тут же выхватил ее у меня из рук:

– Что-то я не в своей тарелке. Посмотри пока на полках.

Я посмотрел на полках, набрал стопку приключений и фантастики, и в самом дальнем углу, на самой нижней полке стеллажа заметил черную книгу. Я сунул ее под свитер и нарисовался перед библиотекарем – записать свою стопку.

Вот так вот. «Ничего хорошего» – скажет папа. Мама разорется и потащит меня за шкирку назад. Это, если они узнают. А они не узнают. Библиотека будет заперта все каникулы, а к тому времени я прочитаю все книжки на три раза – и верну их назад, вместе с черненькой. Ох, скорей бы добраться до тихого местечка!

Ну да, я украл эту книжку. Но я же не насовсем. К тому же, у нее корешок оторвался, а я его подклею. И грязная она какая-то, как будто углем выпачкана.

Книжка оказалась про книги. Про то, как они пылятся на полках и спят, пока их не откроешь. «Гибернация» это называется. Про то, как книги радуются, когда их читают, как становятся живыми… про страницу неповиновения. Про то, как написать эту страницу и как ее вклеить в книжку. И про то, почему в наше время стало очень мало живых книг.

И тут мама отправила меня в постель и вытащила из-под подушки приготовленный фонарик. Мама выразительно подняла брови, громко вздохнула и пошла ябедничать папе. Пришел папа, сгреб в охапку все книжки с моего стола:

– Утром получишь. Спокойной ночи!

Какая «спокойная ночь»! Мне не терпелось написать эту страницу и проверить, как она работает. Я придумывал, как живые учебники будут открываться во время контрольной, как весь раздел НФ промарширует по улице к моему дому… нет, не надо – промокнут и расклеятся. Пусть книжки соберутся на самой дальней полочке библиотеки и сами прыгают мне в руки, чтоб мне не искать! Вот это будет жизнь! Тут я подумал, что сначала же мне надо вклеить в эти книжки мою страницу и только потом они будут меня слушаться… ладно, придумаем что-нибудь.

Утром я первым делом схватил черную книгу и стал читать дальше. И я узнал про страницу повиновения, которую гораздо проще написать. Я тут же ее написал, переписал, еще переписал – и вклеил во все книжки по такой странице. С каждой законченной книгой я вставал посреди комнаты и читал вслух мою страницу. И книжки приподнимались со своих мест и медленно кружили вокруг меня. Когда все книги получили страницу повиновения, я принялся за страницу неповиновения.

Если для страницы повиновения достаточно капельки крови на бутылочку чернил, то страница неповиновения пишется одной лишь кровью. Это больно.

Это очень больно и почерк становится корявый и буквы сливаются, а в глазах начинает рябить и капает клякса и приходится начинать все с самого начала. Я промаялся все каникулы и даже не выходил на улицу гулять. Только красные буквы мельтешили в глазах все время: «Первочтение безошибочно, второчтение углубляет, многочтение стирает, убивает, запечатывает…»

Папа с мамой вытащили меня на елку в новогоднюю ночь, но я упал, посадив себе огромный синяк на лоб. Синяк спас меня от дальнейших прогулок.

Без страницы неповиновения я бы сам не смог вспомнить, что было в книге до того, как я в нее вклеил страницу повиновения. Вот в чем суть.

В первый день третьей четверти я вернул книги в библиотеку, вместе с черненькой. В ней добавилось две страницы – в начале и в конце. Крахмально белые листки бумаги слегка пожелтели и буквы подровнялись под типографский шрифт, не отличишь от остальных. В школьной сумке у меня лежала пачка страниц повиновения, клей и ножницы.

Первым уроком была математика, и к доске, как всегда, вызвали Сырбачеву. Она тосковала, вдавливая мел в доску, выводила черточки и загогулинки и незаметно вытирала глаза, будто соринка попала. Вот, зачем учителя так делают? Вика Сырбачева поет так, что заслушаешься, и рисует лучше всех – и вот ее вызывают на всех уроках к доске, чтобы доказать, какая она дура:

– Садись уж, горе луковое! Два!

Я прошептал первую строчку из страницы неповиновения (я же ее наизусть помню!) – и журнал шмякнулся с учительского стола на пол. Я тут же подскочил подать. Журнал сам раскрылся на нужной странице. Я протянул его учительнице. Та поправила очки и побежала карандашиком по строчкам:

– Лэ, Мэ, Нэ, О, Пэ, Рэ, Сэ… Сырбачева, – карандаш с хрустом сломался. Учительница поднесла журнал поближе, поводила носом в разные стороны, вытянула руки, откинув голову, прищурилась… – Ай-яй-яй! Пять, пять, пять, пять-пять – и тут, на тебе! – двойка! Неси дневник!

Учительница вляпала размашистую каляку в дневник, Сырбачева поплелась на свое место. Когда она поравнялась со мной, я подергал за дневник – тот выскользнул у девочки из рук. Я положил раскрытый дневник на ее парту. Огромная нарядная пятерка, первая в четверти – прямо, открытка! Что и требовалось доказать. Сырбачева села и до конца урока пялилась на эту пятерку, покачиваясь тихонько вперед-назад.

Мелкий вертлявый Олег Подчебучин, сидевший позади нее, тут же скопировал обалделость Викиного лица, вцепился пальцами в свои локти и стал раскачиваться вперед-назад. Ему было с чего обалдеть – с этого момента он остался единственным двоечником в классе.

Книжка со страницей повиновения гораздо интересней обычных книжек. На переменке я вклеил в алгебру еще одну страничку и показал Сырбачевой новую тему. Она взахлеб прочитала про квадратные уравнения, забрала у меня алгебру и зачиталась.

Меня распирало от всемогущества. Я заглянул в медпункт, взял брошюрку про грипп, тут же на подоконнике вклеил в нее страницу повиновения и помчался в учительскую. Из дверей учительской выходила завучиха, я чуть не вписался в нее:

– Валентина Дементьевна! А правда, что у нас теперь уроки по тридцать минут? – я протянул ей брошюрку про грипп. Название брошюры изменилось, теперь это было «Постановление об изменениях школьного распорядка». Завуч глянула в первую страницу, развернулась и захлопнула за собой дверь учительской. Прозвенел звонок.

Я запрыгал по лестнице наверх.

– Инкосин! Ты почему не на уроке? – Мефодий Маркович разговаривал с каким-то дядькой, увидел меня, замахал руками: – Знакомься, это писатель Минор Ласточкин, он пришел к вам на урок литературы. У вас ведь литература сейчас? Проводи писателя.

– У нас литература следующим, а сейчас физика!

– Ну, все равно.

Я скатился обратно вниз по ступенькам, запнулся и чуть не растянулся у ног писателя. Зашипел «Первочтение безошибочно, второчтение углубляет…» – у меня, похоже, за каникулы никаких своих ругательств не осталось. Мефодий Маркович замер, одна нога на весу, обернулся и смотрел нам вслед, пока мы шли с писателем по коридору. Мы повернули, я заложил руки за спину, а из портфеля у писателя выползла книжка и прыгнула мне в руки:

– Вот здесь, – я кивнул на дверь кабинета литературы и побежал к себе на физику.

И вот я открыл эту книжку, устроил поудобнее на коленях под партой и начал читать. И ничего не понял. Я перечитал первый абзац. Прочитал десять страниц, пятнадцать… вытащил потихоньку страницу повиновения из своих запасов, вклеил – и начал читать опять с самого начала. Стало гораздо интересней:

«Предисловие. Эту книжку написал очень глупый человек. Поэтому смысла в ней не ищите. Здесь нет сюжета, нет персонажей, здесь просто собраны вместе все умные слова и фразы, которые удалось выучить писателю М. Ласточкину за свою нелегкую жизнь. Учась в школе, он подлизывался к учителям ради хороших оценок. Закончив школу, он отсидел пять лет в университете, как в тюрьме, научился притворяться умным и начал писать книги, которые тоже притворяются умными, а на самом деле пустые, как барабан.»

Следующим уроком была литература.

– А сейчас, дети, перед вами выступит наш гость, заслуженный писатель, член союзов и лауреат – Минор Ласточкин!

Все захлопали.

Писатель прокашлялся и стал читать нам отрывки из своей книги. Читал он не думая, даже не слушая самого себя. Потому что, если бы он себя услышал – он бы перестал читать. Слова-то ведь были совсем понятные:

– Я знаю, что простыми словами говорят только те, кто не умеет притворяться умным. Когда такие люди меня о чем-то спрашивают – я отвечаю им самыми длинными и запутанными словами, какие только помню. Поэтому меня боятся. А если боятся – значит, уважают. Я самый уважаемый член в нашем союзе писателей!

Учительница смотрела на него в ужасе. Не выдержала и истерично захлопала:

– Ой, как мы вам очень благодарны! Каждый ребенок теперь обязательно захочет прочитать вашу книжку! Правильно, дети?!

– Дааа! – с энтузиазмом подхватил наш восьмой «А».

Власть над книгами, власть книг

* * *

После школы я времени не терял, бегом по библиотекам и вечером шмякнул на письменный стол авоську с книгами. Сверху я аккуратненько положил стопку журналов «Смена», «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Знание – сила», «Уральский следопыт» и «ИЛ». Мама сразу исчезла со своей любимой «Иностранной литературой», а папа похмыкал, перебирая книги, с видимой неохотой взялся за журналы, но подшивка «Уральского следопыта» его добила. Папа буркнул что-то невнятное про уроки, схватил «Уральский следопыт» и твердой походкой направился к двери в зал. Зашелестели страницы, заурчали довольные родители, обмениваясь цитатами. Я остался наедине с моими книжками.

Идея вклеить страницу повиновения в библиотечный формуляр оказалась просто гениальной. Никому и никогда не дают на дом журналы – сиди и читай в читальном зале. И только Инкосин Эдуард Сергеевич, 13 лет, 8"А» класс, имеет исключительное право брать сколько угодно журналов на дом. Формуляр – тоже книга, только очень маленькая. Книга учета библиотечных записей.

Я начал эскпериментировать. Я прочитал «Каллистяне» Мартынова – и вклеил к каллистянам свою страницу. Книга похудела вдвое и стала намного интересней. Я вклеил свою страницу в «Билет на Транай»… и книга стала втрое толще. Я обрадовался: еще бы! в три раза больше фантастики! – но обрадовался я зря. Книжка стала понятней, да. Но перечитывать я бы ее не стал. Я попробовал вклеивать страницу повиновения в «Нержавеющую крысу», в «Другой миф» Асприна – и с тем же результатом: книжки становились толще, становились понятней… и их не хотелось перечитывать. Из них исчезла загадка.

Загадка исчезла из «Тайны двух океанов» – «Тайна» при этом похудела. Я подумал, что в «Тайне» было много лишних слов, которые прятали смысл. Была путаница, но не было настоящей загадки.

А в «Нержавеющей крысе» и других интересных книжках, наоборот, была загадка, но слов было меньше, чем мыслей. Сделано это для того, чтобы я мог сам додумываться до новых идей. Но страница повиновения превращает интересные книжки в обычные, где не надо ничего додумывать и угадывать. В них все становится понятно. Загадка исчезает и вернуть ее уже не удастся – я перерос эту книгу. Понял и потерял.

Мне стало грустно. Я испортил пониманием столько хороших книг…

* * *

– Ты стал какой-то рассеянный, – сказала круглая отличница Сырбачева.

– Ты тоже изменилась. Учишься на одни пятерки.

– Я не знаю, как это у меня получается. Я ничего особого не делаю, просто вдруг стала понимать все учебники…

– А хочешь почитать «Крысу из нержавейки»? Моя самая любимая книжка! – я хотел добавить: «была».

– Давай!

Я достал из портфеля «Крысу», вырвал из нее первую страницу и протянул Сырбачевой. Вырванную страницу засунул себе в карман.

– Извини, там страницы не хватало, я ее сам переписал из другой книжки, но вышло некрасиво. Я переделаю.

– Я могу переделать! Я умею очень красиво писать.

– Потом. Ты сперва прочитай!

Я проводил ее до подъезда и пошел домой.

У подъезда кружились в свете фонаря снежинки.

Дома отец, не отрывая носа от своих журналов, помахал мне рукой в сторону кухни. Мама промычала что-то вроде «помойза сабойпа суду» и забыла обо мне. Я отрезал хлеба, намазал маслом и отправился к себе читать. Утром я начал читать «Имя розы», читал на всех подряд уроках – учителя пытались мне мешать; но, наконец, можно почитать в полной тишине с надеждой, что меня не побеспокоят. Время исчезло, растворившись в книжных страницах. Я дочитал роман, закрыл последнюю страницу и замер, стараясь удержать в глазах ускользающий мир. Взял журнал «Знание; сила» полистать.

Каждый вечер перед сном папа читает вслух. В проем двери просунулась мамина рука, помахала мне призывно. В другой руке мама держала «Иностранку».

– Быстро в зал! – мама выключила свет, перелистнула страницу и закрыла журнал. Я, не отрываясь от чтения, побрел за ней.

Папа полистал вечернюю книгу, нашел отправную точку и зазвенел:

– «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…»

Мне кажется, я всего Пушкина знаю наизусть, но каждый вечер, когда папа начинает читать, происходит какое-то волшебство. Произнесенные слова растворяются и остаются только музыка и течение образов – не картин, но и не слов, я не знаю как это называется – мир вокруг становится сказкой. Папа читает каждый вечер, всегда, всю жизнь читает одну и ту же огромную книгу в темном кожаном переплете.

Я вынырнул из своего журнала и погрузился в папин голос.

Чтение закончилось, отец закрыл книгу и поднялся, чтобы положить ее в книжный шкаф. В шкафу живут и другие книги, но лишь постольку, поскольку вечерняя книга не возражает. Она там главная. А простой книжный народ толчется на стеллажах справа, слева и напротив.

– Знаешь, такое странное ощущение, будто и хазары не совсем плохие и Олег не совсем хороший, а деду вообще пофиг на все…

Папа улыбнулся:

– В этом и дело. Что бы ни писали в учебниках – Пушкин старался сам все ощутить на своей шкуре. Собственно, этим он и отличается от большинства писателей.

– И цветом кожи, – я улыбнулся в ответ и ушел чистить зубы.

Собственно, мы воспринимаем Пушкина как члена семьи. В ванной я открыл «Знание-силу» и стал читать одним глазом, стараясь держать отражение в зеркале под контролем. Второй глаз покрутился туда-сюда и нырнул тоже в текст. Так я и выполз из ванной с белыми пятнами вокруг рта. И никто меня не видел.

Процесс перемещения из ванны в спальню, положение тела в пространстве – вертикальное сменилось на горизонтальное – я не замечал ничего. Ну, попался рассказ…

В дверной проем просунулась мамина рука, пошарила по стене в поисках выключателя.

– Быстро спать! – мама погасила свет в моей комнате, перелистнула страницу и ушла дочитывать.

Им можно, а мне нельзя. Ага. Конечно. Я не дал справедливости страдать, включил снова свет и взялся перечитать «Трех мушкетеров».

Я не вклеивал в «Мушкетеров» страницу повиновения, книжка казалась интересной, но почему-то, в отличие от «Имени розы», читать не очень-то получалось. Раньше я просто нырял в книгу, переставая слышать и замечать окружающее. Я дрался вместе с героями, изобретал, путешествовал, ненавидел – я не замечал букв, не замечал времени, я забывал о себе.

Раньше я не был всемогущим.

Но вот я умею такое, что любые мои желания могут стать реальностью – ведь книги правят миром. Если в моем свидетельстве о рождении будет записано, что я сын китайского императора – в Китае появится император и я буду его сыном. Если в университетских книгах будут записи о том, что я сдал все экзамены – я стану доктором любых наук, самым молодым в мире. Но я ведь этого не хочу. У меня самые лучшие в мире родители. Если я стану доктором наук, мне придется бросить школу и идти работать, а я же ничего не умею. Да и не хочу. Все, чего я хочу – это чтобы мне не мешали читать. И чтобы папа с мамой не расстраивались.

Когда я вспоминаю ту ночь, мне неизменно мерещится, будто я держу в руках какую-то книгу в красной обложке – но не могу вспомнить ни названия, ни о чем эта книга… Видимо, в какой-то момент «Мушкетеры» мне настолько наскучили, что я задремал. И вдруг встрепенулся:

…А если мой папа вдруг оказался бы сыном короля?

Эта мысль убила во мне последний интерес к «Мушкетерам».

Я погасил свет и улегся обдумать план действий. У папы скучная работа в конструкторском бюро, а он любит музыку. Мама всю жизнь мечтала о путешествиях… А в школе что будет! Вот это да!

Я прокрался в зал, вклеил куда надо свои страницы и стал ждать утра. Походил из угла в угол, глянул на часы и решил ждать лежа.

На папину фуражку приземлилась огромная муха. Папа вскинул к козырьку руку в белой перчатке, муха нехотя оторвалась от белоснежного муходрома, покачала тяжелым брюшком над папиной головой и шмякнулась назад.

Оркестр заиграл что-то громко-экзотическое.

Я проснулся. В соседней комнате экзотическим голосом кричала мама.

Я бросился к родителям, сломя голову.

Мамин крик оформился в слова:

– Луиджи! Что с тобой?!

Я вдруг припомнил, что папу зовут не Сережа, а Луиджи и что мой папа… чернокожий.

Дверь спальни распахнулась, родители уставились на меня и мама возобновила свой экзотический крик. Папа дернул меня за руку к зеркальной двери шкафа. Там мы с ним отражались. Мой чернокожий папа и я – вылитый отец. Такой же чернокожий и кучерявый.

Мама опомнилась первой:

– Представляете, мне приснилось, что Сережа белый! …То есть, Луиджи. А во сне ты был Сережа и белый. И Эдик был белый. Мне стало страшно и я проснулась. Или наоборот – я проснулась и мне стало страшно. Потому что я увидела как на самом деле и поняла, что я же не могла бы вас любить другими… или могла бы. – Мама мотнула головой, стряхивая сон: – В общем, ерунда какая-то! Давайте завтракать!

Папа дергал кудряшки на своей макушке, задумчиво уставившись в зеркало. Похоже, ему тоже что-то приснилось.

Я убежал в кухню чистить авокадо, мама достала вчерашний кускус, заглянул папа в белом костюме:

– Я от завтрака воздержусь. В посольстве кормят как на убой.

– Ты сегодня опять в посольство? – мама поправила папе галстук.

– Приехал мой одноклассник из иезуитского колледжа, нельзя не пойти, – папа вздохнул: – Вчера была делегация наших врачей на слет кардиохирургов… Позавчера была певица Ннека… замечательная певица, но… Мне уже не верится, что я смогу когда-то снова преподавать музыку… как я был счастлив с моими студентами!

Бюрократический иммунитет

Мефодий Маркович подстерег меня возле дверей школьной библиотеки.

– В советские времена, когда царили произвол и притеснение, а прозаик М. Ласточкин был еще поэтом, ему подарили буржуйскую паркеровскую ручку, чтобы расписаться в получении литературной премии. Ручка оказалась с чуждым уклоном и поэт Ласточкин создал кляксу на важном для бухгалтерии документе. Каковую кляксу он тут же попытался опротестовать в обкоме с целью продолжения процедуры получения наличной премии. Однако, получил разъяснения: «Писатель у нас свободы не имеет, а потому вместо денежной премии получает полное собрание сочинений руководителя страны. А буржуйская клякса имеет иллюзию свободы и помещается в рамку на стену в музее соцреализма.»

А при этом, Эдуард, данная историческая клякса обладает свободой воли и умеет распространяться в любые документы. То есть, не такая уж маленькая «иллюзия свободы», как выразился товарищ из обкома. Тебе не надо знать, что такое «обком». Усвой вот что: эта паркеровская клякса и есть печать неприкосновенности.

Увидев меня около библиотеки, Мефодий Маркович дернул мой воротник так, что я ввалился в библиотеку, и запер дверь. После чего стал читать мне свою лекцию.

– Мефодий Маркович, я не понимаю…

Библиотекарь не дал договорить:

– Все ты понимаешь, мой чернокожий чернокнижник… На тех, у кого есть печать неприкосновенности, твоя магия не действует.

– То есть…

– У меня есть печать. И у Мирона Ласточкина она есть. Не будь этой печати, он мог бы заметить, что над ним смеются. А так он защищен от возможности что либо понять… Но для умного человека все совсем наоборот. Я знаю, чем ты занимаешься. Я помню, что вчера ты был белокожим оболтусом, а сегодня ты чернокожий принц – у меня бюрократический иммунитет, понял?