Текст книги "Ульмигания"

– Он один? – спросил Ангрис.

– Один.

– Могу я взять с собой еще кого-нибудь?

– Нет. Об этом никто не должен знать.

Ангрису не понравилось задание. Оно принесло бы ему большую славу в случае удачи, однако риск был слишком велик. Он привык рисковать – это была его работа, его жизнь, к которой его готовили с младенчества. Однако в этом случае почти не было шансов. Но даже не это тревожило искуснейшего из ятвяжских шпионов. Не само задание, а то, как об этом говорил князь. Взгляд его неподвижно упирался в стену, казалось, что он говорит во сне. Но речь его была связной и осмысленной.

Кантегерд замолчал, и Ангрис подождал немного, думая, что князь что-то еще добавит, но тот повалился боком на лавку и уснул.

Ангрису очень не нравилось это поручение. Но, как бы там, ни было, его нужно было выполнять, и он отправился в сторону Гирмовы. Назад, в ятвяжскую деревню, у часовни Святого Креста108108
  Святой Крест – Хайлиген Кройц (ныне п. Красноторовка) центральный поселок владений князя Кантегерда.


[Закрыть], он никогда уже не вернется. А Кантегерд хватится его только через несколько дней, и будет сильно удивлен, услышав о том, что он сам, как-то ночью, куда-то его отправил. Князь сначала не поверит этому, но когда его раб – старый литовец, которому он бесконечно доверял, подтвердит слова дозорных витингов, выпустивших Ангриса через южные ворота, князь попытается вспомнить, что же произошло в ту ночь, и куда он мог послать своего лучшего лазутчика? Однако все попытки обрывались жгучей головной болью и гулом в ушах, что само по себе о чем-то напоминало… но о чем?

Но это будет после. А пока Ангрис гнал своего коня на юг, к Гирмове. Сверяпис бежал легкой рысью, и его копыта, обутые в мягкие кожаные чехлы, неслышно ступали на песок древней витландской дороги.

В это самое время, в замке Гермау, Василько заканчивал беседу с наставником часовни Святого Креста, братом-духовником Петером. Разговор был странным. Они оба будто играли в прятки. Василько видел, что Петера мучают какие-то догадки, но он не хочет понапрасну высказывать их. Василько тоже осторожничал, окольными путями выведывая все, что тот мог знать о семье Кантегерда. В конце концов, Васильке надоела эта игра, и он прямо сказал Петеру, что слишком много нечистого в последнее время происходит в деревне и около нее. Появился упырь, убит малолетний княжич, волколак напал на княжну, а сам князь, явно не в себе и находится под чьим-то сильным влиянием. Он не сказал, что приемыш Кантегерда – главное лицо в этой истории, но заметил, что при упоминании о нем брат Петер напрягается и кладет на себя крестное знамение, стараясь, что б Василько этого не заметил.

– Я не требую, чтобы ты нарушил тайну исповеди, – резко сказал Василько. – Но если ты что-то знаешь, должен мне об этом сказать.

В ответ Петер, перебирая четки, стал мямлить, что он всего лишь ничтожный червь, служитель Церкви Христовой, что так же слаб, как и все овцы стада Божьего, что иногда ему тоже кажется, ибо суеверием полны не только простые люди… Василько стал злиться.

– Не тяни, брат Петер! Что тебе показалось?

– Пассон князя Дитрих – не по годам умен… И мудрость эта – не от Бога.

Петер поднял глаза от четок и посмотрел, не смеется ли над его словами Василько.

– Да простит меня Господь за мои сомнения, ибо сказано, что младенцы… В этом ребенке нет любви. Глаза и сердце его полны ненависти.

Петер еще ниже склонился и зажевал губами.

– Это все твои сомнения? – спросил Василько.

Петер мотнул головой, как лошадь, и быстро заговорил:

– Однажды мне показалось, что мальчик избегает принимать причастие. То есть, он касается губами чаши, но не глотает из нее ни капли. Я стал приглядываться и понял, что действительно подношу чашу к плотно сжатому рту. Я ласково обратился к нему… В глазах его было столько злобы…

– Он отпил?

Петер пожал плечами.

– Не знаю, но он разомкнул губы. И вино в чаше стало густым и темным…

Петер умолк.

– Кровь? – спросил Василько.

– Мне показалось…

– Это была кровь?

Петер кивнул. Потом сказал:

– Ты говорил о собаке. В тот день какая-то рыжая собака сопровождала меня от самой деревни, почти до замка. Она не лаяла и не нагоняла мою подводу, но и не отставала. И в ней было столько угрозы, что я погонял лошадь без передыху.

Петер помолчал, потом вдруг несколько раз перекрестил Васильку.

– Храни тебя Бог в твоем нелегком труде! – сказал он. – Я буду молиться за тебя.

Он повернулся и быстро зашагал к замковой капелле.

Василько был разочарован. Ему самому неясно было, чего он хотел от монаха? Наверное, не подсказку, каким способом уничтожить оборотня, но все же, что-то около этого. Может быть, совет. Но теперь, по крайней мере, он знал, что не один в своих догадках. Уже легче.

Небо на востоке белело. Холм старой засеки самбов темнел на нем шишкой, торчащей из земли. Василько обогнул его, пересек небольшой участок леса и увидел развалины деревни, в которой когда-то подобрал младенца. Он не знал толком, зачем поехал сюда, но, увидев среди полуразложившихся срубов, заросших молодыми дубами и вязами, целый, незаметный в зарослях домик, понял, что не зря его так тянуло в это место.

Василько придержал дыхание, легонько поглаживая лошадиную морду. Лошадь тоже замерла. Он прислушался. Утро было тихим, безветренным. Дневные птицы еще не проснулись, а ночные уже попрятались. Казалось, можно услышать, как лезет из земли свернутый в кулачок лист папоротника. Убедившись, что поблизости нет ни живой души, Василько беззвучно спрыгнул с седла и опять застыл.

Так, замирая на каждом шагу, он дошел до домика, рывком распахнул дверь, висевшую на кожаных навесах, и отпрянул, вглядываясь в сумрак помещения. Он уже не раз благодарил Господа за бесшумные кусочки кожи, заменявшие пруссам скрипучие петли христиан.

В доме никого не было. Василько это чувствовал. Он вообще привык больше доверять своим инстинктам, чем разуму. Прислушиваясь, он больше слушал себя, чем то, что происходит окрест. Если все внутри него говорило за то, что в доме никого нет, значит, так оно и было. И все-таки, что-то было не так. Где-то тихо и тревожно звенело, как жила на гуслях, тронутая порывом ветра. Причем, этот звон сбивал с толку, потому, что раздавался не с той стороны, откуда его можно было ждать.

Он попробовал раствориться в доме, обшаривая мысленно его углы. Там было неуютно, нечисто, но пусто. Он даже представил, как лезет рукой в очаг. Пепел был еле теплый – еще вчера здесь готовили еду.

Василько стал медленно поворачиваться, обегая взглядом каждый распускающийся, в складках, листок лещины, каждую головку прошлогодней тимофеевки. Все было безмятежно, и все-таки не так, как тогда, когда он спрыгнул с коня. И тут он понял – слишком тихо. Паук, в беге поднял лапу, но так и не поставил ее на жухлый лист. Мышь, собравшаяся на охоту, притаилась под корнем. Папоротник насторожился и остановил свой рост. В лесу был источник агрессии, и он почувствовал это раньше, чем Василько, и напрягся в ожидании, не зная, куда она направлена. А Василько, утопив в темноте дома свое чутье, обнажил спину. Он резко обернулся, и нож, направленный снизу в его почку, скользнул по хребту и вошел между ребер, гораздо выше и левее, чем требовалось для мгновенной смерти.

Ангрис так и не понял, что произошло. С ударом ножа заканчивалась его работа. Посылая лезвие в точно рассчитанное место, можно прекращать охоту и расслабиться. Нож заканчивает то, что лазутчик готовит сутками. И вдруг, что-то твердое уперлось ему в подбородок, обхватило тисками голову, резко дернуло ее в сторону и вспыхнуло темнотой. Хруста шейных позвонков он уже не слышал.

Василько отпустил ятвяга и хотел посторониться, освобождая место для его падения, но почувствовал, что ноги не подчиняются. Боль начиналась с поясницы и поднималась вверх, раздирая грудную клетку. Он завел руку назад и ощупал рукоятку ножа. Понять какие органы задеты, мешала страшная боль. Его мутило. Лес перед глазами начал дрожать.

И тут он увидел их. Обоих.

Рыжий пес и черная старуха с топором стояли всего в пяти шагах.

«Мерещится», – подумал он. «Все – как тогда».

Но другой голос, голос воина, зло проговорил:

“Только бы не упасть. Черт с ним, с ножом в ребрах! Только бы ноги напоследок не подвели”.

Они стояли, выжидая.

Василько готов был рухнуть и завыть от жуткой боли, рвущей его торс на части, но воин холодно просчитывал:

“Из-за ножа в спине я не смогу дотянуться к сапогу за кинжалом, а из-за слабости в ногах мне не управиться с мечом… Только бы ноги не подвели!”

Василько закинул руку за спину и взялся за рукоятку. Она была не скользкой. Хоть это отрадно, – сказал воин.

Пес не выдержал и прыгнул, метя в горло. Но Василько отшатнулся, и тот вцепился ему в плечо, всей тяжестью заваливая Васильку набок. Нож не хотел выходить, но, уже падая, Васильке удалось-таки выдернуть его, и он ударил пса, понимая, что удара не получилось – силы слишком быстро покидали его. Но пес завизжал, отскочил в сторону и завертелся на месте, пытаясь достать языком рану на плече.

Василько лежал на боку и смотрел, как, взмахнув топором, медленно идет к нему косматая черная ведьма. И опять ему казалось, что все это мерещится, и сейчас подоспеют Борис и Путша, и они засунут пса в мешок, и снесут князю Ванграпу. Где-то тут должен быть младенец… Он, Василько, напоит его козьим молоком и отвезет ятвягам. А! Вот и Путша! Он бьет старуху мечом поперек ее тощего живота, и та переламывается, роняя топор, беззвучно открыв безъязыкий рот и тараща глаза на Марту. При чем тут Марта?

И лес, и Марта, и сложившаяся пополам старуха – все зыбко, все плывет.

Марта…

Ее лицо заслоняет от Васильки ясное утреннее небо. Прусское небо. Обычно серое и низкое, в это утро оно странно светящееся и синее.

– Где рана? – спрашивает Марта. – Где у тебя рана?

Марта…

Ему вдруг приходит в голову, что он мог бы ее любить. Или любил?

“Молчи, – слабо возражает в нем воин. – Воин не должен любить”.

– Пес, – говорит Василько, не слыша самого себя. – Где пес?

Марта, наверное, тоже не слышит, потому что вглядывается ему в губы. Но она поняла.

– Не знаю, – сказала она. – Убежал. Где у тебя рана?

– Жаль…

– Чего жаль? – спросила Марта, и вдруг поняла, что Василько уже не может ей ответить, и это почему-то удивляет ее.

– Как же так? – бормочет она. – Как же так?!

Потом она пытается взвалить его на лошадь, но он оказывается слишком тяжелым даже для такой сильной девушки. И тогда она из его плаща и нескольких жердей сооружает волокушу, крепит ее к упряжи, и, погоняя лошадь к замку, все приговаривает:

– Как же так? Ну, как же это так?

21

Сутки Василько лежал без чувств. Потом пришел в себя, но взгляд его был мутен, и заметно было, что он плохо осознает окружающее. Вскоре опять впал в беспамятство, а к вечеру у него началась горячка.

Брат Петер все это время усердно молился, не забывая, однако, поглядывать за котелками в камине, в которых булькали отвары – для примочек, для вытяжки заразы из раны, для питья. Последний они с Мартой насильно, разжимая Васильке зубы ножом, вливали ему в рот через равные промежутки времени, когда из верхней колбочки часов просыпался в нижнюю весь песок.

К утру, лихорадка раскалила Васильку до того, что он стал метаться, выкрикивая слова на непонятном ни Марте, ни Петеру, языке. Они привязали его к лавке, чтобы он не разбередил себе рану. Брат Петер влил ему несколько капель маковой настойки, и, упав на колени перед распятием, горячо помолился.

– Ну, вот, – сказал он потом Марте. – Теперь вся надежда только на Бога. Доживет до утра – выкарабкается. Нет – нам останется утешать себя тем, что он умер, как рыцарь – во славу Христовой церкви, с мечом в руках.

Марта посмотрела на распятие, потом перевела взгляд в угол, где освещенное красноватым светом лампады, мерцало неземное кроткое лицо матери того, кто, как ей говорили, принес себя в жертву ради спасения всех людей. Заплакала и, опустившись на колени, впервые искренне, всем существом своим, взмолилась к ней:

– Матерь божия! Мне от тебя ничего не нужно. Молю тебя ни за брата, ни за отца, ни за суженого…

Брат Петер, потоптавшись, вышел во двор хохбурга109109
  Хохбург – собственно замок, в отличие от форбурга – предзамкового укрепления.


[Закрыть].

Когда он пришел, Марта уже спала, свернувшись клубком под иконой.

Спустя неделю, Василько спустил ноги с лавки и попытался встать, но сел, судорожно стиснув зубы. Посидел, тяжело дыша, и потребовал меч. Марта, не зная, как себя вести, посмотрела на Петера, но тот пожал плечами.

– Меч! – резко сказал Василько, и она не посмела ему перечить. Подала.

Василько вытащил его из ножен и покачал сначала в одной руке, потом в другой, будто взвешивая, и вдруг стал быстро вращать им, перекидывая из стороны в сторону. Лицо его побелело и покрылось испариной, но руки казались такими же ловкими, как всегда. И только когда он закончил упражнения, и аккуратно сунул меч в ножны, Марта увидела, как дрожат его пальцы. Молча Василько выпил поданный Петером отвар, повалился на лавку и уснул. А как только открыл глаза, снова потребовал меч.

С этого дня Василько упражнялся с мечом по несколько раз в день – в те минуты, когда не спал. Минуты эти становились все длиннее, и постепенно он стал вставать на ноги, а вскоре смог и выходить. Сначала во внутренний двор, а затем дальше, через мост, во двор форбурга. Как-то само собой получилось, что Марта, поначалу помогавшая Васильке в передвижениях по замку, стала исполнять роль партнера в Василькиных занятиях. Затем и сама в них втянулась. Нападая порой на него с тяжелой ясеневой дубиной вместо меча, даже забывала о том, что в спине Васильки еще не затянулась рана. Опасения, что братья Ордена поднимут ее на смех, развеялись, когда Петер сказал, что многие из сестер, да и поселенки, часто владеют оружием наравне с мужчинами. И она начала всерьез обучаться технике боя.

В один из дней, это было на рассвете воскресенья, когда Василько ставил Марте боковой удар мечом, к ним подошел Петер. Постоял в сторонке, глядя, как Марта машет палкой, потом неуверенно начал:

– Сегодня все порядочные христиане посвящают себя молитвам…

– Не человек для субботы, но суббота для человека, – сказал Василько, отбиваясь от Марты. – Нога!

– Что? – спросил Петер.

– Дура! – сказал Василько. – Ну, хорошо, не понимаешь словами, тогда объясню по-другому.

В очередной раз, когда Марта направила свою палку поперек живота Васильке, он отступил, одновременно помогая дубиной пройти “мечу” Марты мимо него, и когда она провалилась вправо, и одна ее нога оторвалась от земли, Василько подсек другую и Марта неуклюже, грузно, шлепнулась в пыль. Петер решил, что она сильно ударилась грудиной, потому что видел, как зашлось ее дыхание и скривилось лицо от боли. Вдобавок к этому, Василько ткнул ее палкой в живот.

– Я повторяю в последний раз, – сказал он. – Ноги не должны отрываться от земли. Они должны цепляться за нее. Ты можешь вертеть чем угодно, только не задницей!

– Я сейчас еду в Хайлиген Кройц*, – напомнил о себе Петер.

– Я знаю. Я ждал тебя. Спроси у князя, помнит ли он, что кончается вторая неделя?

– Хорошо.

Петер посмотрел на Марту.

Та, тихо постанывая, поднималась из пыли.

Вообще-то Петер пришел ради нее. Он думал, что ей захочется передать что-нибудь отцу. Но Марта молчала. Она встала и, крепко упершись расставленными ногами в землю, изготовила свою палку к бою. Она была в грубых прусских мужских шароварах. Длинные волосы убраны в косу, скрытую воротом кольчуги.

Петер пошел запрягать лошадь.

– Ладно, – сказал Василько. – Давай отдохнем. Потом попробуем с мечами.

Марта помогла ему сесть и удобнее прислониться к стене. Под рубахой у Васильки, от поясницы и вокруг груди, были плотно примотаны к телу тонкие липовые плашки, не позволявшие делать лишние движения корпусом и дергать понапрасну рану. Это ему мешало двигаться, но сдерживало боль.

Она присела рядом, на корточки. Ей хотелось прислониться к нему, но она никогда бы этого не сделала. Вот если б он привлек ее… Но он сидел, прикрыв глаза, будто задумавшись. Она знала, что так он старается унять боль. Странно, но когда Василько лежал без сознания, беспомощный, как младенец, то был ей гораздо ближе, чем теперь.

– А твоя земля похожа на нашу? – спросила Марта.

Василько задумался, а потом сказал:

– А где она моя земля? Отец мой где-то здесь лежит, в Пруссии, а я вспоминаю Псков – храмы белые, златоглавые, как одуванчики на поляне… Пожгли татары… Все! Будет воспоминаний, – оборвал он.

– Давай работать.

Марте показалось настолько странным то, что сказал Василько о своем отце, что она подумала, будто ослышалась, а спросить не решалась. Спросила почему-то о татарах:

– Как же они тебе служат, если твой дом сожгли?

– Да это не те татары. Эти – свои, кыпчаки. Они не меньше нашего от Батыя натерпелись. А ты выбрось все это из головы. Лучше за своими ногами присматривай, как следует.

В этот день брат Петер не вернулся.

Но это никого не встревожило. Мало ли, какие дела у духовника в деревне – крестины, венчание, работы по часовне. Он мог задержаться на день.

Поутру Василько с Мартой, как обычно, приступили к занятиям во дворе форбурга. Но не успели даже разогреться, как загремели цепи подъемного моста, заскрипели петли ворот, гулко топая, по оборонительной галерее пробежал дозорный.

– Что-то случилось, – сказал Василько. – Пошли, посмотрим.

У Марты отчего-то защемило сердце. Колючая рука схватила его изнутри и сжала. Она хватанула ртом воздух, и рука разжалась, но колючки застряли в груди и жгли углями. Она выпустила воздух, опять вздохнула, и пошла за Василькой к лестнице на галерею.

– Дьявол! – вырвалось у Васильки, когда он выглянул в бойницу.

Между деревьями леса, на дюнах, в низине у болота – везде были самбы. Их было три или четыре сотни. Раз в десять больше, чем людей в замке. К мосту через ров скакал всадник, волоча по земле на веревке что-то большое и черное. Не останавливаясь, у моста он развернулся и, на ходу обрубив мечом веревку, умчался, оставив лежать то, что притащил. Василько уже понял, чем был этот предмет, но вслух ничего не сказал. Мост опустился, и по нему выбежали несколько кнехтов. Трое припали на колено, вскинув арбалеты, а остальные положили на носилки того, кто лежал у рва, и все тут же скрылись в воротах. Тяжело хлопнули створки, мост начал подниматься.

Марта перебежала на внутреннюю сторону стены и перегнулась через перила ограждения.

Василько вглядывался в самбов. Там, среди небольших родовых флагов мелькал широкий кожаный княжеский треугольник, поблескивающий металлом чеканки, но что она изображала, было неясно.

– Это Петер! – крикнула Марта.

– Спускаемся, – сказал Василько. – Помоги мне.

Едва они вышли из-под арки, к ним подбежал кнехт в длинной, до колен, кольчуге и низко надвинутом шлеме с полями.

– Тебя – к фогту, – сказал он Васильке, и покосился на Марту.

“Неспроста он так глянул”, – подумал Василько, направляясь к воротам хохбурга.

Он прошел мост, пархам110110
  Пархам – внешний двор хохбурга, окружавший его по периметру.


[Закрыть] и встал, упершись взглядом в один из камней, составляющих цоколь флигеля. Валун походил на морду тура. Василько вспомнил, где видел тот флаг. Лет семь или восемь назад пруссы осадили Кенигсберг, и один из тех, кто заправлял разбоем, был князь натангов Герк Монтемин. Замок взять не удалось, но от городка Штайндамм, притулившегося к крепости, остались одни головешки. Многие из тех с кем пришел Василько в эту страну, остались лежать там, над Преголлой. Монте был из молодых, жадных до власти вождей-предателей. Крестясь в юности, они прошли обучение грамоте и военному искусству у Ордена, а потом оставили его, переметнувшись назад к язычникам. Воевать с ними, знавшими все приемы боя, какими владели рыцари, было очень трудно. Кроме того, эти вчерашние христиане были необычайно жестоки и кровожадны. Любимым их занятием в свободное от грабежей время было принесение своим, вновь обретенным богам, человеческих жертвоприношений. Людей они разделывали как кроликов, жгли живьем и еще черт знает, что с ними вытворяли. Монте перещеголял всех, спалив свою жену, христианку. Пруссы называли таких вождей “щенками Кривы”.

Фогт, уже облаченный в доспехи, встретил Васильку в трапезной. Молча протянул ему кусок кожи, продырявленный посредине. Буквы, написанные чернилами из бузины, кое-где расплылись и были запятнаны кровью, но надпись читалась.

“Выдайте русского и Марту Кантегерд и мы уйдем”.

С обратной стороны кожа была покрыта бурым слоем запекшейся крови.

– Это они прикололи ножом на спину брату Петеру, – сказал фогт. – Кто-то из них знаком с латынью.

– Там Монте, – сказал Василько. – Я видел его флаг – голову тура.

Фогт выругался.

– Дела хуже, чем я думал. Я послал человека в Лохштедт, но… – фогт развел руками.

Василько знал, что послать человека только четверть дела. Надо еще, чтобы человек добрался, да чтобы Лохштедт сам не оказался в осаде, да чтобы помощь поспела вовремя.

– Чем ты им не угодил? – спросил фогт.

– Я убил вайделота. Помешал ему заколоть очередную жертву.

– И всего-то? Из-за этого самбы собрали войско? И только из-за вайделота сюда притащился Монте? А эта мерга, как ее? Дочь Кантегерда – она им зачем?

Василько замялся.

– Хорошо, – сказал фогт. – В конце концов, мы не на исповеди. Как ты думаешь, если мы скажем, что тебя здесь нет, они уйдут?

– Нет.

Фогт кивнул:

– Я тоже так считаю. Зачем-то ты им нужен. И они хорошо знают, что ты здесь.

Принесли бумагу и перо. Василько видел, как старательно, непривычной к письму рукой, фогт выводит буквы:

“Орден не выдаст христианина пока хоть один из его братьев сможет держать меч и тебе ублюдок должно быть это известно”. И подпись: “Конрад фон Тиренберг”.

– Как-то я уже собирался его повесить, но ему удалось бежать, – сказал фогт, оборачивая запиской стрелу.

– Итак, – добавил он, передавая стрелу кнехту. – У нас только шесть рыцарей вместе с тобой и четыре десятка кнехтов.

– В замке есть подземный ход? – спросил Василько.

– Конечно, – сказал фогт и заглянул Васильке в глаза.

– Я не знаю, где он, – успокоил Тиренберга Василько. – Но думаю, что его можно использовать.