Текст книги "Психология и праздник"

Праздников праздник

«Праздников праздник, торжество из торжеств» – так издревле называли на Руси Пасху. В наше время трудно себе представить, как звенели и сияли эти дни…

«Праздников праздник, торжество из торжеств» – так издревле называли на Руси Пасху. В наше время трудно себе представить, как звенели и сияли эти дни (Пасха – название всей недели). Трудно, но можно. Источника два: первый – биографические материалы, воспоминания и второй – собственная духовная интуиция. Основания для обращения к своей духовной интуиции простые и ясные – праздник реально происходит каждый год. Каждый год собирается множество людей, как верующих, так и просто любопытных, в храмы и ожидают события. Событие заключается не в красоте убранства, не в прекрасном пении, а в том улавливаемом духовной интуицией особом состоянии, особом ощущении, которое охватывает всех в переживании чувства единения друг с другом в радости повторяемого на разные мелодии возгласа: «Христос воскрес!»…

Однако результаты наблюдений, сделанных нами в ходе проведения исследования, обнаружили, что для тех из наших современников, которым мы предлагали ответить на вопросы нашей анкеты, с Пасхой редко связаны какие-то сильные впечатления. Мы встретили буквально лишь пару рассказов. Один из них принадлежит женщине средних лет, которая впервые зашла в храм на Пасху. Увиденное и услышанное потрясло ее, но чем именно, она объяснить не смогла. Другое воспоминание принадлежит человеку пожилому. Он-то рассказал о своих детских впечатлениях, в которые входили все моменты подготовки к празднику. Запомнил он ограничения в еде, одежде, играх и тот момент, когда ограничения сразу сменялись обилием всего. Постная еда менялась на «скоромную», одевалась новая рубаха, можно было играть. Одна из любимых пасхальных детских игр – это катание раскрашенных яиц. Но современные дети, да и взрослые о такой игре не вспоминают.

Для того чтобы восстановить, чем же был этот «праздников праздник» для наших предков, и для того чтобы понять самим суть и смысл этого праздника для конкретной личности, нам необходимо обратиться к воспоминаниям, относящимся к другому времени.

«Вот приблизилась заветная полночь! Я желал насладиться ею во всем ее величии, внешнем и духовном, и поспешил в Кремль. Вместе с бывшим владетельным князем Сербским Михаилом <…> мы взошли на балкон малого дворца, чтобы оттуда окинуть взорами все Замоскворечье. Картина эта была достойна изумления. <…>. Посреди этой таинственной тишины многоглагольной ночи, внезапно с высоты Ивана Великого, будто из глубины неба, раздался первый звук благовеста. <…> И вот при первом знаке, данном из Кремля, мгновенно послышались тысячи послушных ему колоколов, и медный рев их наполнил воздух, плавая над всей столицей. Она была объята этим торжественным звоном. <…> Слышало ухо и не могло насытиться этой дивной гармонией будто иного надоблачного мира; смотрело око и не могло наглядеться на зрелище священных огней, горевших в небе, а сердце человека не могло вместить в себя всей духовной радости – примирения неба и земли…» [28, с. 31–32]. Непривычная для нас возвышенность стиля воспоминаний века XIX, принадлежащих А.Н. Муравьеву, не скрывает главного: в описании четко видны два ряда событий – внешних (свет и звуки) и внутренних переживаний. В какой-то момент оба эти ряда сливаются в одно – это состояние созерцания духовной радости, наполнившей сердце рассказчика. Гул колоколов («медный рев»), яркость иллюминаций, предшествующее длительное ожидание (дни Великого поста), сама возвышенная над местностью точка наблюдения, расположенная в сердце России – Московском Кремле – все это сконцентрировалось в человеке, подготовленном к событию, и дало ему постижение глубинного символического смысла праздника – примирения Неба и Земли, примирения всех со всеми[55]55
  Слова из Пасхального канона: «Радостию друг друга обымем…»


[Закрыть].

Прежде чем перейти к другим воспоминаниям, еще раз внимательно остановимся на только что приведенном. Напомним, что об исключительной роли созерцания как предельно активного состояния сознания писал С.Л. Рубинштейн, не отказываясь от своих выводов даже под давлением критики. Действительно, странно было говорить о созерцании в эпоху бурных вторжений во внутреннюю, душевную жизнь человека. К одним из таких вторжений, сильнейшим по воздействию и по последствиям, относятся запреты на праздники: регламентация того, по каким поводам и событиям надлежит испытывать состояние радости. Но народная праздничная культура, по самой природе своей являясь жизнеспособным образованием, способна приспосабливаться к внешним воздействиям, воспроизводясь в главном и видоизменяясь в несущественном. Условие и место ее сохранения – это каждая конкретная личность[56]56
  Есть замечательное наблюдение об этом, сделанное писателем Пришвиным в его дневниках (запись от 27 сентября 1934 года): «Историю великорусского племени я содержу лично в себе, как типичный и кровный его представитель, и самую главную особенность его чувствую в своей собственной жизни, на своем пути, как и на пути всего народа, – это сжиматься до крайности в узких местах и валом валить по широкой дороге» [26, с. 214].


[Закрыть] в ее сокровенной глубине праздничных впечатлений, идущих еще от детских переживаний общей радости[57]57
  Как сказал недавно четырехлетний Дима, ожидая домашнего праздника: «Это, когда большой стол» (т. е. вместо обычного обеденного стола, собирающего членов семьи, составляют большой стол и появляются гости).


[Закрыть]. Как всякое действительно живое образование, праздник может выдерживать воздействия внешних обстоятельств. Например, если время праздника застает в пути, на море. Обратимся вновь к воспоминаниям людей, впитавших культуру Праздников Праздника до революции.

«Хорошо и весело справляется праздник Пасхи на Руси, в своей родной земле, среди близких сердцу родных и знакомых, в крайнем случае – соотечественников; но не всякому, быть может, приходилось проводить этот праздник вдали о родины, среди безбрежного океана, на плывущем судне. <…> Когда на судне нет священника и принадлежностей богослужения, весь праздник ограничивается тем, что капитан судна и команда соберутся в урочный час полночный на палубе, пропоют «Христос Воскресе» трижды, «Воскресение Христово видевше» да обычные молитвы, какие знают: «Отче наш», «Богородице Дево», «Спаси, Господи, люди Твоя» <…> Кажется, их никто не слышит: над ними безграничное воздушное пространство, под ними и вокруг безбрежное море… Но в том-то и торжество, в том-то и прелесть такого празднования, что они изливают свою радость во всеуслышание всего мира. <…> Их никто не слышал, но их слышало море и волны его, их слышал воздух и звезды небесные, их слышал весь необъятный мир Божий, потому что пели они вслух всего мира…» [28, с. 43–44].

Это воспоминание Б.Смирнова, записанное в 1896 году, хорошо позволяет увидеть, как именно переживание единства всего и со всеми – с морем, небом, воздухом и со всеми людьми – в особых условиях плавания на судне становится как бы освобожденным от множества событий, обычно сопровождающих праздник на суше. Но видна и подготовленность участников праздника, когда каждый из них, если перейти на привычный язык психологии, становится субъектом праздничного действа. Все моряки знали смысл и суть действа, знали слова и мелодии общих песнопений.

Потрясающее душу пение канона Великой Субботы «Волною морскою» многократно усиливается, если участники имеют предшествующий опыт переживаний этого дня. Особенность его во внезапности смены всех жизненных ритмов, когда тишина[58]58
  «Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет…» (слова из службы Великой Субботы).


[Закрыть] в конце длительного периода постных дней буквально взрывается всеми оттенками и цветами ликующей радости. Краткая служба с пением канона «Волною морскою» предшествует этому ликующему взрыву. Происходит момент мощной концентрации ожидания этой смены ритмов.

Теперь вернемся к строкам воспоминаний Б. Смирнова (в которых речь шла уже о другом плавании, когда на судне был священник и могла совершаться служба). «Началось пение канона: «Волною морскою скрывшего древле гонителя мучителя, под землею скрыша… Тебе, на водах повесившего всю землю неодержимо, тварь видевши на лобнем висима, ужасом многим содрагашеся…» Какое-то особенное потрясающее действие на всех нас, плывущих по волнам морским и окруженных безбрежным пространством вод, производило пение этих трогательных песней канона!..» [28, с. 47–48]. В этот раз на судне находилась партия ссыльнокаторжных «и добровольно следующих за мужьями женщин». Удивительна для нас такая деталь – певчими на службе были арестанты, «человек тридцать». Это означает, насколько широко была распространена церковно-певческая культура в народе, и что всю службу Пасхи большинство людей знало почти наизусть. И вот кульминация пасхальной утрени – при пении стихир Пасхе «начался трогательный обряд христосования. <…> Какое умилительное и торжественное зрелище! В это время не было различия между начальником и подчиненным, свободным и несвободным, знатным и незнатным, лицом привилегированного положения и лишенным всех прав состояния и отверженных от общества. В это время были только христиане – братья…» [28, с.50].

Воспоминания, в которых отразилось переживание праздника, позволяют увидеть, что изменение внешних обстоятельств (походные условия, отдаленность от Родины и даже свобода или заключение) не отделяли людей от главной сути праздника – чувства единения со всеми в пасхальной радости[59]59
  Существующее в русском языке выражение «пасхальная радость» отражает особое переживание радости, опыт которого прежде был хорошо знаком русским людям.


[Закрыть].

Даже такое вторжение, как стихия, не разрушало переживание этой радости. Сохранились пасхальные открытки с зарисовками Пасхи 1908 года, когда московское наводнение многих заставило забраться на крыши домов. Автор воспоминаний А. Константинович описывает, как «темные воды разлива катили свои волны мимо храма» (храма Христа Спасителя). И далее: «На крышах домов, на другом берегу временами были видны фигуры людей, освещаемые фейерверком, из-за паводка не попавших в церковь… Святая ночь как бы смягчила, утишила большое народное горе, и стихийное бедствие воспринималось как-то иначе, в ином свете» [28, с.63].

Опыт нашей истории показал, что праздник увеличивает сопротивляемость людей к перенесению серьезных жизненных испытаний. Новая власть еще несколько лет не могла вырвать Пасху из народной памяти. Свидетельство А.Д. Самарина (строки из его письма) мы приведем по возможности полно: из них видно, что сразу после революции праздник Пасхи на личностном уровне был полностью сохранен.

«Бутырская тюрьма. Великий Четверг, 10 часов вечера, 1919 г. Сегодня целый день прошел в хлопотах. Вчера вдруг решение начальства переменилось, и у нас в одиночном корпусе разрешена Пасхальная служба в 12 часов ночи. Все очень обрадовались, и всякий по своей части стал готовиться – пением, чтением, приготовлением хоругвей, устройством стола для службы, икон и т. п. <…> Во время службы начальник тюрьмы пришел и просил непременно после нашей службы еще идти на общие коридоры» [28, с.70]. Хотя сам рассказчик и еще один священнослужитель во время подготовки к ночной службе узнали о своем освобождении, они не покинули в этот момент тюрьмы. «Отец мой, – вспоминает дочь Самарина, – так же как преосвященный Никандр, не ушел из тюрьмы в Великую Субботу. Он не мог оставить свой импровизированный хор в Пасхальную ночь. Общий подъем был велик. Пасхальный крестный ход шел по всем коридорам Бутырской тюрьмы. Это было исключительное торжество! Воскресение Христово в условиях тюрьмы! Вероятно, больше это не могло повториться» [28, с.71].

Но это повторялось еще в разных местах России – не как система, конечно, а (если воспользоваться метафорой) подобно тому, как вспыхивают искры, и разгорается огонь в затаптываемом и разбрасываемом в разные стороны костре. В так часто нами цитируемой книге Г.А. Пыльневой, в которой собраны свидетельства о праздновании Пасхи, приводятся воспоминания из архива Н.С. Фиолетовой, где речь идет о праздновании Пасхи в 1923 году в Таганской тюрьме: «Начальник тюрьмы праздновал великий праздник вместе с заключенными. Двери во всех камерах приказали открыть, для богослужения отвели большую общую камеру, в которой владыка Афанасий служил литургию, а затем все вместе – заключенные, начальник тюрьмы и надзиратели – разговлялись за общей трапезой» [28, с. 72].

В книге Бориса Ширяева «Неугасимая лампада» есть потрясающий рассказ о Пасхе в Соловецком лагере, относящийся, видимо, к 1924 или 1925 году (если судить по фразе: «Последний колокол, уцелевший после разорения монастыря в 1921 г., был снят в 1923 г.»).

«Еще бы я не вспомнил ее, эту единственную разрешенную на Соловках заутреню в ветхой кладбищенской церкви. Владыка Иларион добился от Эйхманса разрешения на службу для всех заключенных, а не только для церковников[60]60
  «Церковниками» назывались осужденные священнослужители.


[Закрыть]. Уговорил начальника лагеря дать на эту ночь древние хоругви, кресты и чаши из музея. <…> Эта заутреня неповторима. Десятки епископов возглавляли крестный ход. <…> Попасть в самую церковь удалось немногим. Она не смогла вместить даже духовенство. Ведь его томилось тогда в заключении свыше 500 человек. Все кладбище было покрыто людьми, и часть молящихся стояла уже в соснах, почти вплотную к подступившему бору. <…> Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил небывалый крестный ход. Семнадцать епископов в облачениях, окруженных светильниками и факелами, более 200 иереев и столько же монахов. <…> С победным ликующим пением о попранной, побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно…. Пели все. Ликующий хор «сущих во гробех» славил и утверждал свое грядущее неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение» [49, с. 411–416].

Хотя Ширяев[61]61
  Борис Ширяев сам был узником Соловецкого лагеря. Его освобождение было делом исключительного стечения многих обстоятельств. Оказавшись за границей, Ширяев смог рассказать миру о потрясающих душу страданиях заключенных и о небывалых взлетах человеческого духа в таких страшных условиях.


[Закрыть] утверждает, что эта заутреня была единственной, отслуженной на Соловецкой каторге, сохранились воспоминания священника Павла Чехранова о праздновании Пасхи на Соловках в 1926 году. Но как изменилась обстановка! Из необходимого (даже для тюремщиков!) события праздник подпадает под строгий запрет: «Последовало распоряжение коменданта ротным командирам не допускать и намеков на церковную службу и с 8 часов вечера не впускать никого из других рот» [28, с.78]. И тогда праздник совершается на уровне конкретных людей – не испугавшихся запретов и обладающих навыками, умениями, знаниями для того, чтобы осуществить праздничное действо.

«Весь барак спал. Я вышел. На линейке меня ожидал владыка Нектарий. Вскоре к нам присоединился владыка Иларион, и мы гуськом тихо направились к задней стороне бараков. За дорогой стоял остов неоконченной пекарни с отверстиями для окон и дверей. Мы прошмыгнули к нему поодиночке. Оказались внутри здания, выбрали стену, более укрывающую нас от взоров проходящих по дорожке, и плотнее прижались к ней: слева – владыка Нектарий, посредине – владыка Иларион, а я – справа. <…> «Благословен Бог наш…» – тихо произнес владыка Иларион. «Волною морскою…» – запели мы полунощницу. И странно, странно отзывались в наших сердцах эти с захватывающим мотивом слова. «Гонителя, мучителя под землею скрывша…» И вся трагедия преследующего фараона, особенно в этой обстановке, чувствовалась. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором. А сердце дышало радостью, что Пасхальная служба совершается вопреки строгому приказу. <…> Епископ Нектарий пожелал и часы с обедней совершить. <…> Только я был за предстоятеля, владыка Нектарий за псаломщика, так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равно и чтения наизусть» [28, с. 78–79].

Сопоставляя воспоминания из разных мест, можно увидеть, как с каждым годом празднование Пасхи становилось все более запретным. Вот заключенные в другом лагере, не на Соловках, смогли в камере пропеть пасхальные песнопения. Но на другой год, как вспоминает рассказчик, «в Пасхальную ночь строгость наблюдения так усилилась, что верующие люди могли встретить этот праздник только на своих нарах и в безмолвном общении друг с другом» [28, с.82].

«Строгость наблюдения» усиливалась по всей стране – как в тюрьмах, так и на воле: «Одно время было категорически запрещено справлять Рождество, Пасху. Специально по домам ходили, узнавали, – не справляет ли, например, семья Седовых эти обряды» [28, с. 87]. Взрослые люди, выросшие в прежнее время, могли, о чем говорит множество воспоминаний, сами сохранить и воспроизвести праздник. Но что же происходило со следующими поколениями?

Те, кто уехал из России, могли совершать праздник, пусть в тесных и маленьких храмах[62]62
  Так русский православный храм в Париже в 30-е годы размещался в бывшем гараже.


[Закрыть], но для них это было и воспоминанием о покинутой Родине. Тем же, кто остался, открыто праздновать Пасху стало практически невозможно. Особенно это касалось детей и молодежи. Практически все были «охвачены» пионерской, комсомольской, а позднее еще и октябрятской организациями, поэтому они не имели права посещать храм. Более того, по воспоминаниям наших корреспондентов, еще в начале 80-х годов действовал запрет, и милиционеры имели право не пустить ребенка школьного возраста в церковь. Может быть, читающие эти строки сами вспомнят многослойные отряды милиции, окружающие любой, даже маленький деревенский храм перед Пасхальной службой. Официальная причина – для поддержания порядка…

Наше исследование интересует только психологическая сторона всего происходившего в те десятилетия. Мог ли передаваться праздник следующим поколениям, если дети лишены были возможности увидеть, услышать и почувствовать его во всем великолепии?

Воспоминания, биографические свидетельства говорят о том, что память о празднике передается через другого человека. Если ребенок почувствует искренность переживаний близкого взрослого (не объяснений, а именно внутреннего состояния), то это оставляет глубокий след в душе, помогающий узнать праздник, если доведется еще с ним встретиться в дальнейшей жизни.

«Перед войной, в 39-м или 40-м году на окраине Москвы в аварийном доме, который давно уже собирались снести, жила девочка с бабушкой. <…> Девочке было 3–4 года, время замечательных открытий. Бабушка была серьезной и молчаливой, с расспросами к ней внучка почти не обращалась. Но однажды она проснулась, потому что в комнате горел свет. Ей показалось, что не время вставать, но бабушка была уже одета.

– Бабушка, разве уже утро?

– Нет, ночь, спи.

– А зачем ты встала?

– Я не ложилась.

– А почему?

– Потому что сейчас такая ночь, когда не спят.

– А почему не спят?

– Потому что это пасхальная ночь, нельзя спать.

– А что же тогда делают?

– Раньше, – бабушка вздохнула, – все шли в церковь, всю ночь шла служба, все молились, пели «Христос воскресе».

– А сейчас?

– Сейчас храмы закрыты или сломаны, идти некуда…

– Что же ты будешь делать?

– Ничего делать не буду, нельзя делать, праздник великий. Буду молиться, как уж могу, а ты спи.

– Я тоже не буду спать, раз нельзя.

– Попробуй.

Конечно, внучка долго смотрела на старые обои, местами давно потрескавшиеся, на знакомую репродукцию поленовского «Московского дворика», на бабушку, молившуюся перед иконой в углу. Сон сморил, но чувство, что это особенная ночь <…> осталось. Осталось или передалось от бабушки, как передается общая настроенность в семье. И еще, что это праздник всех, не только бабушки…» [28, с. 104–105]. Детское воспоминание не подписано и принадлежит, видимо, самой составительнице книги – Галине Александровне Пыльневой. Ей же принадлежит воспоминание, относящееся к более позднему периоду из ее детских лет. Это удивительные свидетельства, сохранившие через память ребенка те скрытые от постороннего глаза пути, которым передавался из рук в руки (из души в другие души) Праздников Праздник.

«Недалеко от Москвы, на самой окраине подмосковного городка, где улочка переходила в лес… стоял сарайчик, как-то приспособленный для жилья. Жили там две монахини московского Алексеевского женского монастыря (в Красном Селе), давно уже закрытого. Одна из них болела, не могла ходить, другая работала санитаркой в местной поликлинике. Она и пригласила свою начальницу медсестру к себе в сарайчик на Пасхальную ночь. <…> Это было в те годы – довоенные, – когда кулич расценивался как пережиток темного прошлого, а его владелец – как носитель мракобесия…. Прийти к кому-то в такое время праздновать Пасху… было очень рискованно». Однако медсестра решила взять с собою маленькую племянницу, которая и сохранила в своей детской памяти все происходившее. На нее произвело впечатление «пение» шепотом. Служба была малопонятна, но в памяти остались «серьезные, сосредоточенные лица старых монахинь, читающих с волнением и трепетом неведомые слова… Старшие решили устроить даже крестный ход. Девочке дали свечу, поставили впереди, за ней шли те, кто помоложе, старшие замыкали это шествие» (28, с. 106–107). Крестный ход с трудом пробирался по тесной комнате. Если бы не то отражение праздника, которое внимательный ребенок мог прочитать на лицах старших! Как трудно впитывать праздничные впечатления в такой скудной обстановке…

Всего «каких-то» лет шестьдесят до этого, то есть когда старые и больные монахини сами были маленькими девочками, другой ребенок, Иван Шмелев, стоял у храма в своем родном Замоскворечье в той, прежней Москве:

«Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста… и там растаял. В черном небе алым крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубастики, розовые кресты меж ними, зеленые и голубые звезды. Сияет Х.В. На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени – кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все накрыло великим гулом, чудесным звоном серебра и меди.

– Христос воскре-се из мертвых…

– Ну, Христос воскресе… – нагибается ко мне радостный, милый Горкин.

Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском и можжевельником.

…сме-ртию смерть по-пра-ав!..

Звон в рассвете неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха, красная» [50, с. 303].

Воспоминания звучат, сияют, имеют запах, они пронизаны теплом и любовью. Любовью ко всем…

Хотелось бы этим шумным, открытым для всех празднеством из конца XIX века закончить главу (и книгу). Однако с тех пор прошло столько лет! Столько вторжений было в этот самый звенящий, гудящий, сверкающий и радостный праздник на Земле; стольких ярких, идущих из детства впечатлений не образовалось в душах, в памяти людей! Однако праздник не ушел.

Чтобы приблизиться к самому сокровенному смыслу Праздников Праздника, из того богатства праздничных воспоминаний, в которое мы погружались в этой книжке, отберем самое тихое, самое, на первый взгляд, скромное, негромкое воспоминание и постараемся в нем разглядеть, в чем же смысл Праздника.

Дело происходит в 70-е годы, когда немногие отваживались пойти на Пасхальную службу в храмы. Открытых церквей было мало. Но в эту ночь храмом может стать любое место, где встречают Праздников Праздник: корабль, тюрьма, лес, дом…

Эти двое людей стары и немощны – пожилой священник, находящийся «за штатом», и рассказчица – его духовное чадо:

«1975 год. Великая суббота.

<…> Отец Александр стоял в рясе и епитрахили. Мы пошли в его комнату. Я помогла ему завязать поручи, расстелила на письменном столе чистое полотенце, о. Александр положил крест, Евангелие, вынул книжечку с «Последованием заутрени», и служба началась…

Сначала мы служили стоя, но быстро устав, сели рядом за стол, и, забыв все на свете, читали и пели пасхальную службу. Отец Александр делал возгласы, а я была и солисткой хора, и чтецом, и народом. Иногда у меня перехватывало горло, и я замолкала, тогда о. Александр ободряюще начинал подпевать сам.

Когда полагалось делать возглас, голос его звучал тихо, но проникновенно, наполненный внутренней силой. <…> По временам он замолкал, и мы тихонько плакали. Не знаю, от чего плакал он, а я плакала от радости, что есть в мире Христос и что я в Него верю.

Пропели все стихиры. Прочесть слово Иоанна Златоуста целиком о. Александр не смог: «Дочитаете с дочкой, когда она вернется, – сказал он, – а сейчас помолимся».

И он начал читать ектинию. Читал не по служебнику, а свою, импровизированную.

Читал, откинувшись всем усталым телом на спинку кресла и глядя полными слез глазами на ярко освещенные лампадой образа.

Вначале он молился о мире, о Церкви, о патриархе, о духовенстве и о тех, кто хочет стать на священнический и иноческий путь. Затем умолк и снова начал: «Спаси и помилуй всех к Тебе, Господи, взывающих и Тебя ищущих», и тут он стал читать длинный список имен своих родных, духовных чад, знакомых. Потом повернулся ко мне и сказал: «Будем сейчас вспоминать и своих и чужих, в особых условиях находящихся. Если кого забуду, подскажите. Вот Лауре скоро родить… Он помолчал и снова поднял глаза к образам: «Спаси, Господи, и помоги всем женщинам, готовящимся стать матерями, и тех, которые рождают в эту ночь, и чад их, появившихся на свет».

И, верно, вспомнив Саню и Сашу, Танечку и Машу, продолжал: «Благослови и пошли мир, спокойствие и тишину всем в брак вступить собирающимся…

А мужей, оставленных женами, и жен, оставленных мужьями, – утешь и вразуми.

Спаси и наставь деток, без родителей оставшихся.

Сохрани стариков в старости. Не дай им пасть духом от болезней, печали и одиночества.

Спаси и сохрани сражающихся в бою, тонущих в морской пучине, подвергающихся насилию и нападению злых людей.

Огради одиноких путников, идущих по дорогам и заблудившихся в лесной чаще.

Спаси бездомных и дай им верный приют, накорми голодных, огради от всякой неправды и злого навета заключенных в тюрьмах и лагерях и пошли им утешение и свободу.

Помилуй прокаженных, больных всеми болезнями, какие есть на свете, калек, слепых, слабоумных.

Помилуй, дай светлую пасхальную радость живущим в инвалидных домах, всем одиноким и бездомным людям.

Прими души всех, умирающих в эту ночь, дай жизнь и облегчение лежащим на операционных столах, вразуми врачей».

Тихо шелестела старенькая шелковая ряса при каждом движении отца Александра.

Он закрыл руками лицо и замолчал. Потом спросил: «Кажется, всех помянули?»

Я вспомнила своего соседа Юрочку, его жуткого брата и сказала: «Пьяниц забыли».

«Всех, кто в Твою Святую ночь бражничает, бесчинствует – умири, вразуми и помилуй,» – устало прошептал о. Александр.

Светила лампада перед Нерукотворным Спасом, смотрели на нас с темного неба редкие звезды, а мы сидели старые, немощные и молились Воскресшему Господу, победившему и старость, и болезни, и самое смерть». [34, с. 57–59].

Настоящий праздник, Праздников Праздник – это событие, в которое включены все люди, знают они об этом или нет. Настоящий праздник меняет, оздоровляет мир, лечит души. Это настоящий «день чуда», как точно называли праздник наши братья грузины.