Текст книги "И ты, Гомер! Фантасты о писателях"

Помещение оказалось неожиданно большим, гораздо больше, чем мне показалось с улицы, когда я заглядывал в окна. Удивительно, как в совсем небольшом здании уместилась такая солидная зала. Ее освещало бесчисленное количество светильников: отчего-то электрические лампы соседствовали с керосиновыми чадильнями и даже с канделябрами, коронованными множеством мягко сияющих свечей. Из-за обилия огней было жарко и душно, пахло гарью от керосина, а еще воском, будто в церкви. Яркий свет озарял столы и шкафы с разложенными книгами. Здесь, в точности под стать вывеске, были издания на разных языках. Немецкие обложки в непременной готической вязи; изящные французские и британские переплеты; простые белые томики русских эмигрантских изданий и ад советских книг, с каким-то алыми кругами и клиньями между как попало расположенных заглавий. Таких книжных лавок в Берлине мне еще не попадалось… Я часто захаживал в русские лавки и избегал немецких, и не понимал, в чем тут смысл – собрать вместе столько разноязычных книг. В замешательстве я приметил обложки с иероглифами и с такими символами, в которых не сразу опознал индийское письмо. Зачем все это здесь? Какому полиглоту вздумалось собрать все в одном месте – и неужели он находит на эдакое разнообразие покупателей?

Словно в ответ на мои мысли где-то в глубине помещения скрипнула дверь, и в залу вошел, не иначе, хозяин странной лавки.

– Вы меня звали? – спросил он по-немецки, неторопливо лавируя между столов с книгами.

– Нет, извините, – пробормотал я, отчаянно стесняясь лужи грязной воды, которая успела натечь с моих ботинок. – Я просто зашел… посмотреть.

– Вы меня звали, – утвердительно повторил хозяин.

Выглядел он не менее занятно, чем обстановка его лавки. Высокий худой мужчина лет сорока с лишним, типичнейший немец: водянистые бледно-голубые глаза, блекло-золотые, с проседью на висках, слегка вьющиеся волосы, крючковатый нос, который в сочетании с прочими чертами – острыми и одновременно сусальными, будто у потасканного и постаревшего херувима, создавал впечатление почти отталкивающее, и в то же время это лицо было странно притягательным. Одет торговец был вызывающе не по сезону: дурацкий тирольский костюм с гольфами и с короткими, выше колена, штанами, который на местных толстозадых бюргерах смотрелся особенно убого, как корсет на свинье, однако на поджаром и собранном хозяине лавки даже эта потешная одежка сидела солидно, как фрак. Образ довершала легкомысленная тирольская шляпа с петушиным пером, которую торговец отчего-то так и не потрудился снять. Длинное перо покачивалось от малейшего движения его головы, и эти беспорядочные плавные колебания отчего-то действовали на меня гипнотически.

– Что желаете? – продолжил хозяин. Он улыбался, как и полагалось торговцу, приступившему к обработке возможного покупателя, но улыбка его тоже была странной: одновременно и несколько паяснической, и невыразимо печальной.

– Простите, но, думаю, ничего, – ответил я на своем более чем посредственном немецком. – Но если вы не возражаете, я немного полистаю книги.

– Вы же не за тем пришли. – Хозяин склонил голову набок. Перо снова качнулось.

– А за чем, по-вашему? – Я ощутил раздражение. Пора было убираться, пока он не начал мне что-нибудь всучивать.

– Вам непросто изъясняться на немецком, я вижу, – сказал хозяин. – Давайте лучше перейдем на русский. – Последнюю фразу он произнес по-русски, безупречно чисто, без малейшего акцента, с петербургским грассированием – точно как говорил я сам.

Наверное, он из русских немцев, мельком подумалось мне.

– Вы пришли, потому что вам нужна помощь, – заключил торговец.

– Вы мне точно ничем не поможете, сударь, – отрезал я. Раздражение росло вместе с усталостью, кроме того я уже одурел от жары, духоты, чада и этого проклятого завораживающего покачивания пера.

– Отчего же? Я-то как раз помогу. И никто вам не поможет, кроме меня.

– Послушайте…

– Владимир, да вы сядьте, в ногах правды нет. – Хозяин лавки указал на стул возле одной из книжных полок. – Но прежде снимите пальто, вам ведь жарко. Вешалка вон там.

– Так вы меня знаете…

Еще бы ему меня не знать, русскому (пусть и немцу), который интересуется литературой и торгует книгами. Наверняка где-то среди эмигрантских изданий в этой лавке сыскались бы и мои сборники.

– А вот с вами я не имею чести быть знакомым.

– Зовите меня… м-м-м… зовите Манфред.

– Вы немец, господин Манфред?

Торговец помолчал и снова склонил голову к плечу, будто прислушиваясь к себе.

– Я – немец?.. Пожалуй, да… Немец. Во всяком случае, на данном временном отрезке…

Создавалось впечатление, что человек этот был с большими странностями – впрочем, к странностям я, вращаясь в литературных кругах, давно привык, среди литераторов мне еще и не такие субъекты встречались.

– А ведь вы не любите немцев, Владимир.

Я стыдливо промолчал.

– Что ж вы так? Художник, а не видите, насколько прекрасна эта нация. Столько идеализма, столько романтизма, столько страсти и жажды реванша… Такое очаровательное чувство собственной неполноценности… Вы даже вообразить не сумеете, что тут начнется через какой-то десяток лет! О, что тут начнется!.. – Торговец запрокинул угловатое лицо и мечтательно прикрыл глаза. – Здесь будут зажжены факелы, от которых займется пожар на полмира… Это прекрасно. Неописуемо прекрасно. Обожаю немцев.

Точно – сумасшедший, решил я. И резко поднялся со стула.

– Сидите-сидите. – Торговец остановил меня жестом. – Вы правы: я отвлекся. Давайте-ка поговорим о вас, Владимир. Сейчас я расскажу, что вам следует сделать…

– Простите, мне пора, – сказал я, стараясь обойти его подальше.

– Признайтесь себе, что пока вы пишете на русском – мировая слава здесь, в эмиграции, вам не светит, – затараторил торговец, взмахивая руками. – В лучшем случае – яркая вспышка, как у одного вашего соотечественника. Европе вскоре станет совершенно не до книг, европейцев будут терзать совсем иные, далекие о литературных, страсти…

– Почему вы так уверены в этом? – мрачно спросил я. Торговец был полоумен, не оставалось сомнений, но в его бреде сквозила некая до оторопи жуткая логика. – И какое вам вообще дело до моей литературной славы?

– Я – последний рубеж. – Хозяин лавки развел руками, и на его лице вновь заиграла странная печальная улыбка. – Если я вам не помогу – то уже никто не поможет. Остальным до вас нет дела. Всем наплевать и на вас, и на ваши мечты. Там, – он ткнул пальцем вверх, – в особенности.

Мне припомнился ломкий от боли голос папиного друга в трубке, и бесконечная, как в кошмаре, где-то по ту сторону жизни, поездка в берлинскую филармонию, где прошел проклятый митинг с треклятой стрельбой, и как мама потом молча сидела на стуле в окружении хмурых друзей и знакомых моего отца (в залу с убитым полиция нас не пустила), а потом мама вдруг начала страшно, с подвываниями, даже не рыдать – кричать, никогда и ни от кого я не слышал таких криков…

– Я неверующий, – сказал я.

– Я тоже, – живо откликнулся торговец. – Давным-давно, давным-давно… И даже если бы я желал вам зла, в любом случае, я совершу только благо.

– Господин Манфред, ну что вам от меня нужно? Вы мне все равно ничем не поможете.

– Да вы послушайте меня сначала. Смотрите: по-русски вам, с вашей целью, вашей мечтой, писать бесполезно. Посмертная слава среди потомков, я так полагаю, вас мало интересует. Вам нужно здесь и сейчас. Так вот – вы же в совершенстве владеете английским, вы по-английски научились читать раньше, чем по-русски, верно? Настоятельно советую вам выбрать для литературных трудов английский, потому как Европу вам в конце концов придется покинуть, вы ведь даже не представляете, что тут будет…

– Вы в своем уме? Зачем мне писать по-английски? – я поперхнулся словами. – Я русский, я мыслю по-русски, я чувствую по-русски…

– Вы сами знаете, что это не совсем так. Вы вполне отдаете себе отчет в том, что способны перенести все ваше стилистическое богатство на почву английского языка. Для вас это даже не составит особого труда.

– Да о чем я буду писать по-английски? Кто меня будет читать?

– А-а, наконец-то вы заговорили о деле! О чем вы будете писать – вот это самое интересное. В сущности, писать вы сумеете о чем душа пожелает. И вас будут читать по всему миру. Можете сколько угодно упиваться вашими стилистическими изысками, вам еще и будут платить за них хорошие деньги, недурной расклад, верно? Но для начала вам нужно будет написать то, что откроет перед вами все двери… Не беспокойтесь, никакого насилия над вашей ранимой писательской сутью от вас не потребуется. Напротив, уверяю, вам понравится!

Я украдкой ущипнул себя за руку – уж больно все происходящее напоминало сон. От свечного и керосинового чада кружилась голова, в зале под потолком клубилось сияющее марево, нестерпимо-золотой свет резал глаза. Этот престранный сумасшедший заговорил меня, опутал словесной сетью, к тому же смысл сказанного им пронзительно-звеняще отзывался в самых потайных струнах моей души. Я ведь и сам думал, пока больше понарошку, о том, чтобы сменить язык – правда, на французский. Я ведь и сам понимал, что мне всеми правдами и неправдами нужно где-то раздобыть такой сюжет, который вынесет меня на самый гребень литературной волны…

Манфред молча закивал, словно в такт моим мыслям. Длинное петушиное перо на его шляпе вновь замоталось, своими покачиваниями еще больше вгоняя меня в мутное, полусонное, почти наркотическое состояние.

– Если бы я знал, что такого можно написать, дабы «открыть все двери»… – сказал я больше для себя. – Что-то невероятно скандальное, должно быть. Но я не мастер на скандалы.

– Пока не мастер, – ухмыльнулся Манфред, выудив из кармана тирольских штанов маленький, будто от серванта, ключ, золотой или позолоченный. – Вуаля! Вот он, ваш сюжетец. Запомните: пишете по-английски, публикуете во Франции. Просто потому, что в Великобритании или Соединенных Штатах это публиковать испугаются. Поначалу. Но после французов они все побегут к вам галопом…

– Я вас совершенно не понимаю. – Я вновь попытался подняться, что мне со второй попытки удалось, но комната кружилась, духота сдавливала виски, а жар сделался нестерпимым, будто я стоял на раскаленной сковороде.

– Сейчас поймете. – Манфред шагнул к ближайшему книжному шкафу, повернул ключ в скважине, открыл высокие глухие дверцы. За ними, разумеется, были полки с книгами – с изданиями на всех основных языках мира. Торговец принялся вытаскивать книги и складывать прямо на пол.

– Помогите-ка, – обратился он ко мне.

– Я не понимаю, зачем все это.

У меня все более обострялось чувство нереальности, лихорадочной бредовости происходящего. Что я здесь делаю? Зачем слушаю этого человека? И пока я переминался с ноги на ногу, снова порываясь уйти прочь отсюда, но не решаясь – быть может, оттого, что мне уже стало любопытно, чем закончится этот спектакль, – хозяин лавки быстро и ловко освободил шкаф от книг. Последнюю из них торговец прижал обрезом к худой гладко выбритой щеке, и на лице его проявилось выражение почти сладострастное, точно он приник не к книге, а к ножке молодой любовницы.

– Люблю литературу, – нежно произнес он. – Обожаю писателей. Такая буря страстей из-за каких-то значков на бумаге… Столько метаний, страданий, безумия, восторгов… Это прекрасно. Невыразимо прекрасно. Добавим пару ярких мазков?

– Все-таки вы сумасшедший, господин Манфред, – вырвалось у меня.

– Сумасшедшим меня еще никто не называл, – обрадовался он. – Пусть сумасшедший. Но не более, чем вы. Я всего-навсего эстет. И художник.

Манфред зачем-то вытащил из шкафа и полки, а затем указал мне на пустую заднюю стенку:

– Толкайте.

– Что?

– Да толкните же.

«Вот глупость-то какая», – успел подумать я, но рука моя уже коснулась стенки шкафа – а та точно не была закреплена вовсе, легко выпала наружу. И в лицо мне ударил свежий морской ветер.

Всему, что здесь происходило, должно было существовать некое удобоваримое для разума объяснение. Некая будничная, банальная, простая причина. Возможно, я надышался каких-то ядовитых трав в чаду этой проклятой лавки. Возможно, я заболел воспалением легких после продолжительной прогулки под ледяным дождем и теперь лежу в своей комнатушке в глубочайшем бреду, и хозяйка-немка не знает, что со мной делать. Возможно, меня попытались ограбить (хотя у меня и брать-то нечего) в том мерзком переулке у дома, где я часто срезал путь, и теперь я лежу где-нибудь за углом с пробитой головой, а мой умирающий мозг порождает круговерть сказочных картин…

За стенкой шкафа обнаружился выход к морю. Южный берег, чистый, солнечный белый песок, мреющие розовые скалы. Двое играющих детей вдалеке.

– Я не понимаю, я не понимаю, – бормотал я тихо и монотонно, будто помешанный. – Что это, как это вообще?.. У меня галлюцинации. Признайтесь, вы тут жжете какую-то наркотическую отраву…

Манфред молча, спокойно и деловито переждал все стадии моего ужаса, недоумения, растерянности, отрицания очевидного. Я обходил шкаф и видел заднюю стенку, стоящую на месте как ни в чем не бывало. Возвращался и видел морской берег между раскрытыми створками. Оттуда тянуло соленой свежестью, запахом водорослей, слышались крики чаек… Проделав этот незамысловатый маневр пару десятков раз, я, наконец, смирился и осмелел настолько, что сунул в шкаф руку. Ладонь ощутила легкие порывы ветра, тепло южного солнца и легко прошла на ту, невозможную сторону… Я отшатнулся.

– Весьма рад тому, что вы начинаете осваиваться, – сказал Манфред. – Но прежде чем вы начнете ваше увлекательное путешествие, вам нужно будет подписать кое-какие бумаги.

– Да что же это такое? – я протянул трясущиеся руки к шкафу. – Объясните, ради бога!

– Ради бога не буду, – с усмешкой произнес Манфред. – А вот просто так – объясню. Перед вами – вход в один из миров, которые в вашем обществе принято называть литературными. О, понимаю, вы считаете, что мир художественного произведения – всего лишь вымысел. Это не совсем так. Все дело в вашем восприятии. Обычно оно ограничено, как, например, возможности вашего зрения. От того, что вы не способны увидеть рентгеновские лучи, вы же не станете утверждать, будто их не существует? Так и здесь. Обычно люди не видят другие слои мироздания, но отдельные личности – такие, как вы, писатели, поэты, художники – способны их мимолетно ощущать. Это ощущение вы зовете вдохновением. У вас будет великолепная возможность прогуляться по миру, который иначе вы бы никогда не увидели – и, вероятно, даже не ощутили бы. Он очень похож на ваш. Однако же учтите: вы там будете невидимы. Потому что люди там, как и вы, способны разглядеть лишь очень немногое. Вы, конечно, можете бродить где пожелаете, но советую вам неотлучно следовать вон за тем ребенком справа, чтобы не заблудиться. Держитесь того мальчишки еще по одной причине: он – ваш главный герой.

– Что-что?..

Я затряс головой, помассировал виски. Мой мечущийся взгляд вновь приковало длинное петушиное перо на шляпе торговца. Оно раскачивалось, переливалось, прямо-таки струилось под ветром и солнцем потустороннего южного дня.

– Как вас на самом деле зовут, господин Манфред?

– У меня много имен. Все даже не упомню, – весьма насмешливо ответил он, словно потешаясь над тем, что я только сей миг осознал – и во что даже еще не вполне поверил.

– Что вы хотите в обмен на все… это? Хотя зачем я спрашиваю… Я и так прекрасно знаю.

– О нет, вовсе не то, что вы думаете, – произнес он с той странной грустью, которую я уже не раз за ним замечал. – Этого добра у меня и без того накопилось столько, что девать некуда. От вас мне потребуется другое…

Манфред вдруг извлек откуда-то солидный договор на желтоватой бумаге. Я принялся читать. Сначала строки прыгали перед глазами, я никак не мог сосредоточиться, ждал пробуждения, склонившихся надо мной докторов, чего угодно – и сознание выхватывало лишь отдельные фразы, будто во сне, когда не получается никак прочесть страницу из книги, однако запоминаются отдельные слова. Прошло изрядно времени, прежде чем я справился с собой настолько, что сумел прочесть все. То, чем мне предлагалось расплатиться за фантастическую – фантасмагорическую – возможность подглядеть сюжет своего будущего литературного шедевра, показалось мне смехотворно несущественным, мелким и уж точно совершенно мне ни к чему не нужным.

– Да забирайте на здоровье, – сказал я. – Если вы думаете, что у меня это вообще есть, в чем лично я сомневаюсь…

– Так вы согласны? – уточнил Манфред.

– Да, согласен, – решительно ответил я. К черту все. В буквальном смысле. Даже если это бред, он определенно прекрасен, он много ярче и увлекательнее, чем вся моя жизнь за последние годы, и пусть он длится дальше, в конце концов, вдруг я и впрямь увижу сейчас нечто потрясающее, такое, из чего смогу вытесать сюжет своей будущей книги. Даже если все-таки в конце концов очнусь на больничной койке.

– Подпишите, пожалуйста, – Манфред протянул мне самопишущее перо.

Я положил лист на стол поверх книг и только прикоснулся кончиком пера к бумаге, как мой указательный палец пронзила боль, и прямо на графу для подписи шлепнулись капли крови. Оказалось, в основании ручки отошел острый край металлической окантовки, которая и порезала мне палец. Тихо чертыхнувшись, я поставил подпись чуть ниже.

– Прошу прощения, я, кажется, испортил этот документ…

– Нет-нет, все в порядке, – заверил Манфред, принимая от меня договор. – Теперь вы можете идти. Помните: там вас никто не способен увидеть. Ведите себя тихо и осторожно. Просто наблюдайте. Следуйте вон за тем мальчиком и наблюдайте. Ни во что не вмешивайтесь, иначе я не смогу гарантировать, что ваш сюжет будет развиваться так, дабы произвести на читателей нужное вам сильнейшее впечатление. Вы сами поймете, когда сюжет подойдет к завершению. Когда вы пожелаете вернуться – поверните этот ключ в замке любого книжного шкафа, который там найдете.

– А если я случайно потеряю ключ? – не без оснований насторожился я. Как-то раз я уже терял ключи от квартиры, где снимал комнату (чем, разумеется, предоставил хозяйке лишний повод поскорее избавиться от меня), так что мой страх был не лишен основания.

– Не беспокойтесь, этот ключ вы уже не потеряете никогда. Он всегда будет при вас, так что вы в любой миг сможете вернуться к вашему сюжету и просмотреть его с самого начала.

– Сколько времени займет это путешествие?

– Ровно столько же, сколько чтение небольшого романа. Несколько часов. Помните: для вас там время движется совсем по-иному, нежели для его обитателей, – рывками.

Я встал напротив книжного шкафа… черт возьми… выхода на пляж. Манфред отдал мне ключ, который я сунул в самый глубокий карман.

– Бред какой-то, – сказал я самому себе, покачал туда-сюда раскрытые дверцы шкафа, и внезапно решившись, высунулся в невозможно реальный, яркий, прекрасный мир по ту сторону, но тут же шагнул назад.

– Во что я ввязался…

– Вы можете сколько угодно переминаться на пороге, но помните, роман за вас никто не напишет, – с усталой иронией напомнил Манфред, понаблюдав за моими метаниями.

– А… если мне вдруг захочется вернуться раньше? Если мне увиденное не понравится, не подойдет?

– Вот что меня всегда раздражает в вас, писателях, так это ваше невероятное занудство. Захотите вернуться раньше – то же самое: находите любой большой книжный шкаф, поворачиваете в замке ключ. Но насколько я вижу вашу суть, Владимир, – назад вы уже ни за что не повернете. Этот мир ваш.

Я вновь полез было в шкаф – и вновь не отважился миновать границу между привычным и невозможным.

– Черт, черт…

– Ну что еще вам? – спросил Манфред с явным неудовольствием. – Да шагайте вы уже наконец! Не то дети сейчас уйдут с пляжа. Как было просто в Средневековье! Когда люди еще верили в чудеса! А нынешним прежде всего подавай сотню доказательств, что перед ними не галлюцинация. В самом деле, даже оскорбительно. Роман-то ваш вы хотите написать? Или желаете околеть от голода?

И так как я по-прежнему в нерешительности топтался возле шкафа, Манфред всучил мне мое пальто и силой вытолкнул меня на песок.

Я упал плашмя, лицом прямо в горячее от солнца, мягкое, сыпучее, белое с золотым блеском; тут же вдохнул песчинки и закашлялся. Дети испуганно обернулись. Кроме них, я, оглядевшись, заметил прямо за спиной группу взрослых, расположившихся неподалеку в шезлонгах: длинные платья и пышные шляпы дам были точно такими, какие я помнил по временам своего детства. Некоторые из взрослых тоже посмотрели в мою сторону, но сразу потеряли всякий интерес, и я, погружаясь в трудно определимое, но кошмарное состояние собственной почти-невещественности, вспомнил, что для здешних обитателей невидим, так что лучше вести себя тихо.

Ничего, похожего на ворота – да хотя бы какой-нибудь кабинки для переодевания – позади не обнаружилось, и первое, что в связи с этим мне пришлось сделать – переждать приступ сильнейшей с ума сводящей паники. Дыхание отказало, сердце болезненно забилось, я снова упал на колени и уткнулся лбом в песок. Подумал, что умру здесь, прямо сейчас, в мнимо-знакомом, словно воплотившееся воспоминание из детства, но все-таки чужом и невозможном мире. И когда уже почти смирился со своей гибелью, все внезапно закончилось. Я осторожно выпрямился и бессмысленно уставился на детей: густобрового темноволосого мальчика и русую, изящную, яркую девочку, легших друг возле друга за наспех сооруженным валом из песка. Отчего-то мне пришло на ум, что эти двое, дети всего-то лет двенадцати от роду, влюблены друг в друга – так, как не каждый взрослый имеет несчастье влюбиться: мучительно, бесстыже, неуклюже – и совершенно безнадежно, ибо их тайная, безусловно плотская страсть под непрестанным строжайшим надзором взрослых не получит исхода…

Так началось мое путешествие, многие подробности которого я опущу – здесь они ни к чему. Я не сразу привык к своей роли невидимого для всех соглядатая. Пару раз сильно напугал мою драгоценную пару малолетних влюбленных – они посчитали, что за ними шпионит кто-то из взрослых – хотя, в сущности, так и было. Несколько раз попадал в ужасающие идиотские ситуации, едва успевая проскочить в дом за входящими или роняя на пол различные предметы – тогда окружающие меня люди думали, что это полтергейст – да будет благословенно увлечение спиритизмом, так свойственное началу века! Однако с ролью невидимки я свыкся, против ожидания, довольно быстро. Куда хуже обстояли дела с другой особенностью этого места: время здесь – во всяком случае, для меня – двигалось невыносимыми грубыми скачками, урывками, и всякий раз это субъективно воспринималось так, будто я пробуждаюсь в новом незнакомом месте с тяжелейшего похмелья, и только из разговоров окружающих да из календарей узнаю, какое число и год на дворе. Сквозь стены я проходить не умел, но следуя за «своим» мальчиком, периодически обнаруживал себя где-то в совершенно ином месте, нежели мгновение назад, и мой разум едва выдерживал эти необъяснимые перемещения, мне все чаще казалось, что я брежу или вижу сон, и лишь когда я в очередной раз влетал бедром в угол какой-нибудь тумбочки, тут же зажимая себе рот, чтобы не чертыхнуться от боли, ощущение реальности ненадолго возвращалось.

Но самое ужасное в моих бредовых странствиях незримого соглядатая оказалось… Нет, даже не то, что здесь я слышал чужие мысли – стоило мне взглянуть на какого-либо человека, его размышления начинали звучать в моей голове, оттесняя на задний план мои собственные, а «своего» мальчика я так и вовсе слышал почти постоянно. И даже не то, что мне, очевидно, предстояло написать о страсти несовершеннолетних – в конце концов, почему бы и нет, в этом пугающе взрослом романе двух едва-едва подростков была своя поэзия и красота.

Самое ужасное заключалось в том, что мой герой быстро повзрослел (а та прекрасная девочка, его возлюбленная, умерла).

И тогда выяснилось, что мне предстоит написать роман об извращенце. О маньяке. О самом отвратительном человеке из всех, кого я когда-либо встречал в жизни или о ком слышал, или читал…

Вот когда начался истинный бред, сущий кошмар.

Поначалу это были только чужие мысли, которые я, к своему несчастью, исправно слышал каждый миг. Человека, за которым я наблюдал, непрестанно терзала похоть, он был глубоко помешан на девочках десяти-двенадцати лет. Вместе с тем подопечный мой (внешне – отталкивающе красивый высокий брюнет крепкого сложения) на самом деле был жалок – бесталанный литератор и скверный преподаватель, не имеющий за душой ничего, кроме своей тайной и гнусной мании, которую он удачно скрывал от окружающих и пестовал в некоем извращенно-поэтическом духе. Проклиная все на свете и себя прежде всего, я таскался за ним по паркам и скверам, вынужденный воспринимать все то, что мой чертов главный герой себе с размахом воображал, разглядывая играющих девочек. Меня не покидало чувство, будто я с ног до головы измазался в нечистотах. Я всячески уповал на то, что все это когда-нибудь (и довольно скоро) закончится и сюжет, наконец, обратится к чему-нибудь иному, хотя бы более приемлемому, – не могло же быть так, чтобы мой будущий великий роман, призванный прославить меня в веках, был целиком посвящен грязным фантазиям какого-то мерзавца на тему совокупления с несовершеннолетними. Но ничего не менялось. Герой шатался по проституткам, выискивая среди них самых молоденьких и худеньких, похожих на детей, затем предпринял попытку – к моему облегчению, неудачную – найти себе предмет своей гнусной страсти при помощи сводни. У меня было полнейшее ощущение, будто это меня протащили через расшатанные ложа всех проституток и грязные каморки всех сводней. Мне уже хотелось выть от происходящего, но я терпел: в конце концов, в руках художника этот материал, возможно, будет не так уж плох… и уж всяко – непредставимо скандален… а мне ведь именно это и нужно.

Между тем спираль сюжета, вызывая мое отчаяние, уходила в какие-то адские глубины. Ненавистный мой герой перебрался на другой континент и там спустя весьма непродолжительное (для меня) время снял комнату в доме. Хозяйка дома была вдовой, и у нее была дочь – русая, яркогубая девочка двенадцати лет.

Отныне я был не просто очевидцем чужих мерзких фантазий. Теперь мне грозило стать почти соучастником возможного преступления… или, по меньшей мере, его главным свидетелем.

Мой герой, мерзавец щепетильный, эстетствующий и до ненормальности самовлюбленный (и этим до тошноты похожий на меня) вел дневник, куда неосмотрительно записывал самые сокровенные и грязные свои помыслы (если бы я сочинял роман, а не был вынужден просто созерцать его развитие, то сам никогда бы не опустился до такой халтурной детали). Подобно многим подлецам, мой персонаж был редкостный трус, он едва ли бы когда-нибудь осмелился убить мать или открыто растлевать девочку, и довольствовался втиранием в доверие к первой, чтобы почаще бывать со второй. Напрочь изведясь омерзением и ненавистью, я от души благословлял его трусость и законобоязнь, надеясь, что мне не придется подглядеть – и испытать – самое ужасное.

Однако в этом бредовом мире мое полусуществование отличалось не только умением читать мысли окружающих людей (проклятье, персонажей, напоминал я себе, персонажей), но и способностью ощущать некие силовые линии, по которым формировалось возможное будущее. Таким образом в какой-то момент я осознал, что мой отвратительный герой не станет собственноручно убивать мать девочки, но сделает все, чтобы она погибла более или менее естественным образом. Вокруг самого же ребенка витала ясно ощутимая аура горчайшей обреченности – короткая, бестолковая, разрушенная жизнь. До основания разрушенная в том числе и моим негодяем-героем.

Казалось бы, какое мне дело? Каждый день в том оставленном за порогом дьявольских врат мире, где я родился, погибает множество женщин и детей. Я никогда не отличался сочувствием – напротив, был замкнутым в себе и упивающимся собой эгоистом. Никогда не сострадал незнакомцам – ни женщинам, ни детям – лицемерно полагая, что тем самым сохраняю душевные силы для творчества. Я вообще понятия раньше не имел, каково это. Тогда почему мне теперь было так тошно? Лишь потому, что я неотлучно следовал за почти-убийцей и совратителем и разделял его страх перед возможной ответственностью? Черт знает…

Я был уже уверен в том, что Манфред – или какие имена он носит на самом деле – попросту провел меня и жестоко посмеялся надо мной. Швырнул меня в литературный ад самого гнусного сюжета, где теперь я буду пребывать до скончания времен – или пока не сойду с ума, или покуда не погибну, не покончу с собой, если это здесь вообще осуществимо…

Неисчислимое множество раз я порывался бросить все и убраться отсюда. И всякий раз останавливал меня не только страх перед тем, что я отопру заветным ключом книжный шкаф, который приглядел в этом доме, и обнаружу в нем лишь глухую стенку. В равной мере я боялся, что в мое отсутствие мой омерзительный герой обстряпает все свои отвратнейшие дела.

И я решил убить его.

Кажется, в ящике своего письменного стола он хранил пистолет. Это было не точно. Увы, в этом мире меня зачастую посещало знание о деталях, относящихся к прошлому или будущему, но не к настоящему. Тем не менее я решил попытаться. Больше мне ничего не оставалось. Я сходил с ума от ненависти, гадливости, ужаса и безнадежности. Внешне столь безобидный труд – подбирать, огранять, сочетать между собой слова и укладывать их на бумагу, почти женское занятие, все равно что вышивка. И как же непереносимо оказалось находиться внутри того… пространства? вселенной?.. которая, как выяснилось, скрывается за стежками слов.

Одним злополучным утром я, после очередного рывка здешнего сумасшедшего времени, очнулся в его съемной комнате – пустой – и решил проверить, на месте ли пистолет (я и сам редкостный трус, и сильно сомневался, что у меня хватило бы духу вот так сразу взять и выстрелить в человека). Из окна донесся шелест шин по гравию – мать девочки куда-то уезжала на автомобиле.

В этот миг ко мне откуда-то пришло знание, что девочка в доме одна – точнее, наедине с моим проклятым персонажем. И возможно, что-то непоправимое случится уже сегодня, уже сейчас.

Я быстро вышел в коридор, упиравшийся в лестничную площадку второго этажа, и едва не столкнулся с ним – с моим отвратительным героем – спешащим куда-то из ванной, облаченным в бледную шелковую пижаму с узором на спине и оттого похожим на огромного паука. Спешил он – в следующий же миг понял я – в комнату девочки. И прежде чем я успел что-либо сообразить, у меня вырвалось по-русски: