Текст книги "Ведьмы. Запретная магия"

– Это же не… Ох, это что, бабушкина книга?

– Закрой дверь.

– Моркам сейчас в хлеву.

– Неважно, все равно закрой. Я думала, что закрыла ее. Должно быть, становлюсь забывчивой.

– Маман, ты всегда говоришь так, как будто хочешь сказать, что стареешь.

– Я уже стара, Урсула. Мне пятьдесят два.

– Ты еще не старая, ты всего лишь…

Нанетт продолжила:

– А тебе тридцать четыре. Собственно говоря, исполняется сегодня.

Урсула прикрыла рот ладонью, и Нанетт усмехнулась:

– Моркам не помнит об этом, не так ли?

– Не только Моркам. Я и сама забыла.

Нанетт разгладила ладонью пожелтевший пергамент.

– Ma chérie, ты для меня такая отрада. Мне тревожно, что к тому времени, как настанет твой черед состариться, с тобой рядом не будет ребенка, который бы тебя поддерживал.

– Я никогда не задумывалась об этом.

– А стоило бы, Урсула. Разве ты не хочешь иметь ребенка?

– С этим ведь ничего не поделаешь, не так ли? Иногда козы беременеют, иногда нет. Некоторые вещи нам неподвластны.

– И все же можно попытаться, – возразила Нанетт и перевела взгляд на прикрытую ладонью страницу книги.

Урсула примостилась на кровати подле матери, стараясь не задеть старинную книгу. У нее были широкие страницы, а обложка, похоже, сделана из кожи, но такой сухой, что казалась чуть ли не деревянной. Она наклонилась посмотреть, что изучала мать.

– О чем там говорится? Я не умею читать по-французски.

– Это старофранцузский. Я бы не смогла понять его, если бы когда-то не выучила. – Нанетт показала на нитевидную иллюстрацию – пузырек с несколькими листьями разной формы, висящими над ней.

– Это зелье, – благоговейно пояснила она.

– Зелье? Для чего?

Нанетт бросила на дочь недоверчивый взгляд из-под серебристых бровей.

– Урсула, мы давно не говорили об этом.

– Я об этом теперь вообще не думаю.

– Как жаль, что ты не веришь в это.

– В то, во что верит Моркам, я тоже не верю – в тело, кровь, душеспасение и прочее.

На лицо Нанетт вернулась улыбка.

– И все же я не хочу, чтобы ты была одинока, когда меня не станет. Хочу, чтобы на старости лет у тебя был ребенок.

– Значит, зелье для этого?

– Да. Тебе стоит завести ребенка, который стал бы твоей поддержкой, такой же, как ты для меня. Который продолжил бы вести дела в Орчард-фарм.

Урсула, указывая на книгу, мягко спросила:

– Надеюсь, ты не рассчитываешь, что мой ребенок продолжит и эту традицию, в частности?

Улыбка Нанетт померкла.

– Нет, – хриплым шепотом ответила она. – Нет, раньше я так думала, но теперь… Полагаю, колдовство умрет вместе со мной.

– Ну, маман, ты еще очень долго не умрешь! – Урсула протянула руку и коснулась плеча матери.

Нанетт покачала головой:

– Никто не знает, когда придет его час. Но я чувствую, что он приближается.

– Что значит – чувствуешь? Как такое возможно?

– Ты ведь чувствуешь, как к Маунт-Бей приближается шторм? Когда кажется, что воздух начинает вибрировать. Кожа покалывает, а волосы потрескивают. Что-то вроде этого.

– В это я тоже не верю!

– Eh, bien[45]45
  Ладно (фр.).


[Закрыть]. Не имеет значения, права я или нет. Как бы там ни было, сейчас у тебя есть Моркам, и, если того захочет Богиня, а мне хватит сил, у тебя будет и ребенок. – Ее голос замер, рука снова легла на книгу.

– Маман, я не хочу, чтобы ты поднималась на вершину горы ночью одна.

– Со мной все будет в порядке, – заверила Нанетт.

– Ты можешь упасть или…

– О нет. Со мной будет кот.

– Ох уж этот благословенный кот! – возмутилась Урсула. – Да он сам едва в состоянии ходить! – Старый зверь все еще цеплялся за жизнь, что никак не входило в рамки ее естественной продолжительности. Моркам испытывал к коту ненависть и частенько угрожал утопить, если тот станет путаться у него под ногами. – Если для тебя это так важно, я пойду с тобой.

– Нельзя. Моркам не должен ничего заподозрить.

– Он не был бы против, маман.

– Еще как был бы! – Нанетт вздрогнула. – Урсула, ты должна мне верить. Ничто не изменилось с тех пор, как мы покинули Бретань. Люди ненавидят нас до сих пор.

– Вот еще! С чего бы это?

– Потому что мужчины считают, что они вправе указывать женщинам, как им жить. Они указывают нам, за кого выходить замуж, что надевать, когда выходить на улицу, а когда оставаться дома. Некоторые мужчины бьют своих жен, но никто об этом и слова не говорит. Но, несмотря на всю власть, которую они имеют над нами, они чувствуют себя бессильными перед нашим родом. Мы сопротивляемся. Мы способствуем определенным событиям. Мы вмешиваемся в их планы, в то, что они называют нормальным порядком вещей. И это пугает их. А мужчины ненавидят чувство страха, поэтому они переносят свою ненависть на нас.

– Моркам не испытывает ко мне ненависти.

– Он не понимает твою силу.

– Не уверена, что она у меня вообще есть.

– Урсула, послушай меня! Если нас заподозрят, то станут преследовать независимо от того, есть у нас подлинная сила или нет. Ты этого не застала, но я – да.

– Тебе было всего четыре, – напомнила Урсула.

– Я помню. Помню темноту и холод. Помню ужас.

– Маман…

– Помню, как нашла бабушку. – Нанетт передернуло. – Ее открытые глаза смотрели в небо, но когда я прикоснулась к ней, она была неподвижна, как валуны.

– Ох, маман…

Урсула схватила мать за руку и сжала ее. Та казалась удивительно маленькой и холодной в ее сильной ладони.

Нанетт наклонила голову:

– Я начала кричать, но мне велели умолкнуть. Нас искала толпа, мы были в опасности. Я даже не могла оплакать бабушку.

– Мне очень жаль, – прошептала Урсула.

– Послушай меня, – сказала Нанетт, проведя ладонью по лицу, как будто так могла стереть давнее воспоминание. – Нельзя верить никому из них. Даже Моркаму.

– Пообещай, что не пойдешь на гору одна.

Нанетт искоса взглянула на нее:

– Сможешь ускользнуть так, чтобы Моркам не узнал?

Урсула сжала руку матери:

– Смогу. Так и сделаю.

Нанетт кивнула и бережно закрыла книгу.

– Очень хорошо. Скоро, Урсула, мы должны будем пойти туда. Нельзя терять время.

7

Боясь, что мать попытается подняться к храму самостоятельно, Урсула договорилась с ней сделать это уже в следующую ночь. Это оказалось несложно. Моркам работал допоздна, и стоило ему положить голову на подушку, как он крепко засыпал до самого утра. Урсула дождалась, пока он захрапит, и выскользнула из-под стеганого одеяла в ночной холод.

Это напомнило ей о том времени, когда еще были живы дяди и сестры Оршьер втайне собирались, выходили из дома в темноте и возвращались в полном молчании. Нанетт уже собрала вещи, и они вдвоем вышли через кухню, закрыв дверь, которая при этом лишь чуть слышно заскрипела, а затем направились к садовым воротам. Они поднялись на вершину под серым покровом, который колебался и вздымался над ними – океан из туч, в котором утопали звезды.

Они преодолели уже половину пути по крутому склону, когда Урсула заметила, что мать несет на руках серого кота.

– Маман, неужели ты собираешься тащить эту мерзкую тварь наверх, а потом еще и вниз?

Тяжело дыша, Нанетт только кивнула в ответ.

Урсула поправила свой узелок и протянула руки к коту:

– Тогда его понесу я, – заявила она, – хотя мне думается, что если он не способен преодолеть подъем самостоятельно, то его следует оставить дома.

Но стоило ей коснуться грубой серой шерсти, как кот зашипел и зарылся поглубже в руки Нанетт.

– Не бери в голову, – задыхаясь, сказала Нанетт. – Я справлюсь.

– Это нелепо, – возмутилась Урсула, свирепо глядя на кота.

– Он знает, что ты его недолюбливаешь, – выдохнула Нанетт.

– В таком случае не так уж он и глуп, – язвительно заметила Урсула.

Они всю жизнь спорили на эту тему. Кот оставался с ними – безымянный, своевольный и отчужденный. Он научился держаться подальше от сапог Моркама, и хотя Урсула предприняла пару попыток подружиться, кот не желал иметь с ней ничего общего. Он повсюду следовал за Нанетт и спал под ее кроватью. На протяжении долгих лет он неуклонно становился все худосочнее, несмотря на объедки со стола, которыми подкармливала его Нанетт, а его шерсть оставалась такой же потрепанной и грубой. Когда он стал стареть, то начал волочить лапу и иногда выл, как будто от боли. Желая облегчить его состояние, Нанетт готовила коту отвары и укутывала его в одеяло, чтобы ему было тепло. Моркам предлагал избавить животное от страданий. Это был единственный раз, когда Урсула увидела, как мать обернулась и зашипела на него, как будто сама была кошкой.

К тому моменту, когда они достигли вершины горы, Нанетт уже совсем измучилась, но Урсула не говорила больше ни слова, лишь шла рядом, чтобы подхватить мать, если та споткнется. Они повернули в темный каменный проход и почувствовали облегчение от того, что их больше не обдувает ветер. Нанетт опустила кота, чиркнула серной спичкой и зажгла фонарь, скрытый в одной из ниш. Его свет открыл взору кучу листьев, веток и перьев, захламлявших пол пещеры, который не подметали годами. Нанетт настояла на уборке, прежде чем начать церемонию, и Урсула помогла ей с этим, орудуя метлой, а мать вытерла пыль с постамента и отскоблила въевшуюся в бабушкин камень грязь. Кристалл с его закругленной верхней поверхностью и зубчатым основанием выглядел таким же неподвластным времени, как и сталагмит, на котором он лежал.

Когда пещера – храм, как ее называла Нанетт, – уже выглядела более-менее чистой, рядом с магическим кристаллом мать поставила толстую свечу и зажгла фитиль. Затем она окропила все водой, сожгла травы и ритмично, нараспев прочла слова, написанные в гримуаре, – трижды по три раза, следуя древней традиции.

Ритуал, как всегда, показался Урсуле чересчур серьезным – и таким же бессмысленным. Она зевнула в ожидании, когда все закончится и можно будет вернуться в постель.

Наконец, после того как от прохлады каменных стен у нее начала болеть спина, ритуал стал приближаться к концу. Вот Нанетт склонилась над магическим кристаллом, и платок соскользнул ей на плечи. Она положила руки на кристалл и произнесла еще несколько слов – не на старофранцузском, а на современном французском, который понимала Урсула.

 
Мать-Богиня, мне внемли,
Дочь мою благослови
Даром, что дала мне ты.
 

Милая наивность, с которой мать произнесла этот небольшой стих, заставила глаза Урсулы наполниться слезами. Нанетт проговорила строки трижды по три раза. Закончив, она еще какое-то время постояла со склоненной над камнем головой и сложенными перед собой руками.

Уверенная, что ритуал завершился, Урсула направилась в сторону алтаря. Но не успела она подойти к нему, как фитиль свечи оплыл в лужицу горячего воска и погас.

Нанетт сняла платок с плеч и сделала шаг в сторону.

Урсула замерла с протянутыми к свече руками.

В глубине туманного кристалла что-то замерцало – слабо, но различимо, как самая далекая звезда в темном небе. Мерцание было алым, словно из огня свечи в самую глубь гладкого камня вылетел и упал тлеющий уголек.

Урсула вскрикнула.

Мать вздрогнула и обернулась к ней:

– Что такое? Что случилось?

Урсула склонилась, чтобы получше рассмотреть кристалл. В нем все еще горел свет. Нанетт прижалась к ней плечом и тоже уставилась на камень. Кот пролез между ними, извиваясь у ног и непрестанно шипя.

Пораженная Урсула выдохнула:

– Маман, ты это видишь?

Нанетт долго не отвечала, а когда заговорила, ее голос дрожал от изумления:

– Ох, как же давно я не видела этот свет.

Выпрямившись, Урсула с недоверием взглянула на мать.

– Это ты сделала? Взяла другую свечу или зеркало…

Нанетт пристально смотрела на дочь, ее волнение взяло верх над усталостью.

– Урсула! – воскликнула она. – Он говорит с тобой!

– Что?

Теперь голос Нанетт дрожал победоносными нотками:

– Я была права! Если бы только Луизетт видела это…

Нанетт подобрала оброненный платок и покрыла им голову Урсулы.

– Загляни еще раз! – скомандовала она. – Загляни в бабушкин камень. О Урсула! Я знала, еще когда ты только родилась, – я просто знала!

Она взяла дочь за подбородок и развернула к камню. Урсула заглянула в него из-под края платка. Там все еще горел свет – мерцающая, сверкающая искра. Она почувствовала странное головокружение, по позвоночнику начала подниматься смутная боль.

– А теперь возложи руки на камень. Моли Богиню!

– Молить? О чем?

– О ребенке, разумеется! Проси ее! Кристалл говорит с тобой. Это знак от нее!

У Урсулы голова шла кругом, но стоило ей возложить руки на камень, как она успокоилась, а свет – и это невозможно было отрицать – стал ярче.

– Моли! – прошептала Нанетт.

Но как могла просить о таком она – та, что пренебрежительно относилась к каждому ритуалу, свидетельницей которого была? Урсула обхватила ладонями кристалл, пытаясь понять, что и как нужно сказать. Наконец она прошептала:

– Ребенок. Великая Богиня, Мать земли, мне нужен ребенок.

– Не так! Пусть слова сами придут к тебе, пусть пройдут через тебя.

– Маман, я не знаю как!

– Знаешь. Бабушка делала именно так. И я так делала. Не пытайся думать о словах, но, как только они придут к тебе, произнеси их. Произнесенное слово имеет такую силу! Вот увидишь.

Урсулу это до конца не убедило, но мать смотрела на нее горящими глазами, сложив руки под подбородком в извечном жесте, выражающем мольбу. Как бы Урсула хотела, чтобы у нее было время осмыслить все это! Она решила, что может хотя бы формально сделать то, что полагается. Она ничего не ожидала… Но, в конце концов, она никогда не ожидала увидеть что-то в старом камне.

Она слегка развела руки и еще раз заглянула в него. Там все еще сиял слабый мерцающий свет, словно лампа во тьме. Ей пришло в голову, что он похож на свет в окне, оставленный, чтобы осветить путнику дорогу домой. Она ощутила поток энергии в позвоночнике, бедрах и руках. Поток силы. Поток магии.

В следующий миг у нее в голове пронеслись слова. Она не верила ни им, ни в них, но они появились и сорвались с ее губ почти помимо воли:

 
Мать-Богиня, мне внемли,
Недостойной дочери
Ты ребенка подари.
 

Подняв взгляд, Урсула увидела, как лицо матери осветилось надеждой и верой, которыми сама она не обладала. Нанетт с воодушевлением воскликнула:

– Еще раз, Урсула! Трижды по три раза!

Урсула сделала, как велела мать, повторив строки еще и еще, пока не проговорила их надлежащее количество раз. Затем про себя добавила к молитве: «Чтобы маман была довольна».

8

Несмотря на надежды Нанетт и попытки Урсулы чаще манить супруга прелестями брачного ложа, ничего не происходило. Наступил и миновал Йоль, хотя Урсула, следуя верованиям Моркама, предусмотрительно называла его Рождеством. Затем было Сретение и темная пора Великого поста, время, когда Моркам отвечал категорическим отказом на любые притязания Урсулы. После Пасхи он смягчился, но Урсула так и не зачала.

Однако большее беспокойство, чем невозможность забеременеть, у Урсулы вызывала мать. Нанетт снова начала сохнуть, а последние оставшиеся темные пряди ее волос поседели. Однажды она не смогла поднять ведро, до краев наполненное молоком, а потом даже час прополки огорода доводил ее до одышки, так что приходилось садиться отдыхать в тени. К Троице она перестала взбивать масло и проводила дни за шитьем или чтением за кухонным столом. Серый кот лежал на ее ногах, как будто она могла ускользнуть, если бы он не удерживал ее.

Каждый месяц она спрашивала Урсулу, не появились ли признаки, и каждый раз, когда дочь отрицательно качала головой, казалось, Нанетт увядала все больше. Она отказывалась показаться врачу и отвергала попытки дочери заставить ее больше есть и спать. С Моркамом она и вовсе перестала разговаривать, как будто в этом была его вина. К счастью, думала Урсула, он вряд ли это заметил.

– Ты должна вернуться, – заявила Нанетт однажды утром, когда Моркам верхом на Арамисе отправился смотреть пони, которого собирался купить.

– Куда вернуться, маман?

– В храм. Попроси Богиню еще раз.

– В этом нет смысла, – ответила Урсула.

– Есть! Кристалл ответил тебе. Ты должна дать ей еще один шанс.

– Если она там, боюсь, она знает, что я не верю во все это.

– Урсула, ты должна попытаться, – продолжала Нанетт. – Я больше не могу подняться на вершину горы, ты должна сделать это сама.

– Я не знаю ритуалов, маман.

– Они есть в бабушкиной книге. Там есть письменные ритуалы и те, что проговариваются. Я покажу тебе.

Урсуле не хотелось этого делать, но мать настаивала. Ее тело ослабевало, однако дух был силен. В итоге она добилась своего. Той залитой лунным светом августовской ночью, уверенно взбираясь на вершину, Урсула твердила себе, что сдалась только ради матери. Днем солнце беспощадно пекло, а ночью прохладный воздух придавал бодрости. Теперь, когда никто ее не задерживал, Урсула добралась до вершины быстрее.

Следуя указаниям матери, она поспешно подмела пол пещеры, осторожно смела пыль с пьедестала и вытерла магический кристалл – аккуратно, стараясь не заглядывать внутрь. Раскрыв сумку с вещами, она по очереди выполнила каждое задание: зажгла свечу, окропила все водой, сожгла веточки вереска, розмарина и шалфея. Вокруг нее заклубились кольца сладковатого дыма, которые поднялись вверх и рассеялись посреди теней, в то время как Урсула накинула на голову платок и повернулась лицом к камню. До этого Нанетт нашла в гримуаре ритуал – заклинание зачатия – и заставила ее повторить нужные слова дюжину раз, пока они не отпечатались в памяти.

Все слова вылетели из головы, как только она заглянула в темную сердцевину кристалла. Она снова была там – та манящая искорка. Она подалась вперед, прижав ладонь ко рту, и искорка увеличилась, как будто ее раздули с помощью кузнечного меха. Огонек поднимался и становился ярче, и наконец весь камень осветился изнутри. Урсула во все глаза глядела на него, пока не почувствовала боль от того, что все это время прикусывала указательный палец.

Она выпрямилась, и платок соскользнул у нее с волос, упав у ног. В голове пронеслись слова древнего ритуала – казалось, они гремели, желая вырваться наружу. Она произнесла их голосом, дрожащим от возбуждения. В пещере было эхо, поэтому сказанные слова возвратились к ней, накладываясь друг на друга в мистической, безумной гармонии:

 
Мать-богиня, мне внемли
И дитя мне ниспошли.
Как свершится все, неясно,
Чтоб дитя было прекрасно.
 

Она произнесла заклинание трижды по три раза. Ее подгонял инстинкт – древний, как само материнство. Когда Урсула закончила, эхо постепенно стихло, но она все еще всматривалась в камень, словно зачарованная. Что это было – лицо в мерцающем свете? Лицо женщины? На мгновение ей показалось, что кто-то смотрит на нее изнутри, кто-то с ореолом седеющих волос и глубокими черными глазами. Затаив дыхание, она наклонилась ближе, но не смогла убедиться в увиденном. Она всматривалась в свет, но изображение побледнело и исчезло, камень стал темнеть, свет погас. Урсула продолжала стоять как вкопанная, не в силах оторваться от магического кристалла. Лишь когда свеча полностью оплыла, она очнулась.

Урсула наклонилась, чтобы поднять оброненный платок, собрать вещи и покинуть пещеру, и вспомнила насмешки тетушки Луизетт. Та могла бы обвинить Урсулу в том, что она все выдумала ради Нанетт, но теперь Урсула знала наверняка. Это не были игры ее воображения. Это была не фантазия. У нее гудела спина, магическая сила разливалась по телу от пальцев ног до головы.

Она была самой рассудительной женщиной из всех, кого знала, и практичнее многих. Однако она видела то, что видела, и чувствовала то, что чувствовала. Это все было реальным, и глупо было бы это отрицать.

Когда Урсула нашла тропинку и спустилась вниз так быстро, как только могла, луна уже исчезла, на горизонте забрезжил рассвет. Моркам должен был скоро проснуться. Она не смогла бы объяснить, где была и что делала. Теперь, когда все произошло, когда Урсула увидела, на что способен кристалл, она почувствовала, что изменилась. И это придется скрывать от Моркама, казаться такой, как всегда.

Что же все это значит? – задалась она вопросом. И что будет потом?

* * *

Казалось практически невозможным, что после случившегося в храме жизнь будет идти по-прежнему. Все выглядело иным. Работа в Орчард-фарм, позывные скота, понимающее выражение лица матери – все это приобрело значение большее, чем просто бытовое. Один лишь Моркам – безэмоциональный, прямолинейный, работящий Моркам – остался тем же. Впервые за годы брака Урсулу начала раздражать его предсказуемость, педантичность, равнодушие.

Поэтому Урсула, когда встретила Себастьена, была легко уязвима. Она была готова.

В четверг утром она запрягла Арамиса в повозку и одна отправилась на рынок в Марасионе. Нанетт осталась варить на слабом огне ежевику для джема, а Моркам косил траву на пастбище для пони.

Рынок кипел жизнью. Лужайка была заставлена палатками и лотками с фруктами и овощами, сидром, хлебом и копченостями. Урсула позаботилась о том, чтобы приехать рано, поэтому смогла поставить повозку в удобном месте, распрячь Арамиса и привязать, чтобы он мог пощипывать травку и пить из ведра, которое она оставила под деревом. Она подняла пестрый бело-голубой навес, вышитый Нанетт, и опустила заднюю стенку повозки, чтобы открыть покупателям свой товар. Под фартуком в ожидании прибыльного дня у нее был спрятан вместительный кошелек, а товары – алый редис, темно-зеленые пучки шпината, чуть более бледный хрен, оранжевая морковь с перевязанными бечевкой пушистыми хвостиками – разложены привлекательными кучками.

Смышленые домохозяйки приходили на рынок с самого утра, чтобы разобрать свежайшие фермерские продукты. К полудню у Урсулы почти все было распродано. Она подошла к стоявшей рядом палатке, где кто-то из марасионских пекарей продавал пирожки, и купила себе один – горячий и ароматный, завернутый в салфетку. Повернувшись к повозке, она увидела возле нее мужчину.

Она была уверена, что никогда раньше его не встречала, что было странным, поскольку на рынке в четверг незнакомцы были редкими гостями. Обитатели Пензанса или Сент-Айвс обычно появлялись по субботам, когда палатки расставляли ювелирных дел мастера и рукодельницы.

Приближаясь, Урсула разглядывала незнакомца. От теплого пирожка поднимался пар, легкий ветерок дразнил выбившиеся пряди волос. Она поймала себя на внезапном сожалении, что не надела новое платье или лучшую пару сапог. Ей пришлось подавить желание снять фартук: он был чистым, но все же с пятнами после упаковки овощей.

– Доброго дня, сэр, – поздоровалась Урсула, подойдя достаточно близко. Она сделала еще шаг вперед, чтобы положить пирожок на повозку и вытереть руки, после чего обернулась к нему. – Вам что-то нужно?

Он сорвал с головы шляпу с плоскими краями, обнажив копну красивых прямых волос соломенного цвета, и, прижав шляпу к груди, слегка поклонился.

– Bonjour, mademoiselle[46]46
  Добрый день, мадемуазель (фр.).


[Закрыть].

Урсула уже собралась поправить его, сказать, что к ней следовало бы обращаться madame[47]47
  «Мадам», обращение к замужней женщине (фр.).


[Закрыть], но стоило лишь ее губам приоткрыться, а щекам покраснеть, как слова так и остались несказанными.

Это был превосходно сложенный мужчина ростом не выше ее. У него были серебристо-серые глаза – глаз такого цвета Урсула никогда еще не видела, – обрамленные длинными светлыми ресницами, и гладко выбритые щеки без единой морщинки. И даже его шея, видневшаяся над шейным платком, была гладкой. Пальцы руки, которой он прижимал шляпу к груди, отличались изящностью. Под ее взглядом он заулыбался еще шире, открывая белые ровные зубы. И тут Урсула погибла.

– Мне сказали, здесь лучший козий сыр во всем Корнуолле. Я надеюсь, у вас он есть на продажу, – произнес он на безупречном французском.

Урсула едва слышала его голос за все учащающимся биением собственного сердца. Она моргнула, пытаясь справиться с собой, и поспешно ответила:

– Oui, monsieur, bien sûr[48]48
  Да, месье, конечно (фр.).


[Закрыть].

Смущенная как никогда, она повернулась к повозке, где в накрытой крышкой корзине лежало несколько завернутых сырных голов. Чтобы достать одну, ей пришлось встать на цыпочки. Переводя дыхание, чтобы собраться, Урсула твердила себе, что он не может быть так красив, как ей поначалу показалось. Она повернулась к незнакомцу, приподняв подбородок, готовая продолжать разговор в деловой манере, как со всеми покупателями.

– Le voici, monsieur[49]49
  Вот, месье (фр.).


[Закрыть], – произнесла она, протягивая сыр, и снова подняла на него взгляд.

Толку от ее усилий не было никакого. Мужчина был чуть ли не слишком красив: аккуратный нос, изящная форма подбородка… Когда она наконец собралась с духом и назвала цену, он снова надел шляпу и полез в карман за деньгами. Он положил монеты Урсуле в руку, и от его прикосновения по ее телу пробежала дрожь.

– Как вы узнали, что я говорю по-французски?

– Догадался. Вы похожи на француженку: темные волосы, эти глаза…

Урсула смутилась, и ее щеки покраснели, как редис.

– Je m’appelle Sébastien[50]50
  Меня зовут Себастьен (фр.).


[Закрыть].

Он представился обычным тоном, но ухитрился сделать это настолько интимно, словно прошептал признание ей на ухо.

Хотя, возможно, Урсуле это просто показалось. Прагматичная и практичная, она была до глубины души потрясена незнакомым чувством страстной влюбленности. Ее руки были заняты сыром и деньгами, но разум и сердце не находили покоя.

– Урсула, – только и смогла выдавить она из себя.

Подошел другой покупатель, и ей пришлось отвернуться, чтобы взять оплату. Пересчитав деньги и сложив их в кошелек, Урсула вернулась назад, но Себастьена уже и след простыл.

Она прищелкнула языком, борясь с нахлынувшей волной разочарования. Прихватив почти остывший пирожок, она направилась к вязам на краю лужайки, в тени которых по обыкновению обедала. Как только она подошла туда, появился прекрасный Себастьен. В каждой руке у него было по бокалу сидра.

– Я подумал, вам захочется пить, – пояснил он. – И решил, что вы не станете возражать, если я составлю вам компанию. – Он кивком указал на пирожок в ее руке. – Вряд ли вы сегодня еще что-то ели.

– Только ломтик хлеба с маслом по пути на рынок, – призналась она. – Благодарю.

Урсула нашла местечко под одним из раскидистых деревьев и села, прислонившись к стволу. Ей очень хотелось снять сапоги, но неловко было демонстрировать свои чулки. Взяв бокал сидра, она тут же осушила половину.

– Даже не думала, что мне так хочется пить, – сказала она.

Себастьен одарил ее белоснежной улыбкой и выпил свой бокал одним большим глотком.

– Сидр лучше всего на вкус, пока холодный, – пояснил он. – А теперь, мадемуазель Урсула, ешьте-ка свой пирожок, пока я буду говорить. Я расскажу все, что вам следует знать обо мне, а когда вы закончите трапезу, то сможете рассказать мне все о себе.

Урсула занялась пирожком с мясной начинкой, в очередной раз отложив вопрос правильного обращения к ней. Она ела, пила сидр и слушала ненавязчивую болтовню Себастьена. Она не понимала, как можно чувствовать себя настолько комфортно рядом с человеком, которого только что встретил, и быть настолько уверенным в приеме, который тебе окажут. Возможно, причиной этого была его красота. Наверное, любая женщина была бы счастлива сидеть рядом с Себастьеном и слушать его болтовню.

Ей хватало уверенности торговаться о цене сыра или пони, которых покупали, чтобы пополнить стадо Орчард-фарм. Но здесь все было по-другому.

Урсуле пришло в голову, что, будь она так красива, она бы обладала той же уверенностью при встрече с незнакомцем, в разговоре с ним. Урсула никогда всерьез не задумывалась, красива она или простовата, больше заботясь о внешнем виде своих коз, чем собственном: она их расчесывала, мыла перепачканные грязью копыта, вытаскивала из бород колючки.

– Я странствующий музыкант, мадемуазель Урсула, – сообщил Себастьен. – Менестрель, который поет и играет на арфе, когда есть слушатели. Я родился в Париже, а сюда попал с труппой жонглеров и акробатов.

На арфе, подумала Урсула. Не отрываясь, она смотрела на его тонкие пальцы и даже перестала жевать. Неудивительно, что у него такие чистые руки. Один взгляд на его подстриженные ногти и манжеты без единого пятнышка заставлял ее сердце трепетать. Руки Моркама были вечно в следах пыли и угля, а края ногтей грязными и неровными, потому что он обрезал их ножом.

– Итак, – продолжал Себастьен, – я оказался на Сент-Майклс-Маунте, пел для семьи местного лорда и учил его детей игре на арфе. Труппа отправилась дальше, а я остался здесь на все лето.

Урсула понимала, о чем он говорит. Рассказывали, что барон и его семья живут в великолепных комнатах, заставленных старинной мебелью и застеленных коврами, а для того, чтобы маленькие леди учились игре, у них были фортепиано и клавикорд. Урсула никогда не видела никого из Сент-Обинов, но могла представить себе их: роскошно одетые, с изысканной речью и манерами. Барон, несомненно, рад возможности заполучить для своих дочерей образованного француза в качестве учителя игры на необычном инструменте.

Урсула проглотила последний кусочек пирога и вытерла рот салфеткой. Себастьен, который лежал, подперев голову, у ее ног, замолчал и подмигнул ей.

– Ваша очередь, – заявил он. – Хочу знать все о мадемуазель с дивными черными кудрями и чарующими темными глазами.

Вздохнув, Урсула развела руками:

– Честно говоря, рассказывать мне нечего, кроме разве того, что я не мадемуазель, а мадам. Мадам Кардью, урожденная Оршьер, из Орчард-фарм.

Себастьен схватился за грудь, притворно выражая сердечную боль:

– Мадам! Но нет, вы слишком молоды и привлекательны, чтобы быть женой фермера!

Урсула рассмеялась:

– Сэр, я стара и изнурена работой. Кстати, вам известно, что я жена фермера, ведь вы видели товар в моей повозке. Вон тот здоровяк, – она указала на Арамиса, жующего траву в дальней части лужайки, – мой… наш конь, так что я, когда все распродам, снова запрягу его и отправлюсь по дороге, что ведет через утес.

– Я поеду с вами!

У Урсулы вырвался смешок.

– И что мне сказать матери и мужу о своем новом друге? Что вы приехали поиграть для них на арфе?

– Можно и так, – засмеялся Себастьен. – Арфа в моей комнате в трактире, вон там.

Он ткнул большим пальцем в сторону.

– Я с удовольствием послушала бы вашу игру, Себастьен, но только не в Орчард-фарм.

Щеки Урсулы зарделись от подобной дерзости. Она отвела взгляд, нервно теребя край фартука.

– Подождете? Я могу принести арфу tout de suite[51]51
  Тотчас, сейчас же (фр.).


[Закрыть].

– Ох, не знаю… Вы же не станете играть прямо здесь, верно?

Он вскочил на ноги столь грациозно, что у нее перехватило дыхание.

– Mais, bien sûr[52]52
  Конечно же стану (фр.).


[Закрыть], мадемуа… я имею в виду – мадам!

Он помчался по лужайке, словно несдержанный юноша.

Без сомнения, он и был юношей. Или, по крайней мере, моложе Урсулы на несколько лет, а ей уже исполнилось тридцать четыре. Она почувствовала стыд за свое поведение, ведь была далеко не наивной девочкой, чтобы флиртовать со странствующим менестрелем. Она была замужней женщиной, что налагало определенную ответственность. Теперь, когда Себастьен исчез, а с ним и его восхитительная улыбка и красивые руки, следовало взять себя в руки, словно молодого пони, нуждающегося в дрессировке.