Текст книги "Ульмигания"

13

Клабун произвел Гунтавта в старосты королевской охраны, а тот позаботился, чтобы на обратном пути короля сопровождало, чуть ли не вдвое большее количество карликов, чем в дороге на косу.

Принимая пост, Гунтавт оговорился, что возглавит только вооруженных барстуков. Причем, не охотничьими дротиками, что разрешались им до сих пор, а оружием настоящим, наподобие того, что ковали карлики-кузнецы для торговли с пруссами. Неожиданно Клабун согласился на это. Более того, сказал, что, пожалуй, стоит обучить небольшой отряд всем правилам военного искусства, чем совсем поразил Гунтавта. Правда, ни тот, ни другой не представляли себе, как осуществить это на деле, ведь никто из барстуков никогда не воевал и не мог поделиться опытом. Но, по сравнению с важностью принятого решения, его воплощение не казалось столь уж сложным.

Что касается, внезапно объявившегося, духа Гентара, то на сей счет, у Гунтавта было свое мнение, обнародовать которое он совсем не собирался.

Если витинг, которого он видел у Виндии, и не совсем дух, – рассуждал Гунтавт – то все равно, пользы от него барстукам будет немало. Похоже, – думал Гунтавт, – дело складывается так, что барстуков ждут большие перемены.

От этих мыслей ему было радостно и хотелось петь.

В то же самое время, Клабун, сидя в повозке, поглядывал на деревья, наслаждаясь разнообразием их осенней окраски, и ни о чем не думал. У него уже давно вошло в привычку, принимая важное решение, на несколько дней забывать о нем, чтобы события сами доказали нужность или никчемность сделанного шага.

Они были в самом узком месте косы. Том самом месте, которого так боялись куры из-за частого появления там девиц-амсмари – похотливых тварей, готовых на все ради мгновения соития с человеком. В отличие от людей, барстуки знали, что это необходимо амсмари для продолжения рода, поскольку самцы этих животных бесплодны. Но это не меняло брезгливого отношения барстуков к водяным женщинам, хотя к карликам те не чувствовали влечения и никакого вреда принести им не могли.

Впереди был небольшой курский поселок, и процессия подалась ближе к морю, чтобы не встретиться невзначай с людьми.

Подумав об амсмари, Клабун вспомнил, что некогда, еще в детстве, видел, как несколько водяных женщин затянули в воду рыбака. Тот совсем не сопротивлялся, наоборот, вытянув руки с идиотской улыбкой на лице, сам поплелся за ними. Воспоминание было столь ярким, что королю показалось, будто он и сейчас слышит женские голоса. Он прислушался, потом выглянул из повозки и спросил Гунтавта:

– Ты ничего не слышишь?

– Кто-то, кажется, зовет на помощь, – сказал тот.

– Я думал, что мне послышалось,– сказал король. – Какая-то женщина, ведь так?

– Похоже на то… – сказал Гунтавт с сомнением.

– Чего же ты ждешь?

– Что-то мне это не нравится.

Женщина вдруг закричала так пронзительно, что у Клабуна заледенело сердце.

– Как ты можешь стоять здесь?.. – разозлился Клабун и выскочил из повозки. Он сам уже собирался мчаться на крик. Но староста опередил его, отдав приказ, и барстуки охраны побежали через авандюну в сторону моря.

Гунтавт же остался, не решаясь бросить короля одного. Барстук не мог не прийти на помощь, кто бы его ни звал. Это было их инстинктом. Но как бы, ни подмывало Гунтавта бежать за своими подчиненными, опасения за короля были сильнее. Что-то внушало ему недоверие в искренность призывов. На всякий случай, он вытащил меч и стал ждать нападения.

Оно пришло в образе огромного рыжего пса.

Все произошло так быстро, что Гунтавт, будь он даже более подготовлен, не смог бы ничего изменить. Собака появилась на расстоянии одного прыжка от короля. Гунтавт видел, как она метнулась к Клабуну и сомкнула челюсти на его шее. Потом мотнула головой так, что тело короля взлетело вверх, отпустила хватку и скрылась в кустах так же внезапно, как и появилась. Гунтавт, спрыгнув с алне, подбежал к королю, но все было кончено. Его голова, почти напрочь оторванная от туловища, была неестественно свернута набок, а из открывшегося горла кровь свободно стекала на траву.

Позже Гунтавту расскажут, что у моря никто не взывал о помощи.

Девица-амсмари, не скрывая того, что она обманула барстуков, рассмеялась им навстречу, когда они сбежали на пляж, и плюхнулась в волну.

А тогда Гунтавт, ополоумев от горя, в котором винил себя, приставил меч к груди и собирался упасть на него. Вовремя подоспевшие, барстуки связали его, беснующегося, и повезли в Тависк в одной повозке с мертвым королем Клабуном.

События эти ошеломили и взбудоражили карликов. Старейшины всерьез опасались беспорядков. Из всех земель Ульмигании на полуостров стали стекаться толпы барстуков. Испуганные и злые, они роились вокруг Тависка. Их делегации требовали тщательного разбирательства. Каждому было понятно, что покушения на короля были кем-то организованы, и это было величайшим преступлением. Кроме того, гибель короля, сто семь лет справедливо и безукоризненно правившего барстуками, вызывала в их душах такую тоску и обиду за свое племя, что они были готовы наброситься на любую, пусть самую грозную силу, нанесшую им оскорбление. А пока, в отсутствие таковой, они напирали на Совет старейшин. А тот, в свою очередь, был тоже немало смущен. И не только смертью монарха. Совет раздирали противоречия.

Золотую шапку короля барстуков должен был надеть назначенный самим Клабуном преемник – старейшина из земли сассов, Юндир. Однако Совет медлил с его признанием, а одобрение Совета было хоть и формальностью, но обязательной. И дело было не столько в том, что Юндир происходил из охотников, что противоречило традициям, сколько в том, что часть старейшин, ссылаясь на чрезвычайные обстоятельства гибели Клабуна и смуту в умах народа, требовала избрания королем Кантила из Самбии.

Этот старейшина выделялся из прочих необычной худобой и какой-то желчной молчаливостью. Говорил он всегда мало, сквозь зубы, будто ему было все равно, слышит его кто-нибудь или нет. Но это было не так. Как выяснилось в последнее время, Кантил обладал редким честолюбием и сумел завести в Самбии порядки, при которых никто не мог ему перечить. Поговаривали даже, что у Кантила был отряд вооруженных охотников, с помощью которых ему и удается держать подданных в страхе и повиновении. Во всяком случае, от барстуков Самбии за годы правления Кантила, никто не слышал ни жалоб, ни прошений к Совету или королю. Все удавалось решать самому Кантилу.

Со смертью старого, державшегося традиций, короля Клабуна, кое-кому из старейшин стало казаться, что именно крепкая рука Кантила необходима в управлении барстуками. Не все так думали, и даже не большинство. Но к жаждущим твердой власти присоединились и те, кто считал для себя оскорбительным правление неремесленника Юндира. Если б золотая шапка, согласно обычаю, передалась из рук в руки, никто бы не оспорил волю Клабуна. Но, поскольку обстоятельства сложились чрезвычайные, многие подумали, что на сей раз, ради народа, позволительно и отступить от правил. И Совет выбрал бы Кантила королем, если б тот сам все не испортил. В окрестностях Тависка вдруг появились барстуки с мечами на поясах. Они вели себя тихо и дисциплинированно, но скрытая угроза, исходившая от них, вызвала настороженность других карликов, вылившуюся в открытое возмущение.

Кантил сообразил, что перебрал в давлении на Совет, и услал своих охотников. Но было уже поздно. Рамбут и Стангий, старейшины Бартии и Надровии, склонявшиеся в выборе к Кантилу, резко изменили намерения. Количество голосов за и против Кантила сравнялось. Юндир опять получил шанс стать королем.

Никто не знает, что думал один или другой претендент, но ситуация в Тависке накалялась, а народ за пределами замковых пещер роптал. Никто также не знает, чем мог закончиться раскол среди барстуков, если б в дело не вмешалась совсем нежданная сила.

В день похорон, когда тело Клабуна покоилось на длинном столе зала собраний, уже натертое бальзамом и укутанное в парчовое покрывало для погребения, в пещеру центрального входа вошла Виндия. Она была не одна. Дух Гентар, известие о воскрешении которого вытеснила из умов смерть короля, в ореоле золотистого сияния шествовал рядом с вайделоткой.

Старейшины, сеймин, плакальщицы, слуги с чашами благовоний, все замерло. Свечение Гентара было мягким, но помещение, которое барстуки строили сообразно своему росту, казалось освещенным до самых темных углов.

Неслышно ступая, Виндия и Гентар прошли к трону короля, а их шаги отзывались в сердцах карликов громом божественной поступи. Гентар был в старинной сверкающей бронзой кольчуге ульмиганов, а Виндия в пурпурном платье, расшитом серебряными рунами, и со звездой в волосах – символом родства с сыновьями Звезды.

Пораженные зрелищем сошедшего в бренный мир древнего божества и женщины, посмевшей надеть пурпур, и тем поставить себя вровень с Верховным Жрецом пруссов, старейшины и не заметили, что следом за Гентаром барстуки косы, которых легко можно было узнать по зеленым шапкам, внесли большое кресло.

Гентар сел.

Виндия положила руку ему на плечо, а звезда вспыхнула и раскинула лучи по залу.

– Все ли присутствуют на этом собрании? – спросила Виндия.

Ее хрипловатый голос гулом прошел по залам Тависка.

– Все… – по привычке ответили старейшины.

– Все ли здоровы?

– Здоровы… – нестройно забормотали старейшины, сообразив, что Виндия ведет себя по-королевски. Но возразить никто не посмел.

– Я, жена и мать воплощенного духа Гентара, пришла объявить вам о договоре, заключенном между мужем и сыном моим, и вашим королем Клабуном третьего дня, и скрепленном клятвами их, и кровью, – рокотал голос Виндии.

– Согласно договору, в случае неожиданной смерти короля Клабуна, вся королевская власть и ее имущество переходит в божественные руки духа Гентара. Народ барстуков обязан подчиниться ему и воздать почести, как единственному законному властителю.

Виндия усмехнулась и окинула старейшин взглядом:

– Нет ли у кого из вас возражений?

– Нужны свидетели договора, – сказал кто-то.

Виндия согласно кивнула, и к Гентару, сидевшему молчаливо и гордо, как подобает божеству, подошли и преклонили колена двое барстуков. В зеленой шапке – староста косы Вилун, и в кожаной, охотничьей – Гунтавт.

– Этот барстук не может быть свидетелем! – торжественно и неожиданно громко сказал, выступая вперед, Кантил.

– Он подневолен, это – мой охотник!

– Он староста королевской охраны, назначенный самим Клабуном! – резко сказала Виндия.

– Я слышал об этом, – сказал Рамбут.

– Я тоже, – поддержал его Клаусик.

Они подошли к Гентару и встали на колени. За ними потянулись остальные старейшины. Одна за другой, снимались малиновые шапки. Следом на мощеный дубовым кругляком пол стали падать синие, серые, желтые – простых барстуков.

Кантил, затравленно озираясь, медлил. Но, поймав на себе острый взгляд Виндии, нехотя согнул колени.

Барстуки признали нового короля.

14

После захода солнца в Тависке кончалось время короля Клабуна, и начиналось воцарение короля-духа Гентара. Барстуки перешли от скорби к радости, и музыканты уже пробовали звучание своих скрипок и свирелей, готовясь к танцам.

А в Ромове Верховному Жрецу доложили, что его внимания добивается карлик, судя по малиновой шапке, старейшина.

– Некогда, – ответил Крива. – Пусть придет в другой раз.

И карлика в малиновой шапке бесцеремонно выставили из Ромовы, не обращая внимания на причитания о том, что ему обязательно нужно увидеть Жреца сегодня, иначе случится непоправимое.

Верховному Жрецу было действительно некогда общаться с карликом. Он только что выслушал доклад о событиях в Плоцке, где пруссы осадили Конрада Мазовецкого, перебили всех его рыцарей, а самого князя оставили в живых за огромный выкуп. Крива подсчитал долю богов в этом выкупе. Она была внушительной. Но, кроме этого известия, отряд Балварна – новоиспеченного князя – привез с собой монаха. Да не простого – самого Христиана Оливского, объявившего себя главным монахом пруссов.

Весело было слушать Криве, как тот прятался от самбов в куче навоза, переодетый в женское платье. И как стал бегать по скотному двору, задрав подол, когда его отыскали слидениксы8181
  Слидениксы – порода прусских боевых собак.


[Закрыть].

“Ну, вот ты и попал куда стремился!” – думал Крива, прикидывая, сколько серебра можно запросить за Христиана.

Самозваного епископа определили под присмотр вайделота-отшельника, избравшего местом затворничества глубокий овраг неподалеку от Ромовы.

Балварн, сдав ему монаха с рук на руки, переночевал в своей деревне, а утром отправился к Вепрю с рабочей лошадью, навьюченной их долей добычи. Сам Вепрь пошел с дружиной дальше на юг Польши, но, пользуясь тем, что Балварн повез в Пруссию Христиана, передал с ним нажитое в боях добро.

Рабы князя вывалили на землю содержимое тюков, и все, кто при этом присутствовал, были так зачарованы блеском груды изделий из драгоценных металлов, что не сразу решились подойти к ней. Балварн, заметив их горящие глаза, предупредил:

– Это не все ваше. Здесь и доля богов. Крива меня вчера не спросил, привез ли я добычу Вепря, а я запамятовал об этом сказать. Теперь вы можете выбрать то, что оставите себе.

Радость домашних поубавилась, но ненадолго, и та часть, что оставалась, была богатой.

Десятилетний княжич Ванграп, присев у кучи, прикоснулся к серебряному кресту с распятым богом христиан и, подняв голову к Балварну, спросил:

– Аве8282
  Аве – уважительное обращение к родственнику по линии отца; «дядя».


[Закрыть], можно я возьму это?

– Зачем он тебе? – удивился Балварн. – Князь привезет подарок, о котором и взрослые витинги могут только мечтать. Он просил меня не говорить какой, но то, что тебе он понравится, это точно.

Ванграп молчал, водя пальцем по голому человеку на кресте, потом, не глядя на Балварна, сказал:

– У меня был такой, но князь отнял и отдал кузнецу, а тот перековал на нож.

Балварн тронул его за плечо:

– Ну-ка, посмотри на меня.

Княжич встал.

Вепрю не везло с детьми. Они умирали в младенчестве, или чуть позже, от несчастных случаев. Ванграп был единственным сыном князя. Но в него боги вложили все, что отняли у вождя с другими детьми. Если б не возраст, он вполне мог пройти испытания на совершеннолетие и стать полноправным членом дружины. Не по годам высокий, широкоплечий, Ванграп обещал стать одним из самых могучих витингов Страны воинов. Одно огорчало его отца – слишком задумчивый. “Что у него на уме никто не знает!” – жаловался князь Балварну. Но, странное дело, именно этот непонятно серьезный взгляд светло-серых глаз мальчика больше всего и привлекал в нем Балварна.

– Что, аве? – спросил Ванграп, откидывая со лба свободно вьющиеся желтые пряди. Малдай не имел права заплетать косы.

– Ты уже совсем взрослый… – сказал Балварн.

– Нет, мне не хватает еще двух лет.

– Они пробегут быстро. Ванграп, скажи, зачем тебе этот крест?

– Не знаю… – сказал Ванграп. – Мне кажется, он красивый.

– Это чужой бог. Ты знаешь об этом?

– Ну и что? Я же не собираюсь на него молиться. Мне нравится, как он сделан. Это красиво.

– Ванграп, ты самб! Не сегодня–завтра, ты можешь стать князем Вепря. Негоже тебе играть с чужими богами.

Княжич улыбнулся и отвел глаза.

– Чему ты смеешься? – спросил Балварн.

– Я не смеюсь. Просто вспомнил, как ты рассказывал о том, что вы с отцом молились другим богам, когда были морскими волками и жили за морем.

– Кавкс! Видно Лаума тогда дергала меня за губы, когда я ляпнул это, – сказал Балварн и рассмеялся:

– Ну, хорошо, я дарю тебе этот крест. Мой подарок Вепрь не посмеет перековать.

– Отнесите его на мой даллис8383
  Даллис – доля воина при дележе добычи, или наследство витинга.


[Закрыть], – сказал он женам Вепря. – Мы с князем как-нибудь сочтемся.

Балварн собирался съездить к Конскому болоту, и Ванграп увязался с ним.

По дороге Балварн рассказывал княжичу о походе, заметив, что особенный интерес у Ванграпа вызвало не описание сражений и военной доблести самбов, а подробности быта христиан: их одежда, города, замки и убранство храмов. Балварна сначала это разозлило, и он даже примолк на время, но потом вспомнил, что и сам в такие годы интересовался больше обычаями чужих земель, чем подвигами дружинников в них.

“А может это и к лучшему, что в Ванграпе нет присущего самбам самодовольства? – подумал он. – Во всяком случае, его не прусское любопытство явно от отца. И Вепрь не должен удивляться, если увидит, что Ванграпу не все нравится в устройстве Ульмигании”.

Они ехали дорогой, прорубленной от северного берега до Шоневика еще самим Замо, если верить сагам. Относительно прямая и широкая, она шла вдоль западного “янтарного” берега, повторяя его линию. Дорога эта переживет века, и вымощенная булыжником, а затем и заасфальтированная, еще долго будет служить людям.

Ни Белый Ворон, ни будущий князь Вепря об этом не задумывались. Неторопливо беседуя, они, где шагом, где рысцой двигались мимо наполовину оголившихся липовых рощ, мимо пустырей по правую сторону дороги с нагло обнажившими песчаную плоть дюнами, мимо густой и темной дубравы у замка Гирмова, на юг, к Шоневику, и дальше через Конское болото – к, одиноко стоявшей на мысу у залива Халибо, хижине гордого варма, так несчастливо вернувшегося домой из дальних стран.

Балварну нужно было передать Дилингу пятьдесят марок серебра от князя Святополка. А Ванграп хотел еще раз взглянуть на витинга, с которым пришлось договариваться самому Верховному Жрецу, и который так долго жил среди христиан. Еще он надеялся услышать что-то о бесследно исчезнувшем воине из рутенов, поразившем воображение княжича тем, что тому – слепому! – удалось убить трех самбов из рода Вепря.

Ванграпа ждало разочарование. Дилинг, в простой рубахе, какие носят артайсы или ремесленники, с топором в руках ошкуривающий бревно, мало походил даже на самого себя. Вернее на того свирепого витинга, которого Балварну пришлось заковать в панто.

На вопрос Балварна: не слышно ли чего о Торопе? Дилинг только пожал плечами, сказав, что пробовал отыскать его на косе, но безрезультатно.

Потом они говорили о пустяках. Балварн обещал прислать несколько хороших скалениксов и спросил: не нужны ли варму плотники для помощи в строительстве? Тот отказался. Потом жена варма с симпатичным, но непривычно темным лицом и чрезмерно тощей, на взгляд Ванграпа, фигурой, подала жидкую юсу. Они поели. После Дилинг взялся за топор, а самбы отправились в обратный путь.

– Он не похож на славного витинга, – сказал Ванграп, когда они узкой тропой, след в след, пробирались через болото. – Разве витингу пристало махать топором?

– Он похож на витинга, который умеет махать не только мечом, – ответил Балварн.

Дилинг же, едва самбы скрылись в ельнике, воткнул топор в тесину и сел.

Небо было серым и висело так низко, что сливалось с серой водой залива. Деревья на мысу из-за частых ветров скинули листья раньше, чем в глуби Самбии. Все было безрадостно и уныло.

Подошла и села рядом Милдена. Потерлась щекой о его плечо.

– От тебя хорошо пахнет, – сказала она.

– Еловой смолой. Брызжет во все стороны, – сказал он.– Рубаха уже липкая, как от меда.

– Что-нибудь новое сказали?

– Нет.

– Мне сегодня приснилось, что молодой розовый кот пришел и лег у моих ног. А на шее у него был такой же покунтис, как у меня.

– Крест?

– Да. Я думаю, это был Тороп. Он жив, я знаю. Ведь знала же я все годы, что жила у бартов, что ты придешь за мной. Точно так я знаю, что Тороп жив. С ним что-то случилось, но он еще объявится, вот увидишь.

Милдена сказала не все. Она не сказала Дилингу, что в этом сне кот позвал ее с собой, а она не хотела, но пошла – ей было некуда деваться. Она не сказала и о том, что утром, проснувшись, подумала: а вдруг Тороп действительно в Стране предков? И ей стало страшно. Потому что в этом случае, розовый кот мог увести только туда.

15

Шло время. В Ульмигании наступила та отвратительная пора, когда холодные туманы чередуются с промозглым западным ветром, а бесконечные дожди сменяет мокрый секущий снег. Когда деревья, вяло сопротивляясь ураганам, жалко трепещут ветками, а птицы и грызуны жмутся к человеческому жилью.

Барстуки, надежно законопатив входы в свои норы мхом, завалились в редко прерываемый сон. Правда, не все. Часть из них, позевывая и моргая от недосыпу глазами, все еще возилась в Тависке, заканчивая перестройку нескольких залов, сводившуюся в основном к углублению полов и переделке мебели под размеры нового монарха. Еще две сотни карликов, набранных из охотников Самбии, Вармии и Натангии, усиленно обучались приемам владения мечом и военной науке под началом самого короля Гентара.

Он почти совсем пришел в себя. “Почти”, потому что хоть его физическое состояние и приводило в восторг барстуков, с обожанием взиравших как послушна сталь их королю, сказать то же о его душе было нельзя. Часто он задумывался, и тогда взгляд его застывал, а мысль блуждала в каких-то далях, и трудно было вывести Гентара из оцепенения.

Барстуки заметили, с какой тревогой следит за мужем в такие мгновения Виндия, старавшаяся всегда быть рядом. Ни то, ни другое не казалось карликам необычным. Странности в поведении короля легко объяснялись его божественным происхождением, а постоянно настороженное присутствие Виндии – ее любовью к нему. Барстуки и сами полюбили короля, вполне поверили в легенду о духе Гентаре, и привыкли покорно ждать, когда он вернется из задумчивости и обратит на них внимание.

А королю Гентару часто было не по себе. Он знал, что когда-то летал над землей, сражался с драконами, помнил ту вспышку молнии, которая расколола сосну… Виндия рассказала, с каким трудом ей удалось вызвать его из куска янтаря и дать живое тело. И все же…

Иногда что-то неуловимым дуновением коснувшись – обрывком запаха, далеким звуком, неожиданным блеском куска позолоты – вызывало мучительное ощущение потери. И Гентар замирал в надежде поймать ускользающую нить призрачного напоминания о чем-то забытом, или даже незнаемом.

У него не было снов. Иногда, впрочем, что-то похожее на сновидения подступалось к нему ночью, но, еще не успев разобрать – что же это было?– он просыпался и видел перед собой большие внимательные глаза Виндии.

– Что милый, – спрашивала она. – Тебя что-то потревожило?

– Нет,– отвечал он, успокаиваясь, и прижимался к ее длинному гибкому телу, и засыпал.

Вот эти проблески, вспыхивающие в его полностью обновленном сознании, слабые искры, которые невозможно погасить до конца, это было единственным, что беспокоило Виндию. Все остальное шло как нельзя лучше.

Виндии было известно, что Крива, увлекшись разорением Польши, посылает туда дружину за дружиной, и ему не до таких мелочей, как сгинувший где-то на косе славянин и, жившая там же в Паустре, мятежная вайделотка. А узнать ему о переменах в мире барстуков было не от кого, поскольку не занятые в Тависке карлики залегли в спячку. Того же единственного, кто так стремился к золотой шапке короля и дружбе с Кривой, настигла страшная смерть. В самом начале зимы к нему в нору забралась гигантская гадюка и сожрала его со всеми домочадцами. Гадюка напомнила барстукам самые жуткие саги о временах драконов и Анге8484
  Анге – мифологический гигантский змей.


[Закрыть], и уползла, не тронув больше ни одного жилища. Старейшиной Самбии стал Гунтавт, и Виндия с этого момента была уверена, что до весны, пока не кончится спячка карликов, никому из людей не станут известны ее планы. Нет, она не собиралась объявлять войну пруссам, слишком хорошо понимая, чем это может кончиться. Но весной, когда тысячи карликов наводнят Самбию, заперев Криву в его логове, Виндия предъявит Ульмигании короля Гентара – великого воина божественного происхождения, ее сына и мужа. Короля, достойного править священными землями белых великанов, чтобы возродить былое величие страны.

Она слишком многого лишилась, связав себя с человеком, но теперь не жалела об этом. Чего стоит бессмертие, если приходится влачить его в пустыне? Теперь Виндия была смертна и не знала своего часа, но у нее оставалось Знание, и она могла его употребить.

Время шло. Слякоть сменялась морозами, а их, в свою очередь, сдувал морской ветер. Потом он слабел, и холод вновь сковывал землю.

Прусские витинги ненадолго появлялись в своих деревнях, лечили раны, делили добычу и снова уходили на юг. Гентар занимался в Тависке с барстуками в кожаных охотничьих шапочках воинскими искусствами. Виндия, не спуская с него глаз, обдумывала планы, величия которых пока никому не дано было знать.

Так прошла зима.

Напряглись на деревьях почки, зазвенели, радуясь высокому солнцу синицы, барстуки все чаще открывали входные норы, проветривая жилища. Их жены и дети прогуливались по лесу, выискивая свежую поросль кислицы. Под корой деревьев быстрее начали двигаться соки, а в жилах тварей беспокойнее бурлила кровь. До собрания Совета старейшин оставалось меньше месяца. И вдруг, поддавшись общему весеннему нетерпению, Виндия резко изменила своим планам, решив поторопить события.