Текст книги "Ульмигания"

27

Бросившись в погоню за краковцами, Святополк был вынужден тут же ее прекратить. Объявился один из оставленных для защиты Сартавицы рыцарей и, еле ворочая языком от усталости, сказал, что в замке пруссы.

– Какие пруссы?! – изумился еще разгоряченный схваткой Святополк. – Ты что плетешь, идиот?!

– Не знаю какие, князь… С рогами. Ночью они как-то прокрались в замок…

“Пруссы с рогами… Пьяный он что ли?” – мелькнуло у Святополка.

Он хотел накричать на рыцаря, стоявшего перед ним в исподней рубахе, но вдруг до него начало доходить то, о чем он до сих пор старался не думать. Крива, Великий коварный Жрец, проклятый колдун, лучшего случая для мести Святополку за заигрывания с добринцами и не мог найти. И ему, Святополку, опытнейшему воеводе, следовало бы подумать об этом раньше, до того, как опьяненный возможностью разделаться со своим бывшим господином, он бросился на юг и обнажил спину. Как мог он – старый матерый зубр, так легко попасться в простейшую ловушку?!

Спешно, даже не глянув на добро в обозах краковцев, Святополк собрал воинов и помчался к своим владениям.

“Пруссы в Поморье! Один Бог знает, что они могут там натворить!” – думал он.

Успели пруссы гораздо больше, чем даже мог предположить Святополк. Разграбив Дантек, они стерли с лица земли монастырь Оливы вместе с его обитателями – монахами-рыцарями добринского ордена, и направились на юг, быстро занимая города и поселки вверх по течению Вислы. К тому времени, когда их встретил Святополк, пруссы уже перешли границу Поморья, вторглись в княжества Великой Польши, и взяли Накло и Вышеград.

Святополк, между прочим, смог убедиться, что их рога не приснились нерадивому воину.

Два войска стояли друг против друга в долине между холмами южнее пылавшей Быдгощи. Впереди пруссов гарцевал на вороном жеребце витинг в шлеме с рогами по бокам. Святополк высоко поднял свое копье и демонстративно воткнул его в землю. Прусс помедлил, потом отделился от своих, и поскакал к поморянам. Святополк тут же пришпорил коня навстречу.

Когда прусс подъехал настолько, что можно было разглядеть лицо, Святополк увидел на его шлеме бивни вепря и узнал родовой признак одного из самых знаменитых родов самбов, поставлявшего Криве воинов для охраны и специальных заданий. Участие этих витингов в походе, указывало на серьезность намерений Кривы. Святополк поблагодарил всех богов, каких знал, за то, что они дали ему благоразумие не ввязаться в драку с пруссами.

Лицо самба было изуродовано вертикальным шрамом, отчего оно казалось оскаленным в злой усмешке.

– Ну что, князь, как будем биться? – весело спросил самб.

– Да это уж – как придется… Вы зачем мои земли пожгли?

– А ты зачем к нам монахов засылал?

– Я их не посылал. У них на то свои господа имеются.

– Нам это без разницы. На твоих землях они себе и кров, и прокорм нашли, тебе отвечать.

Святополк окинул взглядом ряды пруссов. С виду их было меньше, чем поморян. Но князь знал этих воинов, не ведавших, ни страха, ни разума в битве, и одной только яростью наводивших ужас на противника. А сколько у него найдется рыцарей, готовых достойно встретиться с самбами? Полтора-два десятка. Остальные разбегутся.

– Мы можем разойтись и мирно, – сказал Святополк.

– Это как же? – усмехнулся самб.

Святополк сделал вид, что не заметил иронии и сказал:

– Вы платите мне пятьсот марок5454
  Марка – мера веса серебра /около 55 граммов/, служила и денежной мерой.


[Закрыть] за ущерб, а я пропускаю вас к ляхам.

Самб рассмеялся. Лицо его и впрямь стало походить на рыло оскалившегося кабана. Святополк стиснул зубы, чтобы не разразиться бранью.

– Хорошо, – буркнул он. – Триста марок.

– А может так, – продолжая смеяться, сказал Вепрь. – Ты платишь нам пятьсот марок, а мы пропускаем тебя в Поморье? Или твоя голова дешевле, князь?

– Да ты, дикарь, знаешь ли, с кем разговариваешь? – не выдержал Святополк. – Перед тобой князь!

Самб разом перестал смеяться и злобно посмотрел на Святополка.

– А ты, капитан Дантека, знаешь ли, что перед тобой вождь Вепря?

Святополк видел, что самб еле сдерживается, чтобы не пустить в ход меч.

“А ведь мне его, пожалуй, не осилить”, – быстро подумал князь.

– Ты оглянись, воевода, – презрительно сказал Вепрь. – Тебе ли сейчас торговаться?

Святополк повернулся, и у него захватило дух. Всюду, сколько хватало глаз, и в долине, и на склонах холмов были пруссы. Поморяне жались испуганным стадом.

– Что, князь, будем биться, или заплатишь откупные? – прервал его оцепенение самб.

– Заплачу, – сказал Святополк, не сводя глаз с пруссов.

Он впервые видел их в таком количестве. По знакам на треугольных кожаных флажках князь определил, что среди них были не только самбы, но даже знакомые ему роды вармов и помезан. И тут, когда он подумал о том, что на этот раз пруссы надолго отобьют ляхам охоту соваться к ним со своими крестоносцами, ему пришла в голову блестящая мысль.

– Я заплачу откупные, но потом, после похода.

– Ты пойдешь с нами?

– Пятьсот марок с моей добычи – ваши.

– Счастливой охоты! – усмехнулся Вепрь.

– Счастливой охоты! – по прусскому обычаю пожелал самбу и Святополк.

Они разъехались к своим дружинам. Воины поморян, радостно возбужденные оттого, что удалось избежать поголовного истребления и даже выгадать удачный поход к полякам, смешались с прусскими витингами.

Святополк ехал рядом с Вепрем. Они обсуждали предстоящее взятие Гнезно, а прямо им навстречу, держа в поводу вторую лошадь с поклажей, неторопливо ехал прусс. Святополк определил это по куртке с нашитыми пластинами из шкуры тура. Странно было уже то, что прусс ехал в обратную общему движению сторону. Но еще более удивительно, что прусские воины почтительно уступали ему дорогу, образуя живой коридор, беспрепятственно обтекавший витинга с обеих сторон.

Вепрь, заметив прусса, оборвал разговор и остановился.

Встал и Святополк.

– Поезжай, – сказал ему самб. – Я догоню тебя.

Минуя странного прусса, Святополк попытался угадать в нем приметы власти, но тот был явно из простых воинов. Только небольшой кожаный медальон с тиснеными рунами, в которых князь не разбирался, отличал его от других витингов.

Вскоре Вепрь догнал Святополка. По тому, что самб вдруг удивил его знанием подробностей битвы поморян с краковцами, князь догадался, что они встретили одного из лазутчиков Кривы.

– Лех Белый отправился сегодня в Страну Предков, – добавил вождь Вепря.

Святополк какое-то время переваривал новость, а потом воскликнул:

– Пятьдесят марок тому, кто это сделал!

– Я передам, – заверил его Вепрь.

Потом он подозвал витинга в шлеме, украшенном белыми перьями, и что-то сказал ему на самбийском диалекте, которого Святополк не знал.

Дилинг в это время был уже позади колонны. Услышав топот копыт, он обернулся. К нему скакал Балварн. На груди его, сияя свежей краской, раскинул крылья белый ворон, а на шлеме развевался пышный султан из белых перьев.

– Ты получил род? – спросил его Дилинг.

– Да. А Крива все же заставил тебя служить.., – сказал Балварн, глядя на медальон.

Дилинг неопределенно пожал плечами.

Балварн расстегнул куртку и, отвернув пластину с вороном, вытащил из-под нее серебряный пояс Торопа. Протянул его Дилингу:

– Это твое. Я знал, что встречу тебя здесь. Хочу сказать одну вещь. Мои люди не нашли на косе рутена. Понимаешь? Его нет ни среди мертвых, ни среди раненых. Не знаю, что это значит, но он исчез. Я обязан был сказать тебе это. Ну, мне пора. Счастливой охоты!

Балварн круто развернул коня и с места послал его в галоп.

– Он жив, вот что это значит! – крикнул вдогонку Дилинг.

Белый Ворон, не оборачиваясь, махнул рукой.

– Удачной охоты и тебе, друг, – тихо сказал Дилинг, улыбаясь.

Король барстуков
Книга вторая

“В то давнее время, когда в небесах шла война богов, и Перкун, сражаясь с другими, еще не занял небесный трон, на земле было тоже неспокойно. Дух Гентар, который очень хотел царствовать над землей, бился за это право с множеством драконов, населявших тогда и лес, и дюны, и морские воды.

Бился дух очень долго, но ему удалось одолеть драконов. Уставший Гентар прилег отдохнуть на берегу под огромной сосной и уснул. В этот момент его и увидел Перкун. Он метнул в Гентара молнию, но попал не в него, а в сосну. Дерево раскололось, и смола хлынула на спящего духа. Тот проснулся, понял, что тонет, и произнес заклинание, делавшее смолу твердой, как камень. Соки смолы застыли, но сам дух Гентар оказался к тому времени уже полностью погребенным в них.

Позже море подмыло берег, глыба застывшей смолы рассыпалась на маленькие куски, но в каждом таком кусочке остается частица духа Гентара.

Если ты знаешь, руны и можешь правильно расставить их, если твои заклинания точны, а огонь верен тебе, ты сможешь из куска окаменевшей смолы вызвать дух Гентара, и он выслушает тебя и послужит”…5555
  Здесь и далее используются тексты прусских саг, реконструированные автором.


[Закрыть]

1

У Карвейта Великого родилась дочь.

Вождь куров многие годы ждал этого события. Перебрал не одну жену, снес горы добра богам и вайделотам, но своего добился.

Девочка, ее назвали Неринга, лежала в плетеной из лозы корзине. Ноги торчали наружу. Ей было три недели от роду, а размерами она была с трехлетнего ребенка. Карвейт очень гордился своим гигантским ребенком, никак не мог закончить праздник по поводу его рождения, и не обращал внимания на происки вайделота, шептавшего курам о том, что здесь не обошлось без козней Лаумы.

Дилинг оставил Карвейта с младенцем и отправился дальше, к Черному берегу.

На косе, где времена года всегда запаздывают, приближение осени не чувствовалось. Листва на деревьях была зеленой, а трава сочной, но на этом фоне уже выделялся краснеющий шиповник и алые кляксы рябины. В лесу иногда были слышны голоса курских женно, собиравших на зиму грибы, коренья и орехи.

Дилинг нашел место привала, где на них с Торопом напали самбы, осмотрел его, но кроме смешавшихся с песком углей от костра, ничего не обнаружил. Он и не надеялся на это. Времени прошло много, частые ветры давно замели все следы. Его не удивило и то, что куры ничего не слышали о Торопе. Вряд ли тот, раненый стал бы являться на люди. Скорее всего, укрылся бы где-нибудь отлежаться. А на Черный берег куры давно перестали ходить, несмотря на обилие в этих местах лещины и ягод – боялись вайделотки. Вот она, полновластная хозяйка Черного берега вполне могла наткнуться на Торопа. Но Дилинг никак не мог найти то ущелье между дюнами, где стояла ее хижина. До самой темноты он метался от залива к морю и обратно, пока не понял, что Нечто водит его кругами. Дилинг круто взял вправо, к центру кругов, но скоро ткнулся в собственные следы.

От часто и высоко вздымавшихся боков сверяписа шел ощутимый пряный жар. Он измучился карабкаться по сыпучим песчаным склонам. В деревню Карвейта возвращаться было уже поздно. Дилинг снял седло со спины лошади и, примотав ее уздечкой к какому-то сучку, чтобы остыла, насобирал сухого мха и хвои для растопки костра. Он устроил его в небольшом, в человеческий рост, углублении в песках. От огня стенки ямы должны были нагреться и держать тепло. Там он и уснул, вытянув ноги к тлеющим углям.

Утром, открыв глаза, он увидел над собой на кромке ямы старуху вайделотку. Она показалась ему еще отвратительнее, чем в первый раз. Не то чтобы лицо ее стало старше или приобрело новые черты, но в глазах была неприкрытая глухая враждебность, почти злоба. Это делало ее похожей на гадюку. Дилинг нащупал рукоятку кинжала. Отмахиваться от подарков вайделотки, сидя в яме, было бы неудобно.

– Я пришел к тебе с миром, – сказал Дилинг.

– А я тебя не звала, – проскрипела старуха. – Ты осмеливаешься тревожить меня во второй раз.

Вместе со звуком ее голоса Дилинг услышал тихий шорох и вдруг увидел, что края ямы осыпаются. Он бросился наверх, но песок под ним рыхло проваливался и оползал. На мгновение он вспомнил, как в детстве точно так же не давал выползти из лунки блестящему зеленому жуку. Тот карабкался, суча ножками, а Дилинг все подгребал и подгребал ему песок.

И Дилинга, ходившего в одиночку и на медведя, и на тура, дравшегося и с ляхами, и с рутенами, и с татарами, охватил непривычный панический страх. Он судорожно и бестолково барахтался в песке, как жук, оставаясь на одном месте, сознавая, что яма становится все меньше, а его ногам все труднее двигаться от тяжести навалившейся песчаной массы.

Когда он выдохся, а мышцы свело от бесплодных усилий, песок перестал сползать в яму. Дилинг выбрался и упал на ее краю.

Вайделотки не было. Восток алел, сливая лес и дюны в сплошную тень на своей груди. Море безмятежно спало. Было безветренно и тихо. Только очень высоко в небе черным треугольником парил проголодавшийся орел. Неподалеку от Дилинга выползла на сухую корягу большая серая эстурейта5656
  Эстурейта – вид ящерицы.


[Закрыть]. Она насмешливо смотрела на витинга и дрожала тонким языком. Дилинг бросил в нее пригоршню песка, и ящерица исчезла, как вайделотка – в никуда.

Дилинг привстал, чувствуя, как еще дрожат от перенапряжения мускулы, и осмотрел место, где только что стояла колдунья. Не осталось даже намека на то, что она была. Песок гладко зализан ветром, а из редко торчавших в нем сизо-зеленых жестких былинок ни одна не была изломана. Можно было подумать, что старуха приснилась Дилингу. Но песок в безветрие сам по себе не двигается, тем более, со всех сторон одновременно. Во сне ли, наяву, но вайделотка была и хотела убить его. А хотела ли? Если б ей действительно это было нужно, то Дилинг уже был бы похоронен в яме. Значит, решила напугать. Зачем?

И вдруг сама эта тишина, штиль, отсутствие птичьих голосов, все показалось Дилингу неспроста. В воздухе, за безмятежностью таилась угроза. Дилинг поднял голову и посмотрел на орла. Тот опустился совсем низко, можно было разглядеть когтистые лапы. Круги его становились все уже, но целил он не в Дилинга, добыча орла была где-то рядом. Дилинг вскочил и побежал к лошади.

Сначала он не понял что это такое? Вместо сверяписа на земле под деревом лежала бесформенная шевелящаяся, как змеиный клубок, груда. Из нее вверх, вслед за уздечкой, скаля зубы, вздымалась наполовину обглоданная лошадиная голова. Невольно замедлив шаги и подавляя растущее отвращение, Дилинг подошел ближе.

Лоснящиеся слизью жирные угри сплошь покрывали тушу сверяписа. Они извивались, они ползали по его раздувшимся бокам, вгрызались в них так, что снаружи оставались только концы хвостов. Они высовывали из дыр тупые мышиные морды с тем, чтобы снова скрыться во внутренностях. Угри деловито сновали и в траве вокруг. Они пировали.

И Дилинг понял – то же могло случиться и с ним.

Он наломал сосновых веток, собрал хворост и забросал этим лошадь.

Угри, когда их касалась хвоя, ежились и гибко вздрагивали, но от добычи это их не отваживало. Угрей становилось все больше. Они ползли от залива, торопливо ныряли в хрусткую кучу и шуршали там.

Хвоя загорелась весело, с треском.

Дилинг ушел, даже не сняв со сверяписа дорогой ляшской сбруи.

2

Виндия сама не знала, что ее так разозлило – то ли этот настойчивый варм, то ли его назойливость, но она рассвирепела так, что готова была растерзать его на куски. Только в последний момент, когда удар готов был обрушиться, в то мгновение, когда его нельзя было остановить без риска для самой себя, она отвела волну злобы в сторону, направив на лошадь. Бедное животное даже не успело всхрапнуть. Внутренности его взорвались, и оно превратилось в подобие медузы в конской шкуре. Этот же взрыв, звук которого не слышим земными тварями, разбудил и угрей, пресмыкавшихся в прибрежных водах. Чуткие пожиратели падали, как всегда, готовы были услужить хозяйке.

Виндия не хотела убивать человека. Она не любила этого делать. В тот единственный раз, когда ей пришлось утопить троих рыбаков, они сами оказались виноваты, соблазнившись вышедшей из воды голой женщиной. Варма Виндия хотела только напугать, чтобы наглый витинг на собственной шкуре испытал ее силу. Поэтому убийства лошади ей показалось мало, и она послала на него песок. Теперь он надолго, а может и навсегда, забудет дорогу в Черные пески – думала Виндия. Может теперь ему не захочется посягать на то, что она считала своей собственностью.

Здесь Виндия поймала себя на том, что самая эта мысль, это чувство – она считает юного воина, человека, своим – не кажется ей странным. Она – владычица Черного берега, великая вайделотка, причастная к тайному Знанию, презревшая покровительство богов и суетное почитание людского рода, повелительница водных, земных и небесных носейлов, она пала настолько, что готова была, как волчица, сражаться за животную страсть, поддавшись мелочной и смехотворной ревности. И это теперь не смущало ее.

Она взошла на самую высокую из дюн, посмотрела на, льнувшие к ее ногам, берега, на, склонившие перед ней мохнатые гривы, вековые сосны, на семерых орлов, выстроившихся в полете звездой, и громко, как в юности, рассмеялась.

И тюлени, изумленные переменой в ней, испуганно попрятали круглые головы в воду. И рыси сжались в комок среди дубовых ветвей, нервно подергивая короткими хвостами. И барстуки5757
  Барстуки – маленькие, ростом в локоть человечки, издревле населявшие Ульмиганию вместе с людьми.


[Закрыть], разом бросив свои работы, брызнули по норам, торопливо приваливая изнутри входы камнями.

Никто на Черном берегу никогда не слышал смеха Виндии, и не знал, чего от него ждать.

3

Милдена еще издали заметила, что Дилинг возвращается на другой лошади. Один.

Она быстро разгребла плошкой зерно и высыпала в жернов. Стала молоть. Когда Дилинг подъехал, она улыбнулась ему.

Он, не глядя на нее, спешился и прошел в хижину.

Это место на берегу залива Халибо, окруженное со всех сторон болотом, почему-то называемым самбами Конским, Дилинг выбрал сам, хотя Крива и предлагал ему вернуться в Вармию. Вдвоем с Милденой они быстро соорудили простую глиняную хижину, благо тростник для обвязки стен и кровли был в двух шагах. Но Дилингу этого показалось мало, и он целыми днями пропадал в лесу, заготавливая бревна для деревянного дома.

Отсюда, с крутого откоса над заливом, хорошо были видны берега их родины – Вармии, но сюда же, в самое сердце Страны Воинов, никто, ни из их рода, ни из родственников Рендала не смел сунуться. Впрочем, и самбы, хотя большое их городище Шоневик5858
  Шоневик – городище и укрепление, бывшее в месте современного Фишхаузена/ Приморска. Конское болото южнее.


[Закрыть] было совсем рядом, за болотом, тоже здесь не появлялись. Слишком сложен был путь через топи, обладавшие стойкой славой прибежища многих маркопетов. И хотя Милдена вздрагивала при одном только упоминании об отвратительных служителях Пикола, с Дилингом она не боялась даже земляных людей. Испугаться ей пришлось только однажды, на днях, когда Дилинг заявил, что поедет к курам, поищет Торопа. Его тревожило, что до сих пор о рутене ничего не было слышно, хотя – Дилинг был убежден – тот остался жив. И Милдена испугалась. Причем, не столько того, что останется одна, сколько за самого Дилинга. Почему-то ей стало страшно. И было страшно все время, пока он отсутствовал. Милдена не понимала, откуда пришел страх. Ведь не боялась же она, когда ее запер Крива в подземелье, не боялась, когда узнала, что Дилинг ушел к ляхам. А сейчас страх просто сдавил ей холодными пальцами сердце, заставил оцепенеть и забыть о том, что осталась одна в хижине, и о болоте с маркопетами. Только вчера, когда солнце поднялось высоко над заливом, у нее отлегло. Она почувствовала, что Дилинг возвращается. Сегодня Милдена была уже весела, и, готовя жаркое к приезду мужа, напевала.

А он приехал один.

Милдена теперь не знала, что делать, радоваться приезду Дилинга или скорбить оттого, что он не нашел своего друга? Или нашел, но мертвого?

Очаг она держала раскаленным весь день. Горячий сомписин – Дилинг любил горячий, свежий – вот-вот должен поспеть к трапезе.

Но Дилинг не стал дожидаться обеда.

Он вышел из хижины с топором на плече, и ни слова не говоря, ушел в ельник. Милдена подумала, было, отложить выпечку, но потом что-то подсказало ей, что в лесу он долго не пробудет. Она занялась формовкой теста.

Дилинг, действительно, пришел очень скоро.

Милдена подала еду у дворового очага, как он любил, и присела у его ног. Заглянула в лицо.

Дилинг вертел в руках ломоть хлеба и смотрел поверх залива. Потом повернулся к Милдене:

– Я его не нашел. Ничего. Нет даже намека на то, что он там был. Но ведь он там!

– Проклятое место!

Милдена хотела напомнить ему о вайделотке Лауме, но потом подумала, что Дилинг и без нее во всем разберется.

– Ты его найдешь, – сказала она. – Поверь мне.

Дилинг внимательно, будто очнувшись, посмотрел на нее, потом обнял и прижал к себе.

4

“Когда Сыновья Звезды научили темнолицых растить хлеб, шить одежду и строить крепости, они вручили им свое Знание. И люди презрели богов и забыли их. Но боги не простили предательства. Многажды они пробовали мстить людям, насылая и воду, и огонь, и мор. Но всякий раз беловолосые великаны отводили от людей напасти, ибо так возлюбили тех, что взяли дочерей темнолицых в жены и имели от них много потомства. А когда умер последний из Сыновей Звезды, боги опять объявились людям. Но люди смеялись над ними и поносили их, ибо возгордились и сочли себя сами великанами, равными богам. И объявили богам войну, и призвали к себе на помощь зловредных духов и великих драконов. И была война. И небо застлал дым, а землю пепел…

…А когда марево рассеялось, увидели люди, что погибли их драконы, и смрад стоял над всем миром. И поняли люди, что духи подчинились богам, ибо холод наступил по земле. И осыпались цветы с деревьев, и замерзла вода в морях…

…Горько раскаялись люди, и возопили, и припали к ногам богов. Но не вняли им боги и воздали каждому должное. У кого отняли самую жизнь – те умерли в страшных мучениях и болезнях, у кого огонь – они одичали и покрылись шерстью, и бродят в густых лесах, и стали те маркопетами, у кого силу и стать человеческую – те обмельчали и прячутся под камнями, и зовутся барстуками”…

Поблескивающий золотистой корочкой, хорошо прожаренный калкан занимал всю поверхность круглого стола. Двенадцати старейшинам, рассевшимся за ним, казалось, что эта рыбина и была собственно столешницей, а ножки стола приделаны прямо к ее бледному брюху.

Барстуки очень любили рыбу. Но из-за своего малого роста могли ловить только мелочь – карася, ершей, изредка – салаку или корюшку. Деликатесы вроде камбалы доставались с большим трудом у людей, в обмен на изделия кузнецов барстуков или найденные в земле драгоценные безделушки и монеты из странного белого легкого метала времен расцвета ульмиганов. Самый вид калкана говорил о важности собрания.

В зале было тепло и сухо. Потрескивая, ярко горели в очаге лиственничные шишки. Светильники, висевшие на стенах, распространяли тонко-смолистый запах масла сосновых орешков.

Клабун дождался, пока всех обнесут можжевеловым пивом и начал с традиционной формулы:

– Все ли присутствуют на этом собрании?

– Все здесь, король, – отвечали старейшины.

– Все ли здоровы?

– Здоровы.

– Нет ли у кого из вас возражений против времени, места или состава собрания? – спросил король Клабун, обводя лица присутствующих взглядом.

Не найдя в них тревоги или излишней озабоченности, Клабун удовлетворенно кивнул головой, отчего его пышные седые волосы подались вперед, и уже менее торжественно сказал:

– Приступим же к трапезе.

Как только король, оторвав с края калкана кусок хрустящей маслянистой корочки, поднес его ко рту, старейшины разом загомонили, потянувшись двенадцатью парами рук к рыбе. Ритуал, узаконенный многими поколениями барстуков, был соблюден, и теперь они могли приступить к главному. Заключалось оно отнюдь не в дружном поедании редкостной по вкусу пищи, а в обсуждении неизбежных проблем, возникавших у карликового народа Ульмигании. Однако, еще их предками так уж было заведено, что решения принимались старейшинами только за дружеским столом.

Двенадцать старейшин, по числу земель Ульмигании5959
  Собственно прусских земель было одиннадцать. Но в сферу влияния Верховного Жреца входили и литовские племена, родоначальником коих, согласно преданию, был старший сын короля Вайдевута – Литво. Очевидно барстуки, придерживаясь старых традиций, Литву и считали двенадцатой землей Ульмигании.


[Закрыть], обычно собирались два раза в год – в дни равноденствия. Причем, обязательным считалось весеннее, когда барстуки, после сонной зимней жизни, выбирались на поверхность земли, вынося, вместе с сором из своих нор и все неурядицы. Тогда, в преддверии бурной летней деятельности, их вождям и нужен был совет равного себе по положению, или указ короля. Осенью же, в резиденции Клабуна, на северном берегу Самбии, в маленьком подземном замке Тависк, собирались в основном для того, чтобы расслабиться после трудового сезона, да повеселиться перед тем, как впасть в спячку. В эту пору часты были дожди, и нежелание старейшин из дальних земель пускаться в столицу ради пары кружек пива было извинительно. Но на сей раз, Клабун специально известил всех о непременной явке в Тависк.

Клабун был стар даже по понятиям барстуков. Он хорошо помнил, как полегли под прусскими мечами поляне короля Болеслава. Именно барстуки помогли завлечь ляхов в непроходимые дебри Галиндии. Они же, по ночам, резали сухожилия на ногах польских лошадей. Тогда барстуки и люди в Ульмигании были заодно. Сейчас же что-то разладилось.

Клабун тревожился. В лесах развелось много волков, и они обнаглели настолько, что стали нападать не только на ездовых алне6060
  Алне – лань.


[Закрыть], но и на самих хозяев. Были случаи, когда волки раскапывали жилища барстуков, и не всегда их обитателям удавалось уйти потайными ходами. Но не это было главным.

Люди часто забывали заботиться о пропитании своих маленьких помощников. Рыбаки почти не оставляли, как раньше, на берегу часть улова. А ведь барстуки занимались разведением малька и отгоняли тюленей от лососевых нерестилищ. Артайсы6161
  Артайсы – сословие крестьян в древней Пруссии


[Закрыть] выбирали урожай до последнего зернышка, забывая, кто его сберег от полевок, а их женно все реже оставляли на ночь молоко для барстуков-пастухов и яйца для тех, кто гоняет от птицы хорька и ласку. Но и это само по себе еще не вызвало бы такого беспокойства короля, какое он чувствовал в последнее время.

Крива затеял войну, не посоветовавшись, как раньше и даже не известив об этом Клабуна. И это бы еще ничего – в конце концов, это их, людская война. Она вне пределов страны, и барстуков, наверное, не затронет.

Но все эти мелочи и еще масса других, менее заметных, все вместе вызывали у Клабуна смутное предчувствие чего-то очень дурного, какой-то катастрофы, неумолимо приближавшейся к Ульмигании. Истоков этой тревоги король не знал и никак не мог вычислить. Вот это последнее обстоятельство и заставило его собрать старейшин. Он надеялся с их помощью найти причины неполадок в стройной системе отношений маленького народа страны с его большими братьями, с соседями, с Лесом и носейлами.

Густое, почти черное пиво карликов отличалось от людского и способом приготовления, и крепостью. Но барстуки и пили его по-другому, потягивая небольшими глотками из желудевой скорлупы, отделанной серебряной и медной сканью. Барстуки не использовали глину для изготовления посуды. Считали ее нечистым материалом, прахом, который своим происхождением обязан трупам животных.

Ели долго. Смачно цокали языками, обтирая жир с бород шапками. Кряхтели после каждого глотка можжевеловки. Говорили, спорили… Клабун в беседы не вступал, но внимательно ловил каждый возглас. Досадовал: как дети – безмятежны, и никто не чувствует, что тучи сгущаются над страной. Думал: а может, он просто слишком стар, и оттого ему мерещатся под каждым кустом опасности?

Разговор сыто стих, рассыпался на отдельные неспешные беседы, в которых уже участвовали не все сразу, но по двое, трое. Старейшины поглядывали на короля. Ждали, когда же он объявит причины собрания?

Юндир – крепкий молодой барстук, бывший охотником до своего избрания старейшиной Сассовии, вдруг повернулся к Клабуну и громко сказал:

– Король, в моей земле неспокойно. Сассы ушли в поход к ляхам. Звездочеты говорят, что они вернутся с богатой добычей, но не успеют прожить ее, как придет возмездие. Барстуки ропщут. Им не нравится, что люди не предупредили нас о войне. Многие хотят увести семьи на север, за великие озера.

– Куда это на север? – вскинулся вождь Погезании. – У вас там что, леса горят?

Возмущенный, он даже привстал со скамьи.

– Не проходит и дня, чтобы мне не доложили об очередных беженцах из Помезании. Теперь еще твои потянутся.

– Сядь! – резко сказал ему кто-то. – Не у тебя одного голова болит.

– Рамбут, – обратился Клабун к старейшине Бартии. – У тебя тоже беженцы?

– Да, король. Из Галиндии.

– Много?

– Земли всем хватит. Не это меня волнует. Почему люди не предупредили нас? Они нам больше не верят?

Клабун не знал, чем успокоить старейшин, и это расшевелило его раздражение, копившееся в последние дни.

– Разве копыта польских коней уже топчут ваши жилища? – начал он вкрадчиво. – Или сожжен урожай в пограничных землях?

– Не сожжен, но и нам почти ничего не досталось, – тихо буркнул кто-то.

Клабун предпочел сделать вид, что не расслышал.

– Разве пограничные засеки пруссов разрушены, а их дозоры больше не стерегут покой Ульмигании? – с каждым словом король повышал голос, и взгляд его, перебегавший от лица к лицу, становился грозен.

– Может, у вас коротка память, и вы думаете, что это первый поход, в который уходят большие братья? Чего вы испугались?

– Да мы-то ничего… – сказал Юндир. – Народ волнуется.

– Если ты не можешь успокоить подданных, то не пора ли тебе подумать об отдыхе?

– Не стоит набрасываться на Юндира, король, – мягко упрекнул Клабуна Клаусик из Вармии.

Клабун и сам знал, что напрасно накричал на того. Ведь когда-то он, Клабун, настоял на выборе барстуками Сассовии бывшего охотника, вопреки обычаям, закреплявшим это право за ремесленниками.

– Юндир – хороший вождь и отечески правит в своих землях. Не его вина, что в народе брожение, – Клаусик замолчал, подбирая слова, а Клабун заметил, что все притихли в ожидании.

– Мы не хотели тебе говорить, думали, что сами разберемся как-нибудь, да видно дело не совсем простое… – медленно сказал Клаусик. – Появились дейвуты6262
  Дейвуты – блаженные, юродивые.


[Закрыть]… Ходят по лесам оборванные, попрошайничают, ничего не хотят делать, говорят: все равно конец Ульмигании.

“Вот, – подумал король, – Сейчас все и встанет на свои места”.

Чтобы скрыть волнение, он поднес ко рту чашку и потянул из нее пиво.

– Дейвуты рассказывают, что есть древнее пророчество белых великанов о том, как через семь сотен лет правления потомков Вайдевута, с запада придут железные люди на закованных в железо лошадях, и это будет концом Ульмигании. Это – правда, есть такая сага?

Последних слов Клабун не слышал. Струйка можжевеловки текла по его бороде – он забыл о пиве в своей руке. Семь сотен лет… Король судорожно считал в голове. Семь сотен… Числа и годы путались, и он никак не мог с ними справиться.

“Семь сотен лет правления потомков Вайдевута”, – именно эта фраза была в пророчестве. И Клабун знал его. Знал, но позабыл. Как же он мог забыть? Ведь оно запало ему в душу, когда он, принимая трон и золотую шапку короля барстуков, посвящался в “Сведения неведомые для смертных”. Он еще пустился тогда, вроде бы в шутку, не веря особенно в пророчества, в подсчеты – сколько ему осталось править, если доверять сагам? Выходило немногим более ста лет.