Текст книги "Дочери Ганга"

Глава XXV

«Здравствуйте, Грейс! Я буду одинаково жесток, если отправлю свое письмо и если не стану этого делать. То же самое можно сказать и о нашем несостоявшемся браке. Я поступил подло, бросив вас у алтаря, но повел бы себя не лучше, женившись на вас, потому что таким образом по моей вине пострадали бы сразу две женщины. Рано или поздно я все равно бы узнал, что та, с которой я был связан прежде (я ничего вам не говорил, но уверен, что ваша тетя упоминала о некоей индианке), находится в Варанаси и что она родила от меня ребенка. Мне пришлось бы или предать ее, или обманывать вас. Знаю, что фраза о том, что вы достойны лучшего мужа, чем я, звучит банально и пошло, но это действительно так. Не смею просить прощения, хотя меня разрывает стыд и мне искренне жаль, что так получилось. Я желаю вам счастья, и пусть все поскорее забудется. Джейсон Блэйд».

– Каков наглец! – воскликнула Флора, на всякий случай вскрыв и прочитав письмо прежде, чем отдать его племяннице.

Грейс думала о другом: о своих мечтах, которые только вчера цвели и сверкали, тогда как сегодня поблекли и умерли.

Несколько часов назад обрамленные цветочными гирляндами розетки на потолке, поблескивающие золотом медальоны на стенах, пушистый и яркий ковер под ногами вызывали в ней раздражение и усиливали горе, а сейчас ей было все равно. Ей больше не хотелось смахнуть на пол изящные безделушки с консолей и шифоньерок и разбить вазы с цветами. Пусть все остается как есть: прошлого не вернешь и ошибок уже не исправишь.

– Он втоптал твои чувства в грязь! – заключила Флора.

– Он просто последовал своим.

– Ты столь великодушна?

– Нет, я его не прощаю.

– Нельзя позволять так обращаться с собой! – подхватила Флора. – Хочешь, я его уничтожу? Это в моей власти.

– Я не желаю мстить. Если он заслуживает наказания, пусть это сделают Бог или судьба.

– В подобном случае не стоит уповать на Бога. У него свои представления о справедливости.

Флора чувствовала себя уязвленной тем, что какой-то бедный молодой офицер посмел обмануть ее и унизить. Теперь ее имя и имя ее племянницы трепали по всему городу.

Грейс не интересовало, что скажут люди. Она была озабочена своим внутренним состоянием, своей судьбой.

Выйдя из комнаты, девушка увидела, что нигде не осталось и следа несостоявшегося свадебного приема. Грейс так и не узнала, куда подевались изысканные яства и что Флора сказала гостям. Гуляя по саду, вдыхая жаркий воздух, насыщенный ароматом фиалок, бугенвиллей и роз, она вспоминала Англию и говорила себе, что ни там, в пансионе для бедных девушек, ни здесь, в Индии, в богатом особняке тетки, она не была и не будет хозяйкой своей судьбы.

Спустя несколько дней Грейс отправила подруге короткое письмо:

«Дорогая Эйприл! Спасибо за поздравления, но свадьба не состоялась по вине моего, теперь уже бывшего, жениха. Мне слишком больно об этом рассказывать, потому позволь опустить подробности. Напишу лишь, что если я и любила Джейсона Блэйда, то далеко не всем сердцем, как и он меня. У нас мог бы получиться хороший союз, но не более того. Возможно, этот брак устроил бы меня, но не Джейсона. Если даже наши пути проходят очень близко, они никогда не смогли бы слиться в один. Мне лишь непонятно, почему у него не хватило храбрости вовремя отменить свадьбу? Ведь его самого когда-то бросила невеста, но она заранее и честно написала об этом.

Ты не поверишь, Эйприл, но я тоскую по Лондону, по тем временам, когда мы жили в пансионе. Здесь у меня нет ни одного близкого человека. Что толку в богатстве? У меня не осталось никакой надежды на то, что я кого-либо полюблю и что кто-то полюбит меня. Твоя подруга Грейс».

– На каждом этаже находится по два коридорных надзирателя, на центральном посту сидит дежурный, а на вышках – часовые, – сказал Санджит.

– Мне кажется, нам не удастся сбежать без посторонней помощи, – заметил Арун.

Собеседник не ответил, как случалось уже не однажды. Аруну всегда казалось, что он знает намного больше, чем говорит.

Стояла жаркая, влажная, душная ночь. До того времени, когда раздастся привычный грохот отворяемых и запираемых металлических дверей, оставалось несколько часов, а сейчас лишь кто-то где-то кашлял, храпел или стонал.

– Что мне делать с куском жести, который ты мне передал? – спросил Арун.

– Если его наточить, он станет острым как бритва.

– А как это сделать?

– Шлифовать о стену. Только осторожно, пока в коридоре никого нет.

– А что потом?

– Не спеши. Сначала надо сделать эту работу.

Аруну нравилось, что Санджит умеет внушать человеку спокойствие и уверенность в себе, равно как подчинять чужую волю.

Он рассказал, что англичане отняли у клана, возглавляемого Дамаром Бхайни, почти всю землю, потому что раджпуты не смогли предъявить на нее документы, а то, что осталось, обложили непомерным налогом – даже пустоши, на которых ничего не росло.

– Какие документы, если клан владел землей на протяжении многих веков! – в сердцах заметил Санджит.

Арун понимал, что, если он хочет отправиться вслед за этим человеком, ему придется идти неведомо куда и заниматься неведомо чем, но это его не пугало. С некоторых пор мало что вызывало в нем истинное волнение.

Вспоминая о Соне, он думал о том, что значит ощущать опьяняющий трепет любви и жизни, иметь все и в то же время всегда чего-то желать. Сознание того, что такое никогда не повторится, превращало его сердце в камень.

Ему наконец сообщили приговор: повешение. Никакого суда не было – в отношении индийцев, совершивших преступление против англичан, этим никто не утруждался. Все должно было произойти тут же, в тюремном дворе, а когда – об этом Аруну никто не собирался заранее докладывать.

– Мой приговор будет таким же. При аресте я убил нескольких англичан, так что мне не миновать смерти, – сказал Санджит.

Арун был поражен услышанным: этот раджпут был истинным воином!

Приближалось утро. Скоро послышится тяжелый металлический скрежет, а затем – лязг отпираемых дверей, громкая ругань надзирателей и приглушенный гул голосов заключенных, в котором невозможно разобрать отдельных слов.

Арун принялся потихоньку точить пластинку, рискуя привлечь внимание коридорного надзирателя странным шуршанием. Молодой человек понимал, что он нужен соседу постольку-поскольку, если нужен вообще. Он боялся выдать свой план, потому что Санджит вполне мог воспользоваться им в одиночку.

Через несколько дней, когда все было готово, Санджит сказал:

– Теперь надо дождаться ненастной ночи.

Арун подумал о муссонах – воистину божьем даре, когда льющиеся с небес потоки воды поили изнывающую от жажды землю и все живое на ней. Прежде он, как и другие индийцы, с радостью встречал это время, но теперь вспоминал, что в период дождей погибла Сона.

Ливень начался тогда, когда должен был начаться, и, слушая стук капель по крыше, вдыхая врывавшийся в оконце прохладный воздух, Арун думал о единственном оставшемся у него желании: не доставить Флоре Клайв удовольствия осознать, что он окончательно повержен. Хотя чаще всего ему казалось, что это действительно так.

Когда наступил вечер и он увидел в зарешеченном окне мятущееся небо, у него то ли от страха, то ли от ожидания перемен перехватило дыхание.

Санджит сказал Аруну, что надо делать. И хотя дальше им предстояло действовать вместе, выйти из камеры он должен был сам. В этом ему никто не мог помочь, и молодой человек надеялся, что на этот раз он сумеет справиться.

Когда раздался грохот отпираемого засова, Арун напрягся, сжав в руке кусок жести. Раздавая ужин, надзиратели заодно проверяли, все ли в порядке в камере.

За месяцы заключения Арун зарекомендовал себя как достаточно смирный заключенный, потому надзиратель не проявлял особой бдительности. Мысленно померявшись с ним силами, молодой человек пришел к неутешительным выводам. Арун был полон сомнений: даже если удастся выбраться в коридор, здесь слишком много дверей, слишком много решеток и сторожей! Вместе с тем он убеждал себя, что следует попытаться, в противном случае его жизнь не будет иметь никакой цены.

Когда надзиратель поставил на пол миску с баландой и для порядка осмотрелся по сторонам, Арун набросился на него и схватил за шею. Это была не тонкая старушечья шея Флоры Клайв, а шея крупного, сильного мужчины, и все же Арун не позволил себе разжать руки, а как можно увереннее прижал к коже надзирателя острие жестянки.

– Дай мне выйти отсюда, иначе я тебя зарежу.

Возможно, сыграла роль внезапность нападения, и у него все получилось. Выскочив в коридор и заперев дверь, Арун встретил Санджита. Вероятно, тот хорошо знал план тюрьмы, потому что, не мешкая ни секунды, устремился вперед.

Из-за ненастья большинство охранников сидело по своим углам. На вышках тоже было тихо. С ближайшей стены свисала веревка, по которой им предстояло забраться наверх.

– Давай! – сказал Санджит. – Сначала я, потом ты.

Арун невольно отступил.

– Я не смогу!

– Тогда оставайся здесь.

Впоследствии Арун с трудом мог воспроизвести, как ему удалось сделать то, чего он никогда прежде не делал. Он помнил только, что дождь хлестал так, что было невозможно вдохнуть, помнил предательское натяжение готовой оборваться веревки и собственный страх, липкий и неотступный.

Санджит ждал снаружи. Вдвоем они обогнули стену. Навстречу из темноты выступили какие-то люди, они держали в поводу оседланных лошадей.

– Верхом ездить умеешь? – спросил Аруна Санджит.

– Нет.

– Тогда садись сзади и держись за меня.

Они летели вперед, будто на крыльях, несмотря на ураганный ветер и тьму. Арун различал толпу всадников, сопровождавших Санджита, и именно тогда ему впервые пришло в голову, что на самом деле его спутник гораздо могущественнее, чем казалось на первый взгляд.

Когда Арун почти потерял силы, они добрались до какой-то деревни. Санджит привел его в чью-то хижину; стянув с себя ненавистную тюремную одежду, Арун рухнул на циновку и погрузился в мертвый сон.

Он столь внезапно очнулся, что ему почудилось, будто его откуда-то вырвали. Должно быть, он проспал очень долго, потому что чувствовал себя отдохнувшим. Молодой человек обрадовался, увидев возле изголовья полосу чистой ткани, и, обмотавшись дхоти, вышел из хижины.

Деревня стояла у подножия горы. Увитые ползучими растениями домики выглядели весьма живописно. Кругом простирались поля, зеленели омытые дождем деревья, меж которых протекал ручей. Круторогие буйволы неторопливо тянули за собой соху. Светило солнце, заливались пением птицы. Именно так и должна была выглядеть долгожданная свобода.

Умытый, причесанный и переодетый Санджит сидел в саду вместе со своими людьми перед циновкой, на которой были расставлены давно позабытые Аруном яства.

Увидев рыбу, покрытую золотистой корочкой, под которой сверкало белое мясо, горку приправленного горчичным семенем рассыпчатого риса, юноша почувствовал, что возрождается к жизни.

Он обрадовался возможности привести себя в порядок. Ему выдали все, что нужно, даже кусок настоящего английского мыла.

Арун наконец увидел свое лицо. Правую щеку пересекал тонкий шрам, но его поразило не это. Его глаза больше не были глазами Кришны; теперь их взгляд не пленил бы ни деревенскую девушку Приянку, ни кого-либо другого: он мог только отталкивать и пугать.

Арун вернулся к Санджиту. Того окружали воины в традиционной индийской одежде, но вооруженные английскими винтовками новейшей системы «Ли-Энфилд».

Взяв себе порцию рыбы и риса, Арун сел в стороне. Он старался держаться незаметно, но Санджит быстро нашел его взглядом и, подозвав к себе, без колебаний спросил:

– И каков твой план?

Было ясно, что Арун должен немедля раскрыть свои карты. Выслушав собеседника, Санджит произнес нечто неожиданное:

– Но это бесчестно.

– Разве это так важно в данном случае?

– Это важно всегда.

Арун вздохнул.

– Я был на опиумной фабрике, которая принадлежит Флоре Клайв, и могу заверить, что это место превращает людей в скот. Работая там, я почти поверил в то, что в Индии до сих пор существует рабство.

– Оно никуда не исчезло, – сказал Санджит и задумался. Потом промолвил: – Говоря о бесчестье, я имел в виду не старуху, а девушку.

– Если сделать так, чтобы она не пострадала…

– Физически она не пострадает в любом случае. Но наверняка сильно испугается.

– Она знает меня, – сказал Арун. – И я ей все объясню.

– Я должен подумать, – медленно произнес Санджит. – Война с англичанами толкает меня на поступки, каких я прежде не совершал, потому что они превратили мою страну в пустыню, где нет ни закона, ни порядка, ни чести, а правит только нажива. Но я хотел бы знать, почему на это способен ты. В чем причина?

Аруну не было смысла задумываться о том, почему и как его счастье переродилось в горе, а отчаяние переросло в ненависть. Он ответил коротко и просто:

– Я тебе рассказывал. Потеря любимого человека.

– Нам не до любви, мы воюем, – жестко произнес Санджит. – И если ты хочешь остаться с нами, тебе придется научиться тому, что умеем мы. Стрелять, ездить верхом. Тебе будет нелегко, поскольку все мы владеем этим с детства, а у тебя очень мало времени.

– Я готов, – ответил Арун, и ему пришлось подтвердить свои слова делом.

Со стрельбой вышло просто. Глаз у него оказался метким, а рука на удивление твердой. Другое дело – кони. Едва Арун садился в седло, его тут же обдавало холодом или обжигало жаром. В груди было пусто, а стук лошадиных копыт отдавался в животе, и ему чудилось, будто он с трудом удерживается на краю пропасти. Но он учился чему-то новому, и это отвлекало его от тоски. Извечной, неистребимой тоски по Соне.

В блеклом свете занимавшегося дня бесцветное небо сливалось с водной гладью. Торговцы только-только начали раскладывать на берегу свой товар: большие и маленькие, однотонные и пестрые, гладкие и игольчатые, словно хранящие шум и прохладу речных волн раковины, гроздья зачаровывавших блеском и красотой узоров украшений, глиняные и металлические изваяния богов.

Сюда же приковыляла старуха, продающая корешки, порошки и травы, которые, по ее словам, могли погасить огонь и остановить воду, оживить мертвого и извести соперника.

Сона прошла мимо, не глядя на нее: снадобья этой колдуньи не помогли ей изгнать из чрева нежеланный плод.

Молодая женщина выглядела измученной: минувшей ночью она родила девочку. Ей помогли соседки-нищенки, и она приняла их заботу, не задумываясь о том, из какой они касты.

Девочка жалобно пищала, но Сона не собиралась давать ей ни капли своего молока. Это маленькое существо являлось живым свидетельством ее невольной измены мужу, насилия над ее телом, ее унижения и позора, и его следовало лишить возможности оставить на земле хотя бы какой-то след. Молодая женщина собиралась исполнить этот долг спокойно и сурово, без страха перед наказанием, без угрызений совести.

Утро выдалось безветренным, тихим. В этот час на берегу реки не было слышно других звуков, кроме монотонного плеска воды и криков птиц в небесной вышине.

Сона погрузила девочку в Ганг. Она бесстрастно следила за тем, как крохотное личико скрылось под мелкими волнами, как почти невесомое тельце без единого звука ушло на дно.

Всему рано или поздно приходит конец. Слишком многое в этом мире исчезает без следа, распадается, не оставляя после себя даже тени. Ганг безропотно принял едва начавшее жить существо. Потому что Сона сочла его лишним на этой земле. Потому что она решила возложить на невинное создание вину за козни своей судьбы и жестокость других людей.

Глядя на воду, Сона ощущала себя пустой оболочкой, без воспоминаний, без чувств. Арун, которого она повстречала на этом берегу, Ратна… их будто никогда и не было в ее жизни. Как и ребенка, которого она только что утопила. Она была свободна… от всего. Осталось повернуться спиной к Гангу и подняться по гхатам навстречу… чему?

Прошло с полминуты, прежде чем Сона осознала, что она натворила.

Молодая женщина погрузила руки в реку, но никак не могла найти тельце девочки. Где же она?! Сону охватила такая паника, какой она не испытывала ни разу в жизни.

Неподалеку худые голоногие, прокопченные солнцем мужчины в ветхих дхоти переворачивали лодки и сталкивали их в воду. Сона бросилась к ним.

– Там мой ребенок! Я уронила его в реку! Помогите!

Двое индийцев побежали за ней. Они шарили по дну, а молодая женщина неподвижно стояла, прижав руки к груди и не веря в чудо.

Мужчины достали девочку. Она была маленькой, милой, нежной и… посиневшей, с печально закрытыми глазами и скорбно изогнутым крошечным ртом.

Индийцы принялись что-то делать, тогда как Сона была готова рвать на себе волосы.

Потом они вложили ребенка ей в руки. При мысли, что ей придется похоронить его, вновь опустив в воду, Соне хотелось завыть. Но крошка порозовела и… задышала. А потом разразилась упрямым и громким плачем.

Хлопнув себя по коленям, мужчины дружно рассмеялись и вернулись к своей работе.

Наклонившись, молодая женщина осторожно поцеловала дочь в еще влажную щечку, теплую и нежную.

– Латика, – прошептала Сона, чувствуя, как в душу тихим потоком вливается такая животворящая, безмерная, трепетная любовь, о какой она не могла и мечтать.

Глава XXVI

Джейсон Блэйд с матерью стояли на платформе, ожидая поезда, следовавшего в Лакхнау.

– Здесь так же шумно, как в Лондоне, – заметила Патриция Блэйд и постаралась улыбнуться.

Зычные крики уличных торговцев и рикш, пение брахманов и нытье нищих, перестук колес повозок, звуки музыкальных инструментов. В Индии не было только привычных слуху лондонца шарманок и вместо ржания лошадей слышалось мычание буйволов.

Джейсон кивнул, подставляя лицо горячему ветру. Видя, как мать провожает взглядом вереницу индийских женщин в сари, придерживающих на бедре детишек и несущих на голове поклажу, он подумал о том, каково ей в наглухо застегнутом платье, да еще и в корсете!

Они стояли под деревом, листья которого, свернувшись от зноя, казались жестяными. Все вокруг выглядело мертвым, выжженным, тусклым; лишь на дороге там и сям краснели пятна от бесчисленных плевков бетеля.

В письме Джейсон велел матери по возможности продать все и теперь видел, что она выполнила его указания и прибыла в Индию налегке, с одним дорожным саквояжем и небольшим сундуком. Вероятно, там были личные вещи и семейные реликвии, с которыми она не могла расстаться.

Патриция Блэйд была худощавой, но крепкой женщиной, всегда очень прямо державшей спину и крайне редко отступавшей от своих принципов.

Зная это, Джейсон весьма уклончиво отвечал на ее вопросы о службе, а особенно – о жене и ребенке. О том, что у нее есть внук, миссис Блэйд узнала лишь по приезде в Индию.

Разумеется, она думала, что мальчику от силы несколько недель, а еще ведать не ведала, что ее невестка – индианка. Об этом Джейсон так и не решился сообщить. Мать полагала, что он женился на богатой девушке, с которой и собирался заключить брак, и, наверное, представляла, что сможет отдохнуть от тягот пути в просторном бунгало, где есть все необходимое, в том числе, конечно, слуги.

На самом деле все было не так. Перед отъездом из Варанаси Ратна приняла христианство, умудрившись толково ответить на вопросы священника. Едва ли она до конца понимала, о чем идет речь, но у нее была хорошая память, и она внимательно выслушала наставления Джейсона. Потом они тихо и скромно поженились.

Каким-то шестым чувством Джейсон угадал, что для Ратны обряд не будет полным, если они не совершат его еще и по индуистскому обычаю. Когда он сказал об этом, она искренне обрадовалась и серьезно заметила, что на берегах Ганга каждый человек вольно или невольно становится индусом, так что Джею не о чем беспокоиться.

Они натерлись куркумой, обменялись цветочными гирляндами и семь раз обошли огонь, соединяя свои судьбы на семь грядущих жизней.

Джейсон постарался отнестись к этому действу со всей серьезностью. Он видел, что, совершая множество мелких обрядов, кладя на домашний алтарь кусочки фруктов, головки цветов и ароматические вещества, читая молитвы, Ратна приобщается к чему-то вечному, неотделимому от жизни ее народа.

На новом месте службы Джейсон оказался единственным мужчиной, женатым на индианке, потому к нему относились настороженно, можно сказать, сторонились, а о том, чтобы Ратна (к тому времени достаточно хорошо понимавшая по-английски) нашла себе подруг среди других офицерских жен, не могло быть и речи.

Формально молодая женщина стала христианкой, но, поскольку она расписала стены своего дома цветными магическими узорами, носила браслеты и сари, соорудила в одной из комнат небольшой алтарь для пуджи (Джейсону не хватило духу запретить ей все это), ее считали язычницей.

Ратна не могла сказать мужу, что костлявая изможденная фигурка Христа вызывает в ней недоумение. Облаченные в яркие одежды индийские боги были откровенно красивы, полны жизни и сил! И хотя ей пришлось выучить основную христианскую молитву, она по привычке обращалась с просьбами только к своим божествам.

Город был обескровлен войной, разграблен английскими солдатами, внушавшими местному населению ненависть и страх. Ввиду такого положения небольшое военное поселение располагалось на окраине Лакхнау, где Джейсону и его семье выделили небольшой дом с верандой. Жилище было запущенным и тесным, но Ратне оно показалось пределом мечтаний.

Она впервые поверила, что эта жизнь – с любимым мужчиной и сыном – не сон, который вот-вот оборвется. Ратна не задумывалась о том, жалеет ли Джей, что женился на ней: она просто делала все для того, чтобы у него не было для этого поводов. Поднимаясь до рассвета, она принималась за работу. Приносила воду из колодца, потом бралась за стряпню. Джейсон никогда не видел, чтобы она грустила, и не слышал, чтобы она на что-то жаловалась.

Однако, узнав о приезде его матери, Ратна не на шутку разволновалась. Встреча со свекровью – событие, важность которого было трудно переоценить. Тем более если придется жить с ней под одной крышей.

Толпа орущих индийцев принялась штурмовать сильно опоздавший поезд. Люди протискивались в двери, лезли в окна, взбирались на крыши вагонов. Патриция Блэйд застыла в растерянности, а Джейсон ринулся в свалку.

На полках, на полу, в проходах сидели, стояли, лежали мужчины, женщины, старики и дети. Джейсон с трудом отвоевал краешек скамьи и усадил мать. Сам встал рядом, пытаясь хоть как-то оградить ее от толпы.

За окнами проплывали серовато-желтые дали. Кое-где мелькали зеленые заплаты рисовых полей, появлялись и исчезали тонущие в жарком мареве деревушки.

Патриция Блэйд достала веер и принялась обмахиваться. Джейсон подумал, что матери придется очень и очень нелегко: она привыкла к многослойной одежде, а еще всегда и всюду, что называется, соблюдала протокол. Для нее было немыслимо выйти на улицу без шляпки или перчаток.

А еда? Ратна готовила индийскую пищу, к которой Джейсон уже привык. Он попросил ее сварить к приезду свекрови простой рис, без специй, и нарезать овощей, также ничем их не приправляя.

Ратна обещала приготовить курицу «не остро», но он не был уверен, что она справится, просто потому что любое, с ее точки зрения, «не слишком острое» блюдо вызывало во рту европейцев самый настоящий пожар.

Незадолго до прибытия поезда Джейсон купил матери связку ароматных, тающих во рту бананов и пару сочных манго, но на большее не рискнул.

Патриция Блэйд продолжала разглядывать смуглых индианок в ярких сари, с корзинками и узлами в руках. Усевшись на вещи, они беспрерывно тараторили на совершенно непонятном, каком-то тарабарском языке.

– Мне очень хочется познакомиться с твоей женой. Кажется, у нее есть тетка? Она живет с вами? – промолвила она и тут же продолжила: – Надеюсь отдохнуть в их обществе после всех этих…

Обведя взглядом соседей, она сделала неопределенный, но на самом деле достаточно выразительный жест. Джейсон понял, что дольше тянуть нельзя.

– Я должен кое-что сказать тебе, мама. Это не та девушка. Свадьба, о которой я тебе писал, не состоялась. Я женился, но не на англичанке, а на индианке. И у нее, как и у меня, ничего нет.

Мать замерла. Джейсон ее понимал. Знаменитая британская гордость, смешанная с инстинктивным презрением к жителям колоний, была у нее в крови. Вопрос заключался даже не в деньгах, а в чести семьи, судьбе рода, испорченной «грязным» браком. Ему было нелегко подобрать надлежащие слова.

– Но как же так получилось? А главное – почему? – растерянно проговорила Патриция.

Перед взором Джейсона встало лицо Ратны. Что бы он ни говорил ей, что бы ни делал, какие бы решения ни принимал, она смотрела на него широко раскрытыми глазами, полными безграничной доверчивости и безмерной любви. В ее взгляде было некое колдовство, какие-то чары, названия которых он не ведал.

Джейсон не был настроен делиться сокровенными мыслями ни с кем, даже с матерью. К тому же она едва ли могла бы его понять.

– Мне трудно объяснить это, мама.

Ее взор был полон тревоги. Джейсон понимал, что должен быть признателен матери хотя бы за то, что она не упала в обморок от такого известия.

– И ничего нельзя изменить?

– Ничего. Ратна – моя жена, а Айрон – мой сын, – ответил Джейсон и добавил: – Не беспокойся, я постараюсь воспитать его в наших традициях.

Патриция Блэйд покачала головой.

– Англичанин с кожей индийца и индиец с образом мыслей белого человека будут одинаково чужими и тут, и там.

– Я приложу все усилия к тому, чтобы этого не случилось.

– Есть вещи, на которые человеку сложно повлиять. Ты наверняка уже одинок в своем окружении.

Здесь мать попала в точку. Она всегда была проницательна и умна. Джейсон не на шутку встревожился. Если Патриция Блэйд категорически отвергнет Ратну им всем придется несладко.

– Твоего сына не возьмут ни в одно английское учебное заведение… И чем он займется?

– Зачем задаваться таким вопросом? Он еще слишком мал.

– Я задумывалась о твоей судьбе с того самого мгновения, как ты родился.

– Тем не менее все вышло совсем иначе. – Джейсон взял мать за руки. – Пойми! Здесь нет людей, которые осудят нас до такой степени, чтобы нам было некуда податься. Мы живем в военном поселке, где нет ничего похожего на общество, к которому ты привыкла.

Сказав это, он подумал о том, что там нет и много чего другого.

– Она очень черная? – обреченно произнесла Патриция.

– Вовсе нет. Темнее, чем мы, но ненамного.

– И как мне с ней общаться?

– Ратна говорит по-английски. Конечно, не очень хорошо, да и не все понимает, но она постепенно запоминает все новые и новые слова. В тех условиях, в каких мне приходится жить, лучше иметь индийскую жену. Они очень преданные и неприхотливые.

Конечно, Джейсон женился на Ратне совсем не поэтому, он просто пытался хоть как-то оправдаться перед матерью.

– Ты собираешься остаться в Индии?

Джейсон обратил взор к окну. Они ехали мимо какой-то деревни. Во дворах женщины месили руками кизяк. Тянуло дымком, виднелись окаймленные низким кустарником поля, манговые деревья с их раскидистыми кронами и желтовато-коричневая кромка далеких холмов.

– Да, – медленно произнес он. – Того, что было в Лондоне, уже не вернуть.

Патриция сжала руки.

– Но ты мог жениться на той девушке, о которой писал, и все бы устроилось!

Он повернулся к ней, и она увидела его глаза, сверкавшие, словно ярко-синий лед.

– Ты представляешь, каково бы мне было пользоваться деньгами жены! И даже не жены, а ее тетки!

Но Патриция не собиралась уступать.

– Любая другая, пусть небогатая, но белая девушка по своему происхождению, образованию и воспитанию все равно была бы выше индианки!

Джейсон вспомнил историю своих отношений с Ратной. Сходясь с ней, он едва ли хотя бы на миг представлял себе, что дело закончится браком, однако все-таки женился на ней, предпочел ее Грейс. Появление на свет Айрона сыграло большую, но не главную роль. Дело было не только во внутреннем импульсе, не в чувственных желаниях, а в том, что простая человеческая любовь значила больше, чем все остальное.

– Я сделал выбор. У меня есть служба, у меня есть семья. Я счастлив.

– Вероятно, мне тоже придется остаться в этой стране, – мужественно произнесла Патриция.

Поскольку она еще не видела ни места, где он жил, ни его дома, ни Ратны, Джейсон уклончиво ответил:

– Посмотрим.

Как и он сам, Патриция Блэйд, впервые приехав в эту страну, не имела понятия об ужасающей бедности индийцев, о жестокости их каст и многообразии богов.

Джейсону хотелось, чтобы Лакхнау был чистым, аккуратным, благоухающим городом, утопающим в зелени садов, но – увы! В тесноте грязных улиц с выщербленными мостовыми копошился человеческий муравейник. Кое-где люди варили еду прямо на улице, на небольших кострах, и в воздухе стоял едкий смрад тлеющих кизяков. Слишком многих индийцев война лишила имущества и крова.

Даже нищие казались озлобленными: они не просто клянчили подаяние, а бранились, грозили костлявыми кулаками, иные пытались ухватить англичан за одежду. К счастью, мундир Джейсона вызывал у них не только ненависть, но и страх.

Взяв рикшу, Блэйды поехали мимо хижин из прутьев, покрытых кусками гнилого джута. Патриция молчала. Когда Джейсон попытался сказать, что не все так плохо, она ответила, что многое повидала в жизни и ее трудно удивить или испугать.

Молодой человек перевел дыхание. Он подумал, что, быть может, матери понравится дом с верандой, перила которой увиты плющом, а нагретые солнцем полы отшлифованы босыми ступнями вечно хлопочущей Ратны. Хотя едва ли Патрицию впечатлит ее домовитость. Куда больше мать устроила бы девушка с белыми нежными руками, не старательно стирающая белье, а не спеша отдающая приказания слугам.

Джейсон рассказал матери, что установил на крыше бак с водой, что в доме стоит мебель старого, но удивительно приятно пахнущего дерева. Он словно забыл о том, что ее невозможно впечатлить столь обыденными вещами.

Собираясь в эту поездку, Патриция Блэйд наверняка рассчитывала по меньшей мере на викторианский особняк с ажурными металлическими решетками, большими балконами и тяжелыми воротами.

Англичанин, поселившийся в колонии, должен иметь хороший дом, черных слуг, а иначе какой смысл туда отправляться? Так говорили в Лондоне, и миссис Блэйд вполне разделяла эти взгляды.

Сойдя на землю у ворот форта, молодой человек расплатился с рикшей, предъявил пропуск, и они с матерью вошли внутрь.

Здесь было больше порядка, но тоже не слишком уютно и чисто. Попадавшиеся навстречу солдаты и офицеры с любопытством смотрели на Патрицию Блэйд. Кое-кто отдавал честь Джейсону и здоровался с его спутницей. Та коротко и чинно кивала в ответ.

По пути Джейсон продолжал свой рассказ. Продукты можно было покупать в офицерской лавке (правда, Ратна предпочитала посещать рынок за пределами форта). В военном поселении появилось немало всяческих служб, телеграф и прочее, хотя следовало обзавестись еще очень многим. В том же Канпуре офицеры жили куда богаче, имели и конюхов, и грумов, и водоносов, и лакеев, но сейчас, когда едва закончилась разрушительная война, об этом приходилось только мечтать. Со временем все образуется.