Текст книги "И ты, Гомер! Фантасты о писателях"

Татьяна Тихонова «Эра моего одиночества, или Эклеры»

Отпуск у меня в этом году выдался на самые новогодние праздники. Жаль, конечно. Люблю лето, когда солнца много. Встанешь утром на даче – тишина нереальная, и начинаешь для себя ерунду всякую отмечать: роса вот на розах, клубника там, в зарослях травы, проглядывает, зацвела, сумела, птицы, будто с тобой одним, разговаривают, на веранде солнце жарит, а в доме прохлада еще ночная. И думается, и работается по-другому, странное это дело.

Тут же целую неделю холод лютый стоит. Прохожие, закутанные в шарфы и шубы, торопливо скрипят в клубах пара и автомобильного смога мимо. И счастье твое, если в ЖЭУ работают добрые люди, – дома тебя ожидает тепло. Тогда, оттаяв у телевизора в пледе и тапках, за большой чашкой чая с утонувшим кружком лимона и с мурлыкающей Матильдой на коленях, ты понемногу начинаешь вспоминать, что и в зимних днях есть свое очарование.

Но провести две недели вот так, не выбираясь из пледа и не отползая от ноутбука, я посчитал слишком простым решением. И уже к вечеру следующего дня, когда скучающе смотрел на застывший мир в амбразуру кухонного окна, я очень осторожно подумал: «Что, если… натянуть на себя все, что есть теплого в доме, да, даже тот колючий свитер, который лежит еще с тех времен, когда верблюжья шерсть была самой, что ни на есть верблюжьей… если достать валенки, не нынешние, а те, в которых коленки совсем не гнутся. Что, если тебе повезет, и переполненный кабачок маршрутки не пронесется мимо, словно ты предмет неодушевленный, и ты успеешь на электричку и не окочуришься, пока она дотрусит тебя до станции „352 км“… Если после всего этого тебе удастся через сугробы доползти, добрести, добраться до лопаты в сарае и откопать дверь дома… То – ура! И Новый год ты встретишь на своей любимой даче. Две недели твои. Снег, метель, застывшая вода в колонке, вечером красный диск солнца в оледеневшем окне и потрескивающие дрова в печи… и тишина. Мечта идиота, у которого текст застрял намертво на пятой главе».

Эта мысль засела в меня основательно, и уже на следующий день, за полчаса до отправления электрички, я в предвкушении остановился перед прилавком в привокзальных «Деликатесах». А как же! Коньячок, балычок, сервелат, вон те эклеры, и эти трюфели, кофе и чай, мандарины… А это сало с прослойками мяса… Как приеду, выброшу на мороз, а первого утром, когда на деликатесы глаза уже не глядят!..

В итоге, на электричку я чуть не опоздал. Но, скукожившись замороженной креветкой на холодном сиденье в полупустом вагоне, стылом как рефрижератор, я через два часа, все-таки счастливый, добрался до своей станции. Дошкандыбал за десять минут, там, где я по лету иду все двадцать, до калитки. Закуржавел как дед Мороз.

Прокопал дорожку до двери только к пяти часам вечера, ура – свет в доме был. И уже часов в семь, сидя в тулупе возле разошедшейся, наконец, печки, я налил себе чаю. Сало пошло с черным хлебом за милую душу, не дождавшись первого числа. И, разомлев, я счастливо стал строить планы на завтра.

С утра очищу дорожку к колонке и к сортиру, потом поработаю со своей любовной горе-повестью и к вечеру прогуляюсь до Михалыча на другой конец поселка. Старик всегда живет здесь и зимой, и летом. Чудной старик, шебутной и шумный. И страшно одинокий. Поэтому и захожу к нему, а больше некому. Вот проведаю его, а там, может быть, и Калинины подъедут, соседи справа. С ними проводим старый год, а потом и новый встретим.

Калинины – хохотушка Светлана, преподает что-то там по филологии, и Евгений, врач-стоматолог. Честно говоря, не стой бы дачи рядом, никогда бы не познакомился с ними. Я человек обычный, склонный больше к одиночеству, чем к шумным обществам. Дача у меня родительская, машина и «однушка», оставшаяся от семейной жизни, довольно счастливой, но потом оказалось, что так думалось только мне.

Света и Женя как-то ненавязчиво втянули меня в круг своих друзей, перезнакомили со всеми. Я, однако, не любитель шумных обществ и захаживал к ним, когда Женя приезжал один или со Светой. Они тогда кричали мне через забор или бросали камушки на веранду. Дорожки у них посыпаны мелкой галькой. Ну, я и приходил к ним со своими запасами, или они ко мне.

Вообще, я очень привязываюсь к привычному. Потом долго и болезненно отвыкаю. Потом понял это и незаметно стал ограждать себя от этих кажущихся ненужными «болей». А вот к Калининым привык. Да. И теперь ждал их.

На следующий день, тридцать первого декабря, я встал рано. Широкой деревянной лопатой долго чистил дорожки, вдохновенно наворотил целые сугробы по бокам тропинок. Снег слежался и стал плотным. Легко резался и рассыпался в морозном воздухе. А я махал и махал лопатой в каком-то сельскохозяйственном экстазе. Так бывало, встанешь на лыжи и прешься, наматывая километры в морозный день, а потом, когда ни рукой, ни ногой, как говорится, думаешь, что ж ты, как баран, нет, чтобы в меру. Добравшись так до забора, я обрадовался. Машина Женькина стояла у крыльца соседского дома.

Слепил снежок и бросил в стекло веранды. Безуспешно. Слабоватый снежок получился, холодно потому что. И я прикинул, сколько осталось мне работы. До бани бы добраться и затопить. А там, можно и отдыхать.

Но вот уже я прокопался до бани, натаскал воды и дров. Затопил баню. И все поглядывал на дом соседей. А Женька не появлялся. Так бывало. И это могло означать, что он приехал не один.

Дача к этому времени прогрелась настолько, что я, придя с улицы, почувствовал себя, что называется «дома». Это, когда можно раздеться до боса и не торопиться, покрывшись мурашками, нырнуть в другую одежу или под одеяло. Когда пахнет жилым духом, потрескивают дрова в печи, закипает чайник, тихо бубнит никому ненужный телевизор. К телевизору на даче каждый относится по-разному. А мне он нужен, если я вот так подолгу один. Было время, когда я полностью отказался от него. Но, поймав себя на том, что однажды начал разговаривать сам собой, я подумал вдруг, что слишком далеко ушел вовнутрь, а потом подумал, что вряд ли я этого хотел, на самом деле, в такой степени. А чего я хотел?..

Сварив себе большую кружку кофе на печке, оттянув ее на край «на чуть-чуть», я обжегся и, сунув палец в рот, забрался в холодильник к эклерам и сервелату, опять подумав: «А чего я, собственно, хотел? Да, вооот, чего я хотел. С самого утра, причем. Говорила тебе мама, не ковыряйся долго в носу, сынок, больно будет. Все очень просто на самом деле. Кофе. Много кофе. Кружки сервелата на толстом ломте хлеба. Много кружков сервелата. Эклер. Нет, два эклера. Идите ко мне, маааленькие»…

– Здравствуйте! Извините, у вас открыто.

Будто ушат ледяной воды жахнули на голову.

Голос, мало сказать, испугал меня. Он меня буквально пригвоздил к холодильнику. В этой глуши, куда после пяти вечера ни одна приличная электричка не пойдет, и не поедет ни один уважающий себя водитель, услышать незнакомый голос, когда уже дело к ночи…

Я медленно выпрямился.

Существо, закутавшее нос в какой-то невообразимо витиеватый шарф, в спортивном комбинезоне и тапках на белые носочки стояло на пороге.

– Ума не приложу, откуда вы здесь взялись? – растерянно пожал плечами я.

Стоял я босиком, в трусах и теплой вельветовой рубахе с расстегнутыми манжетами, той самой, с полки в шкафу, где лежит то, что когда-нибудь обязательно пригодится. Нда. Вот и пригодилось. Поэтому холодильник я не закрыл и стоял за дверцей, как за щитом, благо у «Бирюсы» дверка не так огромна, как у современных монстров.

– От соседей. Спички у вас есть? Одолжите, пожалуйста, – существо с малиновым от холода носом длинно шмыгнуло.

Нельзя было не заметить, что, начав оттаивать, она становилась очень даже прехорошенькой. Но знаю я эти хитрости… И кофе, гад, стынет!

«На жалость давит, – раздраженно думал я, – да, что мне спичек жалко, что ли?!»

– Вон там большой коробок, – кивнул я на этажерку для обуви, которая на самом деле использовалась для чего угодно, только не для обуви.

Девица громко чихнула и, вдруг поскользнувшись в своих тапках, рухнула на пол.

– Ну, что же вы, в самом деле! – рявкнул я, бросившись к ней. – В этих тапках!

Тапки ее, покрывшись ледяной коркой, страшно скользили. Кое-как поднявшись, она виновато на меня посмотрела грустными глазами. И взяла спички.

– Извините, я помешала вам.

– Нет, ничего страшного.

– Извините, пожалуйста. Я верну спички.

– Ничего, ничего. Пожалуйста, берите.

Тут только до меня стало доходить, что я стою уже не за дверцей холодильника, а как есть, во всей, так сказать, красе, и раскланиваюсь. Боже, какой идиот. Я шумно выдохнул.

– Идиотское положение, если вы понимаете, о чем я.

– Кажется, понимаю.

– Я должен одеться.

– Да, конечно.

«Хотя, если вы уже уходите, то мне незачем и одеваться, глупейшее положение. Зачем я пошел одеваться?!» – поплелся я уныло в спальню.

Когда, натянув штаны, вышел, гостья, обхватив красными, замерзшими пальцами кружку, пила мой кофе. Мокрые тапки ее ровненько стояли у порога, а сама она в своих тонких белых носках стояла возле ведра с углем.

– Не смогла устоять, – улыбнулась она, – у нас печка никак не растапливается, дымит, холод в доме, а у вас как в раю.

Остановившись в дверном проеме, я разглядывал ее. «Да, славная. Волосы не чесаны, нос красный, сама посиневшая, а смотреть на нее все равно хочется». Почему-то вспомнилась собственная отложенная повесть. Как оттуда пришла гостья.

– Пейте. Давайте, я вам еще сварю, горячего, этот уже остыл. Сам я люблю на печке варить, совсем другой кофе получается, знаете ли, – рассмеялся я, дико удивляясь своей словоохотливости, – у меня еще и эклеры есть, – поделился я сокровенным.

Она вздохнула.

– Нет, надо возвращаться, там меня ждут.

– А где вы остановились? – полюбопытствовал я.

И опять подивился себе: «Когда ты в последний раз любопытствовал?». Тридцать пять лет, уж, можно сказать, закоренелый, устоявшийся холостяк, флегма, а тут вдруг, краем глаза увидев себя в зеркале над умывальником, отметил некую придирчивость по отношению к собственной физиономии.

– У Калининых, – этот короткий ответ привел меня в замешательство, вроде бы всех друзей Женьки и Светы я знал наперечет, значит, она в паре с кем-то, и я почуял, как пружинящий придурошный бодрячок меня стал отпускать, и я занялся чайником, а гостья продолжала, поворачиваясь вслед за мной с кружкой: – Они нас забросили сюда, а Женя с Филей на нашей машине поехали в город за продуктами и за Светой.

Значит, Филя. Филя… Филимон… Или Филипп… Филипп, который прилип.

– Филя – это мой брат, Егор.

«Да-а?! Да это просто прелесть какая-то», – повернулся я к ней, включив чайник.

– У Жентяя ведь камин электрический. А почему Филя-то, если Егор?

Чувствовалось, что она согревается понемногу. Слабый намек на румянец появился на щеках, губы, припухлые, обветренные порозовели… оживает. Скрестив руки на груди, я с удовольствием разглядывал ее. Она отвела взгляд, засмущавшись. С ума сойти – неужели такое возможно? Это же не модно.

– Камин у Калининых сломался. Ну, я пойду. А Филя, потому что Филипповы мы.

– Да-а? – протянул я и спохватился. – Может быть, вам помочь печь растопить?

Услышал, как прошелестели шины по дорожке к соседнему дому. Посмотрев в окно, я увидел, что из машины шумно принялись выгружаться Евгений со Светой. И сказал:

– Евгений, собственной персоной.

Вот тут прошло какое-то небольшое мгновение, которое дало мне почву под зыбкую надежду, что мое предложение будет принято теперь, когда приехал хозяин, уж Жентяй-то растопит собственную печку. И я опять настырно предложил:

– Может быть, теперь по эклеру?

В тишине щелкнул отключившийся чайник. Она рассмеялась:

– Теперь, пожалуй, я со спичками там никому не нужна! А эклеры я люблю…

Оказалось, ее зовут Дашей. Никогда не любил это имя. Даша – хорошо, а вот Дарья меня как-то озадачивало. А теперь люблю. И, кажется, что по-другому и быть не может. Новый Год тогда мы встретили вдвоем. Женя и Света, Егор и Ирина, подруга Егора, все они сновали из дома в дом всю ночь очень увлеченно, расстреливали боеприпасы, грозились утром, первого, отправиться покорять лыжню вокруг поселка. Потом все стихло. Лыжники уснули.

И к утру этой безумной ночи повалил снег. В шесть утра я поставил чайник. Даша собиралась на вторую электричку. Я смотрел в окно на крупные хлопья. И думал: «Работать первого января – это такой маленький человеческий подвиг… Вот идет снег. Я очень люблю, когда я на даче и идет снег. И мне не нужно ехать в город. У меня отпуск. У меня пятая глава, которая отчего-то стала явью. Но я сегодня уеду домой… Странно. Но мне не хочется здесь оставаться одному».

И мы уехали. 352-ой километр удалялся от нас в прямоугольнике окна стучавшей знобко по рельсам электрички. Мела метель. До города каких-то два часа…

Борис Богданов «Сергеев. Серегин»

От автора:

Любые совпадения случайны.

Сергеева одолел зуд. «Ты должен остаться в вечности, – чудился ему чей-то голос, – ты должен написать книгу» – «Я просто любитель», – сопротивлялся Сергеев, но голос ныл, тревожил, уговаривал. «Я напишу книгу, – понял Сергеев, – великую, мудрую, божественную Книгу».

Сергеев продал квартиру в столице и переехал в деревню. Денег, подсчитал он, должно хватить лет на десять. Продукты, дрова, спутниковый интернет, бензин плюс непредвиденное. Вполне, вполне достаточно!

Машина медленно ползла весенним проселком. Образы ворочались в голове, рождали удивительные слова, от которых замирало в груди. Словам не терпелось, они рвались наружу. Сергеев с трудом держался, чтобы не прибавить газу.

Покосившаяся изба встретила перегоревшими лампочками и запахом запустения. Электричество – о чудо! – было, а лампы Сергеев захватил с собой. Скорее, скорее, невозможно ждать более! Сергеев смахнул застарелую пыль со стола, подключил ноутбук и создал новый, пустой документ. Его будущая книга… Как он назовет ее? Неважно. Имя придет потом, когда слова заживут своей, отдельной жизнью.

Сергеев коснулся клавиатуры, и мир исчез. Остались не распакованными чемоданы, покачивался от сквозняка полотняный абажур с пустым патроном, звенели комары.

Свирепый ветер вдохновения надувал паруса фантазии. Иногда прямо по курсу бурлили водовороты вокруг рифов штампованных образов, и тогда у Сергеева начинало болеть сердце. Он закуривал и возвращался на строчку или две назад, лихорадочно правил, и боль отступала. К ночи папиросная пачка опустела, и родилась первая глава. За ней вторая и третья. Сергеев не замечал ни ломоты в спине, ни боли в отбитых пальцах. Только к утру его отпустило. Утихли злые пульсы за висками, и Сергеев уснул за столом.

Побежали дни. Сергеев изредка покидал избу, покупал продукты и курево. Он осунулся, оброс клочковатой, рыжей с проседью бородой, пропах потом и табаком. Деревенские брезгливо расступались, пропуская его к автолавке.

Сергеев не замечал. Все мысли его занял роман. Он рос, как горная страна, в высоту и вширь. Огромный мир вставал за скупыми описаниями событий. Люди рождались, взрослели, влюблялись, совершали поступки и Поступки, болели и умирали. За наводнениями следовали ураганы, войны сменялись эпидемиями, засухи – суровыми зимами, когда полноводные реки промерзают до дна. С миром происходило необъяснимое и страшное. В бессилии опускали руки правители и вельможи, ломали в бесполезных раздумьях головы мудрецы, тщетно молили богов о снисхождении монахи в тайных скитах. В бедствиях угадывалась злая воля. Будто перебирал нити стихий чудовищный кукловод. Ироничный, холодный экспериментатор возле муравьиной кучи.

Потом возник герой. Рыцарь из окраинного королевства, обремененный любовью и долгами. Молодой вояка – из тех, все имущество которых состоит из коня, меча и платочка прекрасной дамы. Он собрал ватагу сорвиголов и отправился на поиски славы. Начали, как водится, с грабежей: трясли купеческие караваны, чистили небольшие городки, не гнушались и монастырями. Ватага росла, в нее вливались новые лихие люди. Страна стонала от новой напасти.

Однажды, обнимая маркитантку, герой понял, что забыл лицо дамы сердца. Это его удивило. Почему так вышло, что с ним случилось? Разве славы удачливого разбойника он хотел? Неужели только ради вина и покорных девок покинул отчий дом? Он осознал, что позади – только кровь и дым пожарищ! И ужаснулся. Началось его нравственное возрождение. Он бросил войско и бежал прочь. Схимник в безводной пустыне открыл ему правду. Причина бед – древний бог, обитающий на окраине мира. Он пьет эманации страданий, отчего сила его растет, умножая людские беды. И так по кругу, пока человеческому роду не придет конец.

Убить бога – вот цель жизни! – решил герой.

Вот кульминация романа, понял Сергеев, и его достойное завершение.

Последние главы заполняли дисковые сектора. Голос, что позвал Сергеева в дорогу, не умолкал ни на минуту. Иногда казалось, что это он, голос, управляет пальцами, что это он подсказывает повороты сюжета, и даже метафоры – дело его бесплотных, невидимых рук. В бреду, в горячке, забывая есть и даже курить, дописывал Сергеев свое произведение. Лишь с финалом вышла заминка…

Тускло светились вершины гор в сиянии Луны. На плоском плато стоял Герой. Губы его были сомкнуты, в глазах читалась решимость завершить работу здесь и сейчас. Последнее усилие, и враг уничтожен. Бог ослабел, потерял тонкие астральные тела и вывалился в тварный мир. Напротив Героя – жуткий монстр, кошмар пожирателя мухоморов. Мешок таракана, вывернутый наизнанку коровий желудок, куча гниющих спрутов… Не подобрать названия, нет в человеческих языках подходящих слов. Злой бог смердел.

«Убей его, – подначивал голос, – и Герой станет властелином мира. Просветленным, мудрым государем, перед которым склонятся страны и народы!». Убить бога… Простое решение, и как удачно оно совпадает с первоначальным замыслом! Убить – и занять его место. «…И самому стать драконом, – вспомнил Сергеев. – Нет, этого не будет. Я слишком люблю своего героя, чтобы пожелать ему такую судьбу». Он победит, в этом нет сомнения, но ценою станет жизнь! Тогда он останется в песнях и легендах. «Никто не узнает», – шепнул голос. «Какие мелочи!» – отмахнулся Сергеев.

Голос скептически хмыкнул… и исчез. Сергеев почувствовал себя странно. Словно долго спал под толстым ватным матрасом, как когда-то, в армии. Да – тяжело, да – пыльно, но тепло и уютно! Мгновение, и матраса нет, теперь можно дышать полной грудью, но холодно и солнце режет глаза.

Возможно, Сергеев просто невыносимо устал, но никогда прежде слова не рождались в таких муках! Они не ложились в строку, они сопротивлялись, они прятались за другими, стертыми и тусклыми. За час возник абзац, натужный, вялый. Ублюдочный.

Надо отдохнуть, понял Сергеев. Финал никуда не денется, а пока… боже! Во что он превратился?

В почерневшем зеркале отражался обычный бомж. Грязный, всклокоченный, с мутными, загноившимися глазами. Сергеев принюхался, и его чуть не стошнило: несло, как от помойки в жаркий день. Нестерпимо чесалась кожа, казалось, под грязной рубахой кто-то ползает.

Сутки Сергеев посвятил чистоте. Он натопил баню и несколько часов отмокал, а потом отмывался в трех водах. Тело покрывали фурункулы и струпья, и Сергеев извел всю водку и пластырь. Он сжег тряпье, в которое превратилась одежда. Он вымыл и выскоблил дом, а потом снова помылся. И прочая, и прочая, и прочая…

Финал Сергеев добил позже. Пришлось поработать, и не было привычной легкости в мыслях. Зато он чувствовал себя человеком. Чертовски приятно, проходя по деревне, видеть, как светлеют лица людей! Сергеев нарочно потратил пару часов – персонально раскланяться с каждым, показаться в цивильном виде.

Он не стал задумываться о названии. «Герой», как же еще? С первыми заморозками роман ушел в издательство. В первое попавшееся, наобум.

«Второй тираж ушел в печать, – писал редактор, – Но подумайте об изменении концовки. Возможно, не стоит убивать героя? Он так понравился читателям! И они требуют продолжения…»

На месте хибары Сергеев поставил скромный, но особнячок. С балясинами и наличниками. Вечерами Сергеев останавливался возле книжного шкафа и нежно гладил корешки. Один корешок, повторенный десятки раз. Авторские экземпляры… «Хорошие вы мои!» – шептал Сергеев. Его друзья, его собеседники, воплощение его мечты. Он мог часами перечитывать роман, начав с любого места. Читал и поражался… Как? Откуда взялись эти легкость и глубина? Легкость слога и глубина мысли. Это он, действительно, он. Но как?

Два дня в неделю Сергеев проводил в столице. Творческие вечера шли один за другим. Восторг новизны утихал, сменялся тихой обидой, ведь каждая встреча заканчивалась вопросом: «Когда ждать продолжения?». Поначалу Сергеев обстоятельно объяснял причины, по которым не собирается этого делать, потом отделывался односложным «нет». Как же они не понимают? – удивлялся Сергеев. Герой исчерпал себя, исполнил предначертанное. К чему оживлять покойника, трясти старые кости?

Сергеев замыслил реалистический роман о судьбах современного села. Комбайнер, герой труда, доживает свои дни в заброшенной деревне. Жена давно умерла, дети позабыли. Досуг он проводит за чтением старых газет. Вдруг…

Позвонил издатель.

«Возможна экранизация! – кричал он в трубку. – Джексону не снилось! Большой продюсер, хорошие деньги!.. Но продолжение, непременно продолжение!» – «Но я начал другую вещь…» – «Отложите! С вашим слогом, с вашей скоростью!..»

Что он теряет, задумался Сергеев. Полгода – год, пока напишет еще один роман. Тем временем идея вылежится, обретет нужную форму. Да и деньги не помешают.

«Согласен», – ответил он.

«Ага», – проснулся подзабытый голос и хихикнул.

Нет, Сергеев не хотел повторения прошлого позора, не хотел презрения местных жителей. Он забил холодильник продуктами, завалил консервами погреб. Теперь его никто не потревожит.

Клавиатура манила, тянула.

Герой очнулся на рассвете, оглядел поле недавней битвы. На разбитые камни плато лег свежий снег, укрыл пятна крови и ошметки внутренностей невинным белым покрывалом. Внизу, на склоне Двурогой, паслось стадо ледяных быков. Герой усмехнулся и стал спускаться к перевалу. Очень хотелось есть.

Спать Сергеев лег далеко за полночь. Его знобило, поднялась температура. Страшно чесались бока, Сергеев с трудом сдерживался, чтобы не разодрать их до мяса. В борьбе пришел рваный, горячечный сон. Сквозь бред Сергеев чувствовал, как ползают по телу невидимые миноги. От скользких прикосновений было то ли тошно, то ли приятно. Сергеев представлял себя толстым, бесконечным удавом. Он струился по шершавой дорожке. Песок сладостно скрипел под упругими боками, мелкие камешки щекотали кожу. Блеснул в лунном свете антрацит воды, и Сергеев нырнул. Без звука, без всплеска, в холодную уютную глубину. Когда внутренний жар утих, Сергеев рванул наружу. Голод гнал его, того, кем был сейчас Сергеев. В ноздри проник запах живого существа, сладкий дух плоти и горячей крови.

Утром Сергеев встал бодрый и веселый. От вчерашней лихорадки не осталось следа. Вот только сбитая постель пестрела бурыми пятнами. Неужели не выдержал?

Рассматривая в зеркале измазанное кровью лицо – почему именно оно? – Сергеев не сразу заметил, что… Что?! Немного ниже подмышек из боков выросли две новые руки, длинные, мускулистые, покрытые нежной молодой кожей.

«А?..» – задумался Сергеев. – «Хорошо же», – сказал голос.

Руки слушались, как родные. И точно, хорошо. Как раньше он обходился всего двумя? Скорее к ноутбуку!

«Люська! Где тебя носит, негодница рогатая!» – кликала за окном старуха-соседка козу. Сергеев запнулся. Из-под кровати выглядывала обглоданная нога с раздвоенным копытцем. «Это я ее, да?» – вяло удивился Сергеев. – «Ерунда, не бери в голову», – отозвалось в голове.

С двумя парами рук дело пошло куда как быстрее. Текст, струившийся ранее ручейком, полился речкой. Уже недели через три Сергеев закончил «Героя против пиратов». Идеи роились в мозгу, причудливо смешивались и без помех выплескивались на винчестер. На свет последовательно явились «Герой и щит императора», «Герой и леса Капа-Ламуры», «Герой и зрачок Зунги», «Герой и сорок наложниц мудреца».

Народ покупал и требовал еще. Тиражи росли, издатель потирал руки. «Наложниц» выпустили в подарочном оформлении; в комплекте шел снятый «Пентхаусом» видеофильм. Совет по культуре подал на издательство в суд за садизм и смакование перверсий. Скандальный процесс закончился ничем, но поднял продажи втрое.

Сергеев ничего этого не знал. Его переполняло счастье. Время разделилось на две части. Днем Сергеев творил, воспарял в горние выси, направлял властителей мирских и духовных. Ночи радовали животными страстями. Он выслеживал и загонял жертву, пил последний вздох жизни, а после пировал. Когда он был сыт, то скитался по окрестным лесам чудовищным хайдом или восторженно выл на Луну.

С книгами множились конечности. Сергеев распух, стал похож на… Сразу и не понять, на что именно. Но кому интересны отражения в зеркале? Не о чем беспокоиться.

Деревня замерла в тревоге. Бабки судачили про вурдалака, живые пока цепные псы вечерами плакали, как кутята, и просились в дома. Мужики обсуждали невиданные следы, грешили на волков и мечтали об облаве, только какая облава, когда их осталось полтора человека – тех, кто может держать ружье! Слухи, один другого невероятнее, ползли по округе.

Зашевелились аномальщики. Махайрод добрался до наших мест, говорили одни. Нет, отвечали другие, исконно русского зверя, пещерного медведя, выгнала из чащоб дурная экология. Сошлись в одном: нас посетил гость из плейстоцена! И сорвались в экспедицию; записать на видео, а лучше – отловить, чтобы посрамить академических скептиков.

Обвешанные аппаратурой, они углубились в лес на закате. Вышел один. Невменяемый, прижимающий к груди камеру для ночной съемки. Его подобрал дальнобойщик, глянул, интереса ради, записи, и опытного, тертого жизнью мужика проняло до тошноты. Водила влил в глотку спасенного стакан водки, только бы закрылись мертвые от ужаса глаза, и придавил педаль. В столице, не заезжая на терминал, сдал найденыша знакомому из ФСБ. Пусть разбираются, на то и безопасники!

Сергеев дописал последний абзац, сохранился и вошел в почту. Новейший роман «Герой и дураки» отправился проторенным путем. Стемнело, и зверь – или бог? – внутри темнил сознание, прибирал власть над телом. Пора на охоту, за парным мясом.

Добыча сама пришла в его логово. Она сопротивлялась, плевала огнем и жалила. Глупыши, так даже смешнее!

Изумрудная клякса металась в окуляре ноктовизора. Погасли всполохи выстрелов. Взвод осназа остался лежать у двери и окон мертвыми, остывающими грудами. Лучшие парни погибли за секунды, майор не успел скомандовать отход. Он сглотнул, крепко зажмурился и махнул рукой.

Две гранаты из подствольника встретили тварь в прыжке.

Серегин проснулся, как от толчка. Ночь глядела в окно желтыми бельмами фонарей. «Зачем я живу? – подумал Серегин. – Что останется от меня после смерти? Пустота?» «Напиши книгу, – произнес в сознании чей-то голос. – Великую, мудрую, божественную Книгу!» – «Да».

Тьма ласково улыбнулась.