Текст книги "Ведьмы. Запретная магия"

Она поднялась на ноги медленнее, чем Себастьен, и разгладила фартук, а затем вернулась к повозке, чтобы собрать непроданные товары и рассовать их по корзинам перед возвращением домой. Потом отправилась за Арамисом.

Когда Урсула вернулась, над ее плечом покачивалась голова крупного жеребца. Себастьен уже ждал ее с маленькой арфой из блестящего черного дерева в руках. На ней были натянуты кишечные струны, и вся она была испещрена настроечными винтами. Урсула остановилась так резко, что Арамис толкнул ее в спину.

Себастьен вспрыгнул на край повозки, корзины с овощами оказались у него в ногах. Он коснулся одной струны, потом другой, подкручивая винты, пока не добился нужного звука. Потом улыбнулся Урсуле, приподнял подбородок и начал играть.

Единственной музыкой, которую когда-либо слышала Урсула, были песнопения, иногда исполняемые во время мессы. Один из сыновей Миган играл на флейте, но в Орчард-фарм музыка никогда не звучала, там никто не напевал даже для себя. Да и песнопения в храме были немелодичными. А изящные пальцы Себастьена перебирали струны и били по ним. Он начал вполголоса напевать мелодию – нечто простое и милое, мелодию, которая постоянно менялась, приходя в гармонию с хрупкими переливами струн.

Урсула сама не заметила, как, прислонившись к Арамису, закрыла глаза и зачарованно слушала. Чистая красота музыки, заходящее солнце и поднимающийся легкий ветерок заставили ее глаза наполниться слезами.

А в сознании у нее звучали слова, словно рожденные на грациозной волне музыки:

«Это он, Урсула. Он подарит тебе ребенка».

* * *

Урсула понимала, что это не то, чего хотела Нанетт. Ее мать рассчитывала, что Моркам станет отцом ребенка, как полагается, и они оба будут любить малыша, который позаботится о них в старости.

Но Нанетт также говорила, что Богиня поступает по-своему. День еще не успел подойти к концу, как Урсула поняла, что это правда.

Себастьен пригласил ее в свою комнату в трактире, но Урсула отрицательно покачала головой. Ее знали в деревне, и, если бы увидели, слух о ее проступке, бесспорно, дошел бы до ушей Моркама прежде, чем она вернулась бы домой.

Себастьен хмыкнул, заворачивая арфу.

– По крайней мере позвольте прокатиться с вами по утесу. Хочу поглядеть, как вы с развевающимися кудрями и горящими глазами скачете на своем огромном сером жеребце.

Урсула заглянула в его серебристые глаза и вспомнила слова, что недавно пронеслись в ее голове. Кожа начала покалывать от желания – нет, скорее потребности! – прикоснуться к Себастьену, а живот заныл от жажды прижаться к нему.

Она понимала, о чем он просит, знала, что делает, когда запрягла Арамиса, забралась на сиденье и кивнула Себастьену, чтобы садился сзади. Она чувствовала на себе людские взгляды, но надеялась, что они сочтут, будто она решила подвезти путника, – что-то, что она смогла бы объяснить Моркаму. Себастьен сидел позади, умостившись между пустых корзин, пока они не выехали далеко за пределы деревни.

Солнце садилось за их спинами, Арамис тащил повозку по дороге. За утесом справа от них поверхность воды стала зеркальной, ровной и в гаснущем свете приобрела удивительный оттенок глаз Себастьена. К тому времени, как они остановились, ветер стал резче. Он обдувал холку и круп Арамиса, который стоял, помахивая хвостом, а Урсула и Себастьен спускались к знакомому Урсуле подножию утеса.

В этом месте камни выходили на поверхность, что давало защиту от ветра, а мелкий песчаный покров местами был усеян скоплениями морской травы. Там и укрылись Урсула с Себастьеном.

Она вернется поздно… Нанетт и Моркам будут высматривать ее из кухонных окон или садовых ворот…

Но когда Себастьен расчистил место, где она сначала села, а затем прилегла, когда он провел по ее щекам своими тонкими пальцами, а затем коснулся груди сквозь домотканое платье, Урсула отогнала все мысли о муже, матери и ожидающих ее домашних заботах.

Себастьен не торопился. Он поцеловал ее в губы, потом в глаза и шею. Он был нежен и терпелив, не поднимая ее юбки, пока она не начала извиваться под ним, а ее вожделение не возобладало над робостью. Когда он вошел в нее, она удивленно охнула, словно была девственницей. Ее тело таяло под ним, открывалось, принимая его, приветствуя каждое движение и ощущение.

С Моркамом все было по-другому: рутинное чувство выполнения задачи, которая должна быть завершена и забыта так быстро, как только возможно. Себастьен никуда не спешил. Он наслаждался, сжимая руками ее бедра, осыпая поцелуями грудь, побуждая ее к насыщению, которого она никогда не испытывала и даже не подозревала о его существовании.

Неподалеку море пело свою песню. Ветер обвевал их, дуя по-корнуолльски – во всех направлениях. Песок на их ложе был мягким и податливым. Урсула вскрикнула – это был долгий, полный восторга вопль, заставивший Арамиса, который ждал их наверху, заржать. Себастьен также испустил глубокий гортанный крик, и все закончилось.

Но Себастьен был не таким, как Моркам. Он не был козлом, который после совокупления с козой поворачивается щипать траву, как будто не произошло ничего важного. Себастьен держал Урсулу в объятиях и, зарывшись лицом в ее волосы, шептал ласковые слова. Он повторял ее имя, снова и снова, поглаживал ее по животу, целовал в лоб. Когда опустилась тьма, он взял ее снова – с такой нежностью, что, казалось, она могла умереть. Они лежали в своем укрытии из песка, камней и морской травы, пока звезды не начали прорезать глубокий ночной покров над ними.

Урсула вздрогнула, села и принялась приводить одежду в порядок. Себастьен сделал то же самое и подал ей руку, помогая встать. Не говоря ни слова, обмениваясь только прикосновениями и нежными взглядами, они поднялись по тропинке наверх. При виде их Арамис фыркнул и нетерпеливо ударил копытом.

– Он хочет в стойло, хочет овса, – сказала Урсула. При мысли о неотвратимом расставании что-то сдавило ей горло. – Себастьен, я должна идти.

– Я знаю, – ответил он, наклонился к ее уху и поцеловал его. – Не забывай меня, Урсула.

Она едва могла говорить из-за боли, которая начинала разрастаться в груди, и только выдохнула:

– Я никогда не смогла бы тебя забыть.

Он снова поцеловал ее, на этот раз в лоб.

– И я бы не смог. Все мои любовные песни будут о тебе.

Он сжал руку Урсулы и еще раз посмотрел ей в глаза, а после развернулся и ушел назад по дороге в сторону Марасиона.

Урсула прижалась к Арамису и намочила его широкую шею слезами расставания. Она плакала, пока Арамис не толкнул ее подбородком в плечо, заставив рассмеяться сквозь слезы.

– Хорошо, Арамис. Я знаю.

Урсула по-прежнему всхлипывала, но уже с улыбкой. Она похлопала коня по гладкой теплой шкуре и, вспомнив о нежных и теплых руках Себастьена, ощутила пронзительную боль утраты. Потом покорно проглотила невыплаканные слезы и повернулась к повозке, чтобы подобрать поводья.

– Ну что ж, Арамис. Пойдем домой.

9

Едва Моркам услышал грохот повозки по дороге, как тут же поспешил к хлеву и ей навстречу.

– Урсола, что случилось? Ты вернулась тремя часами позже обычного! Твоя мать просто сама не своя!

Урсула видела, что и он сам не свой, хотя никогда не признался бы в этом. Она попыталась заставить себя устыдиться, но, похоже, подобные чувства остались там, в крошечном укрытии у подножия утеса. С изворотливостью, которая удивила ее саму, Урсула солгала:

– Моркам, одно колесо оказалось плохо закреплено. Это было небезопасно для Арамиса, поэтому пришлось остановиться, чтобы починить его, а потом я заподозрила, что и с другим что-то неладно. Так что пришлось и с ним повозиться, а в темноте это оказалось непросто.

– Урсола, прости, мне надо было их проверить. Ступай ужинать, Арамисом я займусь сам.

В груди Урсулы зашевелились угрызения совести, которые, впрочем, погасли, едва успев затеплиться. И все же она была огорчена тем, что напугала мать. Входя с уличного холода и темноты в ярко освещенную кухню, она готова была произнести слова извинения.

Однако сделать этого ей так и не пришлось – в этом попросту не было необходимости. Взглянув на нее, мать прижала руку к губам.

– Ох, Урсула… – только и выдохнула она.

– Что? Что такое?

– Я вижу… Да у тебя все на лице написано!

Урсула коснулась волос, как будто это могло исправить ситуацию.

– Как такое возможно, маман? Я же и виду не подаю. Моркам не…

– Пфф! Моркам! Да он вообще ничего не замечает! Что же ты натворила!

Урсула стянула с головы платок и прошептала пересохшими губами:

– Сама не знаю.

Нанетт протянула руки, и дочь, дрожа, со вздохом шагнула к ней. Урсула обняла мать и мгновение стояла, крепко прижавшись, шепча в серебристое облако ее волос:

– Не знаю, по своей ли воле я это сделала. – Почувствовав, как Нанетт вздрогнула, она обняла ее еще крепче. – Все будет хорошо. Не волнуйся.

– Ох, Урсула! Ты должна сделать все, чтобы… Ты должна убедить мужа…

– Я знаю. Я сделаю это.

Заслышав тяжелую поступь Моркама на крыльце, они отстранились друг от друга. Нанетт направилась к печи, налила миску супа и поставила на стол рядом с половиной буханки хлеба и глиняным кувшином свежесбитого масла. Урсула изо всех сил старалась есть, но чувствовала себя хрупкой и уязвимой, словно была ранена. Ей пришлось заставить себя как ни в чем не бывало разговаривать с Моркамом, подробно изложить историю о незакрепленном колесе, о том, где это произошло и как трудно было его починить. Она отчиталась о продаже на рынке и выложила на стол кошелек, чтобы муж подсчитал их заработок.

Когда подошло время отдыха, Урсула, с трудом переставляя ноги, направилась в спальню. Она так отчетливо чувствовала на себе взгляд матери, как будто Нанетт положила обе руки дочери на спину и подталкивала ее. Несмотря на усталость и до сих пор не утихшую душевную боль, Урсула решила попытаться. Она тщательно вымылась и надела свежую ночную рубашку, пахнущую лавандой, которая хранилась у нее в шкафу. Она расчесала волосы так, что теперь они ниспадали по плечам, как шелковые ленты. Затем она проскользнула под простыни и устроилась рядом с супругом. Он лежал к ней спиной, поэтому она положила руку ему на бедро и прижалась так, что грудью касалась его лопаток.

И уловила его тяжелый вздох.

– Урсула, я устал, – пробормотал он.

– Моркам, уже столько времени прошло… – проворковала она.

– Да.

– Слишком много времени… – Она прижалась сильнее. – Не помню, когда в последний раз…

– Ну, – зевнул он, – так уж получилось, дорогуша. Ты вышла замуж за пожилого человека.

При этих словах она вздрогнула, резким движением убрала руку и, отодвинувшись на свою сторону кровати, уставилась в темноту. Через мгновение Моркам издал звучный храп крепко спящего человека.

Урсула долго не смыкала глаз, томясь одним желанием – чтобы рядом с ней лежал Себастьен. Одна только мысль о нем заставила ее желудок сжаться, а дыхание участиться. Если бы только, если бы только…

Но она прекрасно понимала, что мечтами о невозможном ее проблему не решить.

Она поставила себе цель. Она могла хранить память о Себастьене, но не надеялась снова его увидеть. Что следовало предпринять, так это каким-то образом заставить Моркама выполнить свой супружеский долг.

* * *

Это стало задачей для них обеих – матери и дочери. Нанетт подарила Урсуле только что сотканную ночную рубашку из прекрасного хлопка – такого тонкого, что она была почти прозрачной. Урсула стала купаться чаще обычного, особенно после работы в хлеву. Вымыв голову, она сушила волосы в лучах осеннего солнца, так что они стали соблазнительно виться вокруг ее лица. Нанетт спустилась по крутой тропинке к берегу моря и насобирала корзину устриц: это должно было способствовать выполнению Моркамом своих супружеских обязанностей. Урсула позаботилась о том, чтобы в присутствии мужа на ее лице играла приятная улыбка, чтобы поддразнивать его, заставлять разговориться во время ужина или когда им выдавался случай оказаться вдвоем на болоте.

Но ничего не помогало. Урсуле скорее удавалось привлечь внимание Моркама расчесыванием гривы и хвоста Арамиса, чем собственных волос. Его больше интересовали только что родившиеся двойняшки у скота, чем ее новая ночная рубашка. Каждую ночь он падал в кровать, как мертвец, и спал беспробудным сном уставших и праведников.

– Мне кажется, он всегда был таким, – сказала Урсула матери, когда они заворачивали новую головку сыра, отправляя ее дозревать в холодный подвал. – Это я другая.

– Когда ты будешь знать точно, Урсула?

– Я уже знаю, – коротко ответила та. – Я чувствую это. Чувствую ее.

– Ее? Ты уверена?

Урсула подвернула последнюю складку ткани и выпрямилась:

– О да. В потомстве Оршьеров и впрямь преобладают женщины, но дело не в этом. Я уже знаю, что она там, хотя живот еще не растет.

– Скоро начнет. Нельзя терять время.

– Не приложу ума, что еще я могу сделать.

Нанетт затолкала головку сыра на ее место на полке – глубоко под холмом, где он будет лежать, пока не созреет, и повернулась, вытирая руки о фартук.

– Я сварю тебе снадобье, – сказала она.

– Моркам никогда его не выпьет.

– Моркам никогда и не узнает.

* * *

Моркам объявил, что собирается выгнать овец на болото пощипать последней летней травы. Урсула приготовила обед из хлеба, сыра и пива и с улыбкой проводила его. Как только он ушел, Нанетт достала гримуар и раскрыла его на кухонном столе. Урсула разбирала старофранцузские слова, пока мать металась между прачечной и садом, который уже начал засыпать в преддверии зимы, но где все еще можно было найти несколько увядающих трав и стебельков чеснока. Она отыскала омелу и мать-и-мачеху, корень любистка, манжетку и коровяк. Целый день снадобье кипело на плите на медленном огне, пока не уменьшилось в объеме всего до нескольких столовых ложек едкого сиропа. Его нужно было оставить на алтаре на весь день, но времени на это не было. Нанетт приготовила рагу из кролика с луком, картофелем и морковью. Снадобье она спрятала в шкаф, а за ужином вылила его – все до последней капли – в порцию рагу Моркама. Урсула удивилась, что он не возмутился насчет запаха. Возможно, выпитое пиво и съеденные бутерброды притупили его вкус, а может, лук в рагу приглушил запах снадобья.

Глубокой ночью он разбудил Урсулу, которая спала уже несколько часов. Она вскрикнула от испуга и удивления, когда он навалился на нее. Он овладел ею, церемонясь не больше, чем болотный жеребец, когда покрывает одну из своих кобыл, – неистово и быстро. Когда все было кончено, он откинулся на спину, оттолкнув ее с выражением отвращения на лице, как будто это она жестоко обращалась с ним, а не наоборот.

На мгновение она подумала, что все будет хорошо. Да, было неприятно, но дело было сделано. Все свершилось как раз вовремя, чтобы Моркам был убежден, что он отец ребенка, который должен был родиться весной.

Но Моркам был потрясен своей внезапной страстностью не меньше, чем она. Она лежала на подушке, тяжело дыша и пытаясь поправить ночную рубашку, когда он схватил ее руку и сжал.

– Урсола, что ты натворила? – прорычал он. – Что ты со мной сделала?

– Моркам, – запротестовала она, пытаясь высвободиться, – я ничего не делала!

– Что это было? – настойчиво спросил он, повысив голос. – Что-то противоестественное!

Ярость в его голосе, ненависть в глазах, блеск которых был едва виден в тусклом лунном свете, заставили Урсулу похолодеть. Она мгновенно вспомнила все, о чем предупреждала мать, и, собрав все силы, вырвалась из его рук. Сердце у нее учащенно билось.

– С чего ты это взял? Почему бы мужу не хотеть возлечь со своей женой?

– Я хочу возлежать со своей женой. Иногда. Но не просыпаться после крепкого сна с желанием взять ее силой.

– Но ты не… все было не так.

Урсула положила ладонь на его руку, но Моркам отбросил ее.

– Меня предупреждали, – сказал он и, откинув стеганое одеяло, встал с постели. Он был обнажен, и в первых проблесках наступающего рассвета стали чуть различимы очертания его тела, громоздкого и звероподобного.

Контраст с Себастьеном, его стройной фигурой и узкими бедрами, был просто невыносим.

Урсула, чуть слышно застонав, отвела взгляд.

Моркам, который – она могла бы поклясться в этом! – прежде был ко всему безразличен, заметил это.

– Не нравится то, что видишь? – сплюнул он.

Ее захлестнула волна внезапного отвращения, и она задрожала от гнева.

– Нет, – твердо ответила она, – Моркам, сейчас – нет.

– Ты неделями преследовала меня, соблазняя вычурными ночными рубашками и устрицами. Ты получила, что хотела, а теперь мой вид тебе невыносим?!

В целом это было правдой. Урсула повозилась с ночной рубашкой и встала со своей стороны кровати, избегая смотреть на него. Когда же все-таки взглянула, он уже надел рубашку и брюки и стоял, уперев руки в бока и задрав подбородок.

Урсула повернулась к нему спиной, но он в два счета обогнул кровать и сжал ее своими железными руками. Нежная ткань ночной рубашки лопнула у лифа, но Моркам не обратил на это внимания. Он сильно встряхнул ее – как терьер потряс бы крысу – и прохрипел:

– Меня предупреждали тогда, много лет назад… Стоило послушаться!

Урсула была сильной женщиной, привыкшей поднимать тяжести и обрабатывать землю, но Моркам был сильнее. Она попыталась высвободиться из его железной хватки, но он продолжал удерживать ее.

– Скажи мне! – потребовал он и снова встряхнул ее.

– Что я должна сказать, Моркам? Отпусти меня!

– Что ты со мной сделала?

– Я уже сказала – ничего!

– Значит, это была твоя мать! Как мне и говорили!

Урсула вздрогнула от ужаса и сдавленным голосом спросила:

– О чем ты? Я не понимаю, о чем ты говоришь!

Он отпустил ее, оттолкнув. Урсула споткнулась и наступила на подол ночной рубашки, та снова разорвалась. Они свирепо глядели друг на друга. За окном уже начали исчезать звезды, воздух в спальне был ледяной.

– Братья говорили, что вы ведьмы, вы все, – происходите от ведьм и рожаете ведьм, – с горечью произнес Моркам. – Поэтому они и не смогли прийти на нашу свадьбу, хотя я и клялся, что это неправда. – Он наклонился к Урсуле, дыша горячо и сердито. – Но ведь это неправда, не так ли, Урсола? Твоя мать – ведьма, она отравила меня, чтобы я… чтобы я вел себя как животное!

Услышав это, Урсула потеряла самообладание.

– Чтобы ты вел себя как супруг! – огрызнулась она и тут же охнула, зажав рот руками. При этом ночная рубашка порвалась окончательно и упала к ее ногам.

С хриплым победным криком Моркам ткнул в нее толстым пальцем:

– Ты признала это!

– Нет! – закричала она. – Это не так! Это глупо!

Его рука сжалась в кулак. Он поднял ее, словно намереваясь ударить Урсулу. Она стояла, закрыв глаза, обнаженная и дрожащая.

«Пусть сделает это, – взмолилась она. – Пусть ударит меня, потом он будет чувствовать себя лучше. Пусть это все закончится. О Богиня, я не хотела говорить это, я не хотела…»

Была ли ее молитва услышана, Урсула так и не узнала. Удара не последовало, а когда она открыла глаза, Моркам исчез.

По-прежнему обнаженная, она подбежала к двери, чтобы догнать его, но встретила только Нанетт: она стояла в коридоре босиком, кутаясь в домашний халат. Парадная дверь была открыта навстречу морозному рассвету. Моркама и след простыл.

10

– Я должна остаться, маман, – сдавленным от напряжения голосом заявила Урсула. – Я не могу бросить своих животных.

– Нет, Урсула, – прошептала Нанетт, швыряя вещи в такой древний на вид чемодан, что, казалось, его привезли на лодке из самой Бретани. Серый кот вскочил на кровать и метался по ней, подергивая хвостом. Нанетт закрыла чемодан и перевязала его потертыми лентами. – Ты должна ехать со мной. Моркам не позволит, чтобы с животными что-то стряслось, но вот с тобой…

– Он бы ни за что не причинил мне вреда, маман. Не по-настоящему.

– Ты уверена? Я слышала, как он кричал на тебя!

– Он вышел из себя.

– Урсула, послушай… – Нанетт оперлась обеими руками о чемодан. Ее голос дрожал. – Ты не видела, как нас преследовали, не видела их полные ненависти лица и горящие факелы. Не слышала криков женщин, которых раздевали и осматривали в поисках признаков колдовства, воплей женщин, которых сжигали заживо.

– Маман, но ты точно такого не видела!

– Я слышала истории об этом, – ответила Нанетт так хрипло, что Урсула едва ее поняла. – Да, я была ребенком, но я помню людей, которые охотились на нас, искали, кого бы обвинить, осудить. Они ненавидели нас – или саму мысль о том, что мы существуем.

– Даже если это правда…

– Разумеется, правда!

– Но мы не в Бретани, мы в Корнуолле, здесь фермеры и крестьяне, которых мы знаем. Наши соседи!

– Соседи, которые никогда с нами не заговаривают, если могут этого не делать.

– Со мной они говорят!

– Им нельзя доверять. – Нанетт подняла чемодан и направилась к двери. – Мне всю жизнь снились кошмары о сожжении.

– Ты никогда этого не говорила.

– Я не считала, что тебе нужно это знать.

– Маман, я защищу тебя!

– Ты не сможешь. Я сделала то, что сделала, и Моркам знает об этом. Они придут за мной, и ты ничего не сможешь поделать.

Урсула обхватила себя руками за плечи, словно защищаясь от холода.

– Но куда же ты пойдешь?

Уже стоя в дверях, Нанетт обернулась, и Урсула увидела, что ее лицо стало серым от страха.

– Пока что на верхушку скалы. Укроюсь в храме. Идем со мной!

– Я не могу! – воскликнула Урсула. – Мои козы, пони…

Ее прервали топот копыт по грязной дороге и перезвон колокольчиков на повозке – он был гуще, чем звон их собственных. Урсула прикрыла рот рукой, сердце у нее екнуло.

Нанетт сползла по дверной раме.

– Слишком поздно, – простонала она. – О Богиня, они меня поймали…

– Нет, нет! Сейчас же уходи. – Урсула подтолкнула мать к двери. – Выбирайся через сад, через ворота, ведущие в загон. Я… я поговорю с ними. Скажу, что ты сбежала. А потом приду к тебе.

Нанетт, хотя и дрожала так, что едва могла стоять на ногах, взяла сумку и повернулась к кухонной двери. Но не успела она коснуться щеколды, как дверь, сорвавшись с нижней петли, распахнулась. В дверном проеме виднелась грузная фигура Моркама. Он кипел от ярости.

У Нанетт подкосились ноги. Она повалилась на пол, сжимая в руках чемодан. От страха по ее лицу катились слезы. Кот жался к ней.

Моркам отшвырнул кота своим тяжелым сапогом. Тот отлетел к печи и, с отвратительным глухим стуком ударившись о нее, больше не двигался.

– Моркам! – воскликнула Урсула и бросилась к мужу.

– Стой, где стоишь! – прорычал он и с такой силой ударил ее локтем, что она не удержалась на ногах.

Он схватил лежавшую на полу Нанетт и поставил ее на ноги. В панике она заплакала, но Моркам не обратил на это внимания. Урсула подползла к нему и схватила за руки, выкрикивая угрозы и проклятия, но он и это пропустил мимо ушей. Он вытолкнул Нанетт через распахнутую дверь наружу так, будто она была невесомой.

Как только Нанетт появилась на пороге дома, раздался шум голосов, сгущая кристально чистый утренний воздух, как будто хлынул грозовой дождь. Урсула, которая все еще цеплялась за руки мужа, затряслась от ужаса.

Это были соседи, люди, которых она знала всю свою жизнь, но в этот момент они были для нее чужаками. Их было около дюжины, и они казались чудовищами из ночного кошмара – с искаженными лицами и пронзительными, как у каркающих ворон, голосами. Моркам потащил к ним Нанетт, словно овцу на заклание. Грубые руки схватили ее и затолкали в поджидающую повозку. Некоторые ехали на пони, другие шли пешком. Один из всадников сел на козлы, а двое запрыгнули внутрь, чтобы держать Нанетт.

Урсула попыталась проскочить мимо Моркама, чтобы добраться до матери, но он обхватил ее шею своей волосатой рукой и сжимал, пока она не утратила способность дышать.

Нанетт перестала сопротивляться и тяжело опустилась на пол между двумя своими охранниками. Голова ее была опущена, руки безвольно болтались. Урсула, хватая ртом воздух, не могла даже позвать ее.

Эта гнусная сцена заняла не более полутора минут, но навеки отпечаталась в памяти Урсулы.

Как только повозка загрохотала по дороге, Моркам с ворчанием оттолкнул жену в сторону. Она выкрикнула его имя, затем имя матери, но ни он, ни другие мужчины, ни даже Нанетт, сидевшая между своими стражниками в задней части повозки, не ответили. В считаные секунды повозка, сопровождающие ее люди и сам Моркам исчезли из виду. Его последним обращенным к жене жестом был грозно поднятый кулак и приказ оставаться на месте.

Урсула помчалась в дом за сапогами и плащом. Козы уже начали блеять, а пони нервно переминались в загоне, взволнованные доносящимся с дороги шумом. У Урсулы не было иного выбора, кроме как не обращать на них внимания. Схватив глиняный кувшин, в котором хранились вырученные на базаре деньги, она высыпала его содержимое в карманы, а затем побежала в хлев, вывела Арамиса и набросила одеяло на его широкую спину. У нее болела душа от того, что приходится оставлять блеющих коз недоенными, но гораздо больнее было думать о матери, теряющей сознание и сползающей на дно повозки, где не было ни подушки, ни плаща.

Урсула знала только одного человека, к которому можно обратиться, но это было непросто. Ей придется умолять отца Мэддока вмешаться в происходящее.

Она вонзила каблуки в бедра Арамиса и пустила его тяжелой рысью.

* * *

Никогда еще церковь Святого Илария не казалась такой холодной и неприветливой, как тем ужасным утром. Урсула оставила Арамиса на привязи на мощеной улице и толкнула тяжелую дверь в храм. В церкви было безлюдно, и ее шаги одиноко отдавались эхом от каменных стен и сводов потолка. Она подбежала к ризнице, но дверь оказалась запертой. Она застучала по ней кулаками, но ответа не последовало. Пришлось снова выбежать на улицу и обогнуть церковь: там были комнаты, где жил отец Мэддок. Урсула взметнулась наверх по небольшой лестнице и постучала в дверь – снова без ответа. Но как только она повернулась, чтобы спуститься по ступенькам, как со звонницы раздался колокольный звон. Он был настолько оглушительным, что пронзил ее болью.

Недалеко от церкви поднялся какой-то шум, и с колотящимся сердцем и дрожащими руками Урсула повела Арамиса в сторону происходящего. Она остановилась в нерешительности прямо за углом гостиницы. На месте, где обычно собирался рынок, столпились люди, которые приходили в Орчард-фарм. Повозка, в которой увезли ее мать, стояла под деревьями, поводья были небрежно брошены на землю, пони щипал траву. К толпе присоединились еще горожане, женщины, старики, было даже несколько детей, а в самой гуще Урсула заметила отца Мэддока в сутане с воротничком. В поднятой руке священник держал Библию и что-то кричал, но его слова уносил ветер.

Урсуле и не нужно было их слышать. Его намерения и гнев были слишком очевидными.

Несколько мужчин, сгрудившихся возле священника, в одночасье развернулись, словно стая гадких птиц, и направились сквозь толпу к церкви. Урсула, спрятавшись за поникшими ветвями высохшего вяза, смотрела, как они движутся к невидимой с ее места двери, что вела вниз, в подвал. Отец Мэддок последовал за ними и, бросив угрюмый взгляд на толпу, оставшуюся снаружи, закрыл за собой дверь.

– Теперь-то они все узнают! Как только увидят ведьмину метку! – со злорадством сообщила своей спутнице пожилая женщина в фартуке.

Урсула вышла из-за вяза и ошеломленно уставилась на нее.

– Что вы сказали? – настойчиво переспросила она. – Что за ведьмина метка?

Та кудахтнула – зловещий звук, заставивший у Урсулы внутри все перевернуться.

– Ты что же, не знаешь? – с наслаждением воскликнула она. – У всех ведьм есть лишний сосок! Они прячут его под одеждой.

Ее спутница, которая была чуть помоложе, с крупными чертами лица и обвисшей грудью, издала презрительный смешок.

– Мы всегда про это знали, верно, Пэнси? Мы все знали, что те старухи с Орчард-фарм были ведьмами!

– Почему вы так считаете? – продолжала допытываться Урсула, хотя ее голос звучал чуть слышно. Ноги едва держали ее. Чтобы не упасть, ей пришлось схватиться за ствол высохшего дерева.

Обе женщины резко повернулись к ней. Урсула почувствовала себя лисой, загнанной в угол стаей терьеров.

– Они не заговаривают с нами, ведь так? – сказала старшая.

– Вечно треплются на каком-то чудном языке, ни по-корнуэльски, ни по-английски. Сидят в своей старой халупе и никогда не выходят! – добавила младшая.

– Боюсь, теперь-то их раскроют!

Младшая при этих словах склонила свое грузное тело, чтобы взглянуть на Урсулу из-под шляпы.

– А ты разве не из них будешь? Да, так и есть! Ты та, что приходит на рынок…

Ее прервал лязг открывающейся двери в подвал. Мужчины, которые ушли туда, поднимались наверх во главе с отцом Мэддоком. Только теперь с ними была Нанетт – безвольная, обмякшая, она шла, уронив голову и с трудом волоча ноги, в то время как мужчины подгоняли ее.

– Ведьма! – победоносно провозгласил один из них.

Толпа подхватила его крик:

– Ведьма! Ведьма!

У Урсулы так резко закружилась голова, что, казалось, ее вот-вот стошнит. Мышцы как будто наполнились водой. Она больше не могла держаться за ствол вяза и упала на колени прямо посреди веток и сухих листьев.

Обе женщины потеряли к ней интерес, спеша присоединиться к толпе, которая уносила Нанетт. Урсула попробовала встать на ноги.

Внезапно с запада появилась целая стая угольно-серых туч. Они нависли над Маунтс-Бей и набросили тень на Марасион. Пытаясь ухватиться за что-то, чтобы подняться, Урсула почувствовала чью-то руку – изящную и нежную.

Она судорожно вздохнула, схватившись за руку, как утопающая… и взглянула в глаза своему возлюбленному.

Это был Себастьен. Лицо его осунулось, прекрасные глаза застилал гнев.

– Моя мать… – простонала она. – Я должна догнать ее… Помоги мне!

– Урсула, слишком поздно.

Он притянул ее к себе и обнял рукой за плечи – не как возлюбленный, не как брат. Как друг.

– Себастьен, помоги мне! Ты должен помочь! Маман…

Он крепко прижал ее к груди:

– Chut, chut, ma chérie[53]53
  Тише, тише, дорогая (фр.).


[Закрыть]. Ты уже ничего не сможешь сделать.

Понимание поразило ее, словно удар. Он не станет бороться с ними. Никто не станет. В этой битве она была абсолютно одна.

Урсула вырвалась из рук Себастьена, несмотря на все попытки удержать ее. Толпа, крича и посмеиваясь, уже успела исчезнуть на дороге, что вела к утесу. Урсула закружилась в вихре юбок и побежала к месту, где оставила на привязи Арамиса.

Она бежала словно во сне. Ноги казались налитыми свинцом, а руки безвольно болтались вдоль туловища. Урсула домчалась до коня за считаные мгновения, но каждое из них показалось ей часом. Арамис вскинул голову, встревоженный ее торопливостью и учащенным дыханием, но, хотя и дрожал, стоял смирно, пока Урсула не взобралась на него. Он рванул было рысью, но когда она ударила его каблуками по ребрам, перешел на неуклюжий и неустойчивый легкий галоп.