Текст книги "Психология и праздник"

А вот по-грузински слово «праздник» означает «день чуда». Хотите почувствовать праздничную атмосферу грузинского праздника? Той же осенью 2001 года, но уже в Тбилиси, мы встретились с замечательной и самобытной художницей Гаяне Хачатурян. Ее рассказ о праздниках в Тбилиси – образный, яркий, как и ее картины (их можно увидеть в иллюстрациях к нашей книге).

«Город наш – необыкновенный. Здесь есть тайна. Вся жизнь была на улице. В 1946 году мне было четыре годика, я помню эту жизнь на улице. Она продолжалась до 1954-56 годов, пока в город не пришел телевизор. После этого все кончилось, люди стали смотреть телевизор и меньше общаться. Жизнь ушла с улиц в квартиры. А до этого времени Тифлис бурлил радостью и жизнью. Вы только представьте, все поют. Сегодня не так, даже не слышно песни, а раньше пели все люди. Поющий город. Если молодой грузин полюбил девушку, он нанимал певчих. И тогда они пели о любви всю ночь под окнами той девушки. По Куре медленно шел паром, на пароме тоже всегда пели. Тогда Кура была другая, ее еще не взяли в канал. Кура была нервная, бурная река, она по весне разливалась и причиняла много хлопот.

Еще в нашем городе жила невероятная романтическая любовь. Мальчики были настоящими принцами. Они не просто любили, они всему городу доказывали, как сильна их любовь. Я помню, как молодой человек полюбил девушку с улицы Плеханова. И вот по улице Плеханова ездили красочные фаэтоны. На них стояли музыканты с дудуками, и сам принц был с ними. Фаэтоны были украшены лентами и цветами. А молодой человек пел о своей любви. Сколько романтики, сколько вдохновения было в их любви, сколько цветов! Потом они куда-то делись. А девушки любили втихомолку. У юношей туфли были со скрипом. Это специально, чтобы на них обращали внимание. Божественный наив.

В саду Муштаид всегда играл духовой оркестр. Во время войны в духовом оркестре играли только женщины. Каждое воскресенье в саду играла музыка в исполнении духового оркестра. Какое-то особенно радостное время было после войны. Хотя каждый дом, каждая семья имела погибшего или не вернувшегося с войны, все равно улицы города были заполнены радостью, весельем. Дети были очень красивые. Взрослые отказывали себе во всем, послевоенное время было трудным в материальном плане, но очень празднично и красиво одевали детей. Была надежда, что вот теперь мы будем жить хорошо. Была надежда. Было веселье. Была работа. К детям относились очень трепетно, много ими занимались. Причем воспитывали детей всем двором. Такой город Тбилиси».

В ноябре 2001-го (когда проходила наша беседа с Гаянэ) в Грузии было, казалось бы, не до праздников. Но Тбилиси встретил Тбилисобой — своим главным городским праздником. Утешали и слова Гаянэ Хачатурян, которыми она завершила свой рассказ о грузинском празднике: «Я не понимаю, что сейчас происходит. Но все вернется, я знаю, потому что здесь особенное место. Здесь многое уже было, такого не было. Но здесь и климат особенный. Сама природа здесь божественна. И она, природа будет диктовать, чтобы вернуть прежнюю гармонию. Природа победит в конце концов и научит людей жить».

Праздник – это всегда время детства: детства народа, детства человека. С воспоминаниями Гаяне перекликается стихотворение «Детство», написанное очень любимым по всей России грузином Булатом Окуджавой:

 
Я еду Тифлисом в пролетке,
Октябрь стоит золотой.
Осенние нарды и четки
повсюду стучат вразнобой.
 
 
Сапожник согнулся над хромом,
лудильщик ударил в котел,
и с уличным гамом и громом
по городу праздник пошел.
 
 
Уже за спиной Ортачала.
Кура пролегла стороной.
Мне только лишь три отстучало,
а что еще будет со мной!
 
 
Пустячное жизни мгновенье,
едва лишь запомнишь его,
но всюду царит вдохновенье,
и это превыше всего.
 
 
В застолье, в любви и коварстве,
от той и до этой стены,
и в воздухе, как в государстве,
все страсти в одну сведены.
 
 
Я еду Тифлисом в пролетке
и вижу, как осень кружит,
и локоть родной моей тетки
на белой подушке дрожит.
 

Кавказ – детство нашей культуры. Тысяча семьсот лет назад здесь было принято христианство, а первые апостолы дошли сюда еще в первом веке новой эры. Эти горы помнят апостола Андрея Первозванного, который шел дальше, в земли будущей Руси…

Гаянэ Хачатурян. Карнавал Муштаид – шорох Куры (фрагмент). 1981.

С Кавказом, с Грузией связано детство гения – Павла Флоренского, предками которого были древние роды Армении и России. Из-за необычайной разносторонности дарований его называют также «русским Леонардо да Винчи». Репрессированный и убитый в 1937 году на Соловках, священник Павел Флоренский оставил работы по математике, искусствознанию, философии, теологии, инженерные разработки и еще исследования во многих областях знания – работа над его архивом продолжается. Тема, к которой у Флоренского проявился интерес, если судить по его воспоминаниям, с самого детства – это граница между явлением и сущностью, это такие разломы реальности, где сквозь явление просвечивает сущность, а сквозь настоящее – прошлое, которое, как он чувствовал, никуда не уходит. «То, что в истории действительно занимало меня – Египет, Греция, стояло отделенное от меня не временем, а лишь какою-то стеною, но сквозь эту стену я всем существом чувствовал, что оно сейчас здесь» [45, с. 46]. Такой подход ко времени является основой понимания сущности праздника, всегда происходящего в настоящем. Праздник это не воспоминание, а само событие.

Одна из работ Павла Александровича Флоренского называется «Философия культа»[32]32
  Впервые опубликована в 1977 году в «Богословских трудах», XVII [44].


[Закрыть]. Написанная в 1922 году, она основана на размышлениях о христианских праздниках священника и ученого. «Задача культа может быть выполнена только иерархической организацией жизни – так, чтобы вся жизнь была освящена, но чтобы притом в самом освящении ее были свои ступени, свои напластования, свои концентры, свои степени преображенности земного – в небесном. <…> Степеням восхождения первого соответствуют степени нисхождения второго; и чем выше восхождение земного, тем ниже нисхождение небесного, тем ближе они друг к другу, тем теснее их связь, тем взаимно-проникновеннее они, тем полнее преображение жизни, преображение мира, преображение вещества»[44, с. 197].

Во время праздничного цикла происходит освящение мира, и человек имеет возможность включаться в это событие вновь и вновь, постепенно восходя от одной ступени к другой. Стараясь излагать мысль как можно проще (в основе работы – прочитанные им лекции), Павел Флоренский приводит образ кругов, движущихся с разной скоростью, – наподобие механического приспособления для постепенного перехода участника с меньшей скорости на большую. Исходной при построении подобного образа является интуиция священника и мыслителя, что культ в реальной своей силе превышает все человеческие возможности – он может опалить, как огонь.

Нелинейное, цикличное время имеет свои циклы вхождения в сущность явлений. «Синкретизм духовного и природного, исторического и типологического, библейски откровенного и общечеловечески религиозного выступает в своем культе, и в частности, в Богослужебном годовом круге: всякий момент этого круга не только в себе и ради человека, но простирается и в космическую область, ее воспринимая в себя и, восприняв, освящает. Уже в основном расчленении церковного года четырьмя большими постами, паузами жизни, связанными с четырьмя же типическими великими праздниками, или, скорее, группами праздников, явно сказывается космическое значение годового круга: как посты, так и соответствующие им праздники – в явном соответствии четырем временам астрономического года и четырем, в свой черед, соответствующим этим последним стихиям космологии» [44, с. 242].

И далее: «Постом зимним освящается начало мировой жизни, ее рождение, ее первое появление. Приуроченный в древности к зимнему солнцевороту,<…> в переломе года от зимы к весне, праздник Рождества Христова, которым завершается зимний пост, имеет рядом с собой свиту сродных ему праздников, праздничных обертонов, возглавляемых Крещением Господним. В древности же эти празднества, то есть Рождества и Крещения были слиты во единое празднество Богоявления, Епифаний Господних. Освящение зимней стихии, то есть воды, <…> Телом Господним – такова космическая значимость этого зимнего поста и зимнего созвездия праздников» [там же, с. 242–243].

Весенний пост в древних культурах был временем подготовки к празднику весны, образ которого – воскрешающее и прорастающее зерно. «Бесчисленные узы вяжут отдельные моменты празднеств весеннего цикла в одноплотное тело, искрящееся всеми цветами, имя которому – Воскресение Христово. В порядке годового круга Пасха есть освящение земных недр Земли, земной стихии» [там же, с. 244].

Летняя Пятидесятница освящает воздушную стихию, «а осеннее – Преображение, с освящением плодов на лето, с солнечными лучами – стихии световой, огненно-лучистой, эфирной, замыкало ряд празднеств <…> огнистых» [там же, с. 246].

Хотите не умом только, не только пониманием мыслей, подкрепляемых глубокими познаниями из древней истории человечества, прикоснуться к переживанию Праздника, точнее, к цельному, безо всякого внутреннего отвлечения, пребыванию внутри Праздника? Тогда погрузитесь сами в это изложение опыта нахождения в эпицентре праздничного действа гениального сына двух народов, священника и ученого Павла Флоренского.

«Станем вслушиваться в службу Богоявления – Навечерия, особенно в паремии[33]33
  Паремии – это чтения из Ветхого Завета, в которых говорится о событиях, ставших прообразом данного праздника.


[Закрыть] – и мы чувствуем, словно разверзлись хляби небесные и земные и отовсюду хлынули водные потоки; водные струи все заливают собою, все наполняют, всюду брызжут и прорезают воздух. Вода, вода, вода… и опять вода, пронизывающая весь мир, текущая сквозь наш организм – дух воды, призванный могучими словами. Весь алтарь полон воды и каким-то водным, голубоватым холодным светом. А теперь вслушаемся в Богослужение Страстной седмицы, особенно Великой Субботы – и почувствуем все внимание собою занявшую мать-Землю, то скорбную, то радующуюся: «земля же да радуется», и в самой – согласных и гласных – инструментовке екзапостилария[34]34
  Экзапостиларий или «светилен» – краткое изложение сути праздника, читаемое или пропеваемое в конце утрени.


[Закрыть] Святой седмицы – песнопение «Плотню уснув» – услышишь землю. Какая глубокая разница в самой материи службы Богоявленской и службы Пасхальной. <…> А теперь, сопоставив службу воды и службу земли, вслушаемся в Богослужение Пятидесятницы – и порыв ветра клубящихся дуновений захватит нас, ласкающие веяния заластятся в уши, в сердце, и все существо наше окутается стихией воздушной. И, наконец, службы летние явно исполнены огня, а Преображение – такой светоносности, таких потоков льющегося расплавленного золота, такого уплотнения световой материи, что когда, готовясь ночью к службе, читаешь в тишине канон Преображению, то невольно жмурятся глаза, как от расплавленной платины, и, кажется – вот сейчас ослепнешь от нестерпимого блеска» [там же, с. 245–247].

«И образ мира, в слове явленный…» (Б. Пастернак) – такова в глубинной своей сущности онтологическая природа Праздника.

Праздничные ритмы

Настоящий праздник не исчезает. Просто его все труднее увидеть за разросшейся тягой к развлечениям. Но прикоснувшись к нему по-настоящему, всем существом своим, и мыслями, и чувствами – в «целостной очевидности сердца», человек оживает…

Настоящий праздник можно сравнить с растением. Корни его уходят в самые древние исторические пласты существования человека на земле, а цветущая вершина достигает неба вечности. В праздниках разных стран и народов много общего, потому что все люди – братья[35]35
  Как сказала одна грузинка, глядя на иконописное изображение Адама и Евы, которых воскресший Христос выводит из ада: «Это бабушка (и показала на Еву), а это – дедушка (и показала на Адама). Все очень просто!».


[Закрыть]. Праздник каждого народа полон своеобразия, так как различны пути народов на тропинках истории. От поколения к поколению праздник сохраняют в культуре как драгоценность, потому что в нем – одно из важнейших условий сохранения жизнеспособности народа.

Но рядом с настоящим праздником выросло другое растение, которое люди все чаще начинают принимать за праздник. Почти лишенное корней, оно стелется по земле и не стремится достичь неба. Это праздник-развлечение. Замечательный отечественный философ Иван Ильин еще полвека назад увидел сущность устремленности к развлечениям в потере человеком цельности. «Человек, несущий в себе внутреннее расщепление, не знает счастья. Его ждет вечное разочарование и томление. Он обречен на вечную и притом безнадежную погоню за новыми удовольствиями; и везде ему предстоит неудовлетворенность и дурное расположение духа. Добиваясь и не получая, требуя и не находя, он все время ищет нового, неиспытанного, но приятного раздражения, и всякое «обещание» обманывает его» [16, с. 312]. Нарисованная картина печально узнаваема в наше время: «Он начинает измышлять неслыханные возможности; он утрачивает вкус, искажает искусство, извращает чувственную любовь; и вот он уже готов воззвать ко всем безднам зла, перерыть все углы и закоулки порока, чтобы раздобыть себе новое наслажденьице или, по крайней мере, раздраженьице и испробовать какую-то небывалую утеху или усладу. Ему нельзя помочь; ему трудно помешать; он должен выпить до дна чашу своей немощи и своих заблуждений, что ныне и происходит в мире…» [там же].

Настоящий праздник не исчезает. Просто его все труднее увидеть за разросшейся тягой к развлечениям. Но, прикоснувшись к празднику по-настоящему, всем существом своим, и мыслями, и чувствами (как пишет Ильин, в «целостной очевидности сердца»), человек оживает и обретает ориентиры, позволяющие отличать здоровое дерево от пустоцвета.

В народной культуре развлечение всегда занимало место, подчиненное содержательной стороне праздника. Молодежь пела, танцевала, играла и соревновалась в ловкости, веселилась и смеялась, но всему было «свое время».

Праздничные ритмы в русской народной кулыуре

Среди источников достоверных сведений об обычаях наших предков, живших в конце XIX – начале XX веков в разных регионах России, одно из главных мест занимают материалы, собранные тенишевским Этнографическим бюро. Эти уникальные материалы принято рассматривать как энциклопедию русской традиционной культуры [41]. Князь В.Н. Тенишев основал Этнографическое бюро с целью сбора этнографических сведений о крестьянстве и горожанах. Были созданы программы сбора сведений с помощью внештатных корреспондентов. Реализована была «крестьянская» программа. Архив хранится в Российском этнографическом музее [33]. Одна из частей Программы касалась темы праздников. Корреспондентов просили: «Описать происходящие в деревне или ближайшем селе большие празднества. В какой мере признается необходимым крестьянину и членам его семейства бывать на них? Кто в семье на этом настаивает и почему? Как крестьяне проводят время на празднестве? Какие устраивают пирушки? Не делаются ли складчины для этой цели? Описать подробно. Бывают ли специальные празднества: начала сенокоса, жатвы, при закладке церквей, общественного здания и т. п.?… Кому из семьи ставится в обязанность быть на празднестве и кто может отсутствовать?» (там же). Особо следует остановиться на «корреспондентах». Ими были грамотные люди, живущие в данной местности, но являющиеся не непосредственными участниками крестьянского быта (среди более полутора сотни корреспондентов было всего несколько крестьян), а свидетелями особенностей жизни крестьян. Исследователи архива Б.М. Фирсов и И.Г. Киселева называют такой способ сбора данных методом включенного наблюдения [41]. В описаниях содержатся интересные детали, жанровые сценки и т. п., представляющие самостоятельный интерес для психологического анализа.

К.Ф. Юон. Сельский праздник. Тверская губерния. 1910.

Итак, первое, с чего начинается настоящий праздник, – это время подготовки к нему, время ограничений именно в тех проявлениях, которыми особенно ярко процветет будущий праздник. Речь идет о другом жизненном ритме: будущий красный звон предваряется тишиной, яркие наряды и облачения – скромными («постными») одеждами. Ну а уж еда почти 50 дней Великого поста (6 недель поста плюс 6 дней Страстной недели) обязательно должна оставаться постной.

О том, насколько строго соблюдались эти разные по цвету, звучанию и наполненности различными проявлениями жизни периоды в жизни русских крестьян, да и других слоев российского общества, свидетельствуют работы этнографов. Так в книге М.М. Громыко «Мир русской деревни» говорится следующее: «Непременным свойством человека, отвечающего нравственному идеалу подавляющим большинством крестьян, являлась вера. Судили о ней по аккуратным посещениям церкви, по соблюдению постов и обрядов, по хождению на богомолья, но особенно – по выполнению нравственных норм в целом. <…> Не только старшие в семье следили, чтобы молодежь не пропускала особенно важные богослужения, но и вся община наблюдала за этим. Соседи выговаривали матери, если сын был «ленив ходить к обедне» [14, с. 111].

Благодаря глубокому духовно-нравственному смыслу наших традиционных праздников (связанных с событиями жизни Спасителя, Божией Матери и святых) для раскрытия праздничной темы оказались информативны не только вопросы собственно о праздниках. В программе Этнографического бюро Тенишева был вопрос о посещении крестьянами церкви. М. М. Громыко отмечает, что на этот вопрос откликнулись почти все, кто писал в бюро из разных концов страны: «Крестьянин Ф.Ф. Шутов из деревни Песьи-Веретьи на Вологодчине (Вельский уезд) сообщал, что в праздник его односельчане встают в пять часов утра и отправляются в церковь – на утреню и обедню. Церковь была в трех верстах от деревни. Одевались туда все празднично, несмотря на ранний час <…> «Не было случая, чтобы кто-либо пришел в церковь нетрезвым», – писали из деревни Рыбаково Смоленской губернии» [там же, с. 112–113].

Не меньшее значение придавалось соблюдению постов. Сроки постов знали все, и знание это сохранилось, хотя подчас и в искаженном виде, до настоящего времени. Нами было записано свидетельство жительницы одного из подмосковных сел, что ее соседи, глубоко верующие люди, не давали коровьего или козьего молока детям во время Великого поста (воспоминание относится к 1940 году, записано в 70-х годах). Для сравнения обратимся вновь к работе М.М. Громыко: «И в этом вопросе письменные ответы местных жителей из разных районов на программы научных обществ единодушны – «крестьяне посты соблюдают строго». Лишь в некоторых сообщениях отмечалось, что в «последнее время» (то есть в конце XIX века) к нарушению постов стали относиться снисходительнее. <…> Особенно большим грехом считалось нарушение Великого поста; почти такое же отношение было к Успенскому посту. <…> Мужики Великим и Успенским постом не пили водку <…>» [там же, с. 114]. Автор говорит о духовно-нравственном значении постов: «Вся эта система представлений и норм поведения, связанных с постами, имела большое значение для развития внутренней, нравственной дисциплины, для совершенствования силы воли, умения ограничить себя, соблюсти запрет. Дети с малых лет приучались понимать, что не все, что хочется, дозволено. Воспитывалось понятие о превосходстве духовного начала в человеке над телесным <…>. Считалось, что человек тем и отличается от животного, что «сила духа в нем позволяет одолеть хотение» [там же, с. 115]. И далее: «В посты молодежь пела только духовные стихи» [там же, с. 342].

В праздничном годовом ритме особое место занимали: Рождество, Святки, Масленица, Пасха, Троица, другие двунадесятые праздники, престольные праздники данной местности и праздники, связанные с сельскохозяйственной жизнью.

События личной жизни человека также были включены в общий ритм. Не было привычных теперь дней рождения, но праздновались именины.

Такое важнейшее событие в жизни человека, как свадьба было, прежде всего связано с венчанием в церкви[36]36
  На безусловной силе действия венчания основан сюжет пушкинской «Метели». Даже случайное, казалось бы, соединение двух людей, не знавших до венчания друг друга, оказалось их судьбой. Венчали не в любой день. Есть периоды (они соблюдаются в церкви и поныне), когда венчания не совершают. Такие дни есть в недельном ритме (в канун воскресного дня, накануне постных дней – среды и пятницы), есть они и в годовом ритме (не венчают в течение четырех церковных постов, на Масленице, в канун двунадесятых праздников). Отсюда, собственно, и существовало всего несколько свадебных периодов: Красная горка после Пасхи, Петровки (после Петрова поста), время после Святок (на Святки не венчали) и известные всем осенние свадьбы (после Успенского поста). Так героиня «Матренина двора» А.И. Солженицына сетовала, что не подождала и венчалась на Петровки, «а умные-то и терпеливые ждут осени».


[Закрыть]. В целом М.М. Громыко отмечает следующее: «Кажется удивительным, что у крестьян праздничная культура по своему богатству, яркости, всеобщности и роли в общественном сознании занимала одно из ведущих мест» [там же].

Праздничные ритмы – это прежде всего ритмы разных оттенков радости. В какой-то из года в год определенный момент эта интенсивность молодой радости достигала небывалой силы – это масленица. Приводится такой пример: «Так, в Ильинской волости Ростовского уезда (Ярославской губернии), где масленицу праздновали с понедельника, кататься начинали в четверг: молодежь и мальчишки запрягали по очереди лошадей в розвальни и, ввалившись целой ватагой в сани, с песнями ездили по соседним деревням. Здесь, как и повсеместно, обязательно было участие молодоженов в масленичном катаньи» [там же, с. 334].

Однако эта молодая радость должна была уступить место подготовке к принятию другой, невиданной еще на земле огненно-духовной радости Пасхи. Потрясает внезапность этого переходного момента (буквально мига), когда начинается объективно и субъективно другое время. В последнее воскресенье масленицы (Прощеное воскресенье): «Катанье на лошадях, как и все гулянье приезжей молодежи в селе, проходило только днем и заканчивалось внезапно, как бы по сигналу. Сигналом служил первый удар колокола к вечерне. После него, как писала в Тенишевское бюро сельская учительница Красноармейская, все «буквально бросаются из села и гонят обыкновенно как на пожар, так что в какие-нибудь 5-10 минут в селе не остается ни души, и наступает такая тишина, как в Великий пост». Поспешность разъезда была вызвана тем, что вечером «прощеного» воскресенья катанья, как и хоровод, считались уже неуместными: наступало время просить друг у друга прощенья, начиналось заговенье на Великий пост…» [там же, с 335].

Б.М. Кустодиев. Масленица. 1916.

Сорок дней строгого поста были дорогой, которая приводила к еще более строгой Страстной неделе – и только после этого следовал «Праздников праздник, торжество из торжеств»[37]37
  Ирмосы Пасхального канона


[Закрыть] – Пасха. «Святость этого великого праздника была такова в глазах крестьян, что развлекательная сторона проходила приглушенно. В конце Страстной недели хозяйки пекли куличи в обстановке строжайшего поста и молитв – нельзя было попробовать даже крупицу скоромного теста. В полночь на Крестный ход ходили, как правило, все. Никто не мог остаться без церковной службы в пасхальную ночь» [там же, с.342].

Троицкие хороводы, кумованья, плетение венков… эмоциональное богатство народной праздничной культуры приводило к полноценному опыту переживания радости, а время подготовки – к опытному познанию того, что перед радостью нужно преодолеть страдание. Либо наоборот – что вслед за страданием неминуемо следует радость. Этому учил годовой цикл праздников.

Их символический, духовный смысл ныне большинству понятен слабо. Есть, скорее, эмоционально-душевное предчувствие большого смысла, находящегося в прежних праздниках. Обычно это предчувствие связано с детским опытом.

В исследованиях обращается внимание и на специальные моменты праздничного действа, исполняемые детьми. Так Г.В. Любимова, изучавшая роль детей в обычаях и обрядах календарного цикла в Сибири, пишет: «Г. С. Виноградов[38]38
  Приводится ссылка на работу этого классика отечественной этнографии: Г.С. Виноградов. Детский народный календарь. – «Сибирская живая старина». № 2, Иркутск.


[Закрыть] одним из первых обратил внимание на то, что, изучая культуру народных масс, этнографы мало уделяют внимание «процессу унаследования культуры», тому, какими путями каждое новое поколение «вступает во владение культурным богатством, добытым ранее живущими поколениями», и призвал изучать детский возраст, поскольку именно в это время совершается «процесс унаследования» [22, с. 54].

С детства запоминалось участие в большом престольном празднике, который отмечался в каждом селе, в каждой деревне. Здесь был ритм свой, местный – сроки престолов в разных деревнях могли розниться. М.М. Громыко пишет: «Храмовые праздники (другие названия – престольные, съезжие, гулевые) по бытовым чертам своим занимали промежуточное положение между календарными и семейными. Они относились к конкретной дате и охватывали всех крестьян, но в то же время были отмечены «гостеванием» родственников в семьях. Эти праздники посвящались памяти святого или события, во имя которого была построена местная церковь в целом либо один из престолов церкви. <…> В описаниях Тульской губернии начала XIX века подчеркивается, что на храмовый праздник «дом каждого отверст каждому приходящему, и стол накрыт на весь день. Всякий посетитель угощается, даже незнакомый» [14, с. 364].

Престольные праздники были временем активного общения жителей села и всех родственников. По свидетельству жительницы одного из подмосковных сел, обычай собираться в родительском доме в дни престольных праздников сохранялся до середины 80-х годов XX века, затем как-то быстро пошел на убыль. Однако сама тяга к семейному застолью и гостеванию коренится в этой традиции.

Исследователи говорят об особой роли женщин пожилого возраста в поддержании традиционных форм поведения. Так Г.В. Любимова пишет, что «женщины пожилого возраста в конечном итоге оказываются практически единственной группой, способствующей сохранению традиций» [14, с.59].

Всякий новый праздник мог прижиться в случае, если он основывался на традиционном праздничном поведении. Однако сокровенный смысл праздника («святое») при этом мог забываться.

Цикличный характер времени годового праздничного круга присутствует во всей классической русской художественной литературе. Так в известной со школьных лет Обломовке, описанной Гончаровым, герои жили по праздничному календарю, отмеряя от него все нехитрые события своей жизни: «Они вели счет времени по праздникам, по временам года, по разным семейным и домашним случаям, не ссылаясь никогда на месяцы, ни на числа. Может быть, это происходило частью и оттого, что, кроме самого Обломова, прочие все путали и названия месяцев, и порядок чисел»[39]39
  Так, вспоминая об одной знакомой, в Обломовке размышляли: «А когда, бишь, она уехала от нас? – спросил Илья Иванович. – Кажется, после Ильина дня?» «Что ты, Илья Иванович! Всегда перепутаешь! Она и семика не дождалась», – поправила жена. «Она, кажется, в Петровки здесь была», – возражает Илья Иванович.<…> «Так это Марья Онисимовна» <…> «Да и Марья Онисимовна не до Ильина дня, а до Прохора и Никанора гостила» [11, с. 151].


[Закрыть]. Противопоставление времени праздничного годового круга линейному времени – времени «прогресса» и Штольца, – в романе Гончарова очевидно.

Но и годы спустя после революционной победы «прогресса» у тех, кто вырос в прежнее, «допереломное» время, «старые» праздники глубоко вошли буквально в плоть и кровь. Так очень известная балерина Ольга Лепешинская в день своего 85-летия рассказывает: «В жизни бывают невероятные, непредсказуемые совпадения. Березка пришла ко мне именно в Троицын день. Вся с лицом я окунулась в пахучую зелень и улыбалась всем, кто захотел поздравить меня с праздником: это внучка моей няни – особенно забавно сейчас припомнить, что у меня была няня!..»[40]40
  Ольга Лепешинская. Воспоминание о чуде. «Известия» от 9 июля 2001 г.


[Закрыть]

В празднике нет мелочей. Березка, цветы, свежескошенная трава и, конечно, крашеное яичко сразу вызывают из детства образ всего праздника – если, конечно, у человека в детстве был опыт самого праздника.

Попавшая после революции в жесткие (и даже жестокие) условия тюремного заключения, А. Танеева вспоминает: «Была Пасха, и я в своей убогой обстановке пела пасхальные песни, сидя на койке. Солдаты думали, что я сошла с ума и, войдя, под угрозой побить потребовали, чтобы я замолчала. Положив голову на грязную подушку, я заплакала… Но вдруг я почувствовала под подушкой что-то крепкое и, сунув руку, ощупала яйцо. Я не смела верить своей радости. В самом деле, под грязной подушкой, набитой соломой, лежало красное яичко, положенное доброй рукой моего единственного теперь друга, нашей надзирательницы. Думаю, ни одно красное яичко в этот день не принесло столько радости: я прижала его к сердцу, целовала его и благодарила Бога» [39, с. 179–180].

Со «старыми» праздниками новая власть стремилась расправиться со стремительностью, свидетельствующей о важности праздничного ритма для сознания народа. Умный и тонкий наблюдатель писатель Михаил Пришвин записал в своем дневнике в Рождественский сочельник 6 января 1930 года: «Сочельник. Со вчерашнего дня оттепель после метели. Верующим к Рождеству вышел сюрприз. Созвали их. Набралось множество мальчишек. Вышел дефективный человек и сказал речь против Христа. Уличные мальчишки радовались, смеялись, верующие молчали: им было страшно сказать за Христа, потому что вся жизнь их зависит от кооперативов, перестанут хлеб выдавать – и крышка! После речи своей дефективное лицо предложило закрыть церковь. Верующие и кое-какие старинные: Тарасиха и другие, – молчали. И так вышло, что верующие люди оставили себя сами без Рождества, и церковь закрыли. Сердца больные, животы голодные и постоянная мысль в голове: рано или поздно погонят в коллектив» [26, с. 162].

Оказалось, что праздничный ритм – это область свободы личности. А всяческая несвобода связана с «запрещением» праздновать. Запись Пришвина от 16 января того же, 30-го года (года «перелома»): «Сколько лучших сил было истрачено за 12 лет борьбы по охране исторических памятников, и вдруг одолел враг, и все полетело: по всей стране идет теперь уничтожение культурных ценностей, памятников и живых организованных личностей» [там же, с. 162]. Накануне страшного 37-го года в дневнике писателя осталась одна «праздничная» запись: «31 декабря. Встреча Нового года удалась благодаря радиоприемнику: почти незнакомые мне люди просидели весь вечер и слова не сказали, потому что говорил и пел приемник. И было хорошо сидеть и быть и не быть с людьми. Радио – это великий разлучник. И великий обманщик: человек не поет, не беседует с другим человеком, поет и беседует радио за всю страну» [там же, с. 242].

Радио «на всю страну» могло давать единый ритм, тот, который был нужен. У старых людей еще могла сохраняться память о прежнем праздничном ритме, а молодые вырастали под ритмы, транслируемые через громкоговорители.

Но без праздников жизнь невозможна. Это хорошо чувствовал талантливый советский педагог А.С. Макаренко. Герои его «Педагогической поэмы» обучались не только труду, но и празднику. Книги Макаренко сохранили яркое свидетельство того, как конструировался новый праздничный ритуал, как использовались при этом элементы прежних праздников (гирлянды из зеленых ветвей березки, праздничный нарядный стол), а самое важное (например, венчание брачующихся в церкви) подменялось знаменами, барабанным боем и прочими атрибутами «новой веры». «После митинга мы ставим молодых под знамя и всем строем экскортируем их к столам. Им приготовлено почетное место, и сзади них останавливается знаменная бригада. Дежурный колонист заботливо меняет караул. Двадцать колонистов в белоснежных халатах начинают подавать пищу…» [23, с.321]. Замечательно организовано почти полное отсутствие спиртного (самогона).

А уж когда наступало время «настоящего» советского праздника, сохранение и поддержание его становилось особой задачей воспитателя. Из текста видно, что Макаренко делал это искренне. «Колонисты любили готовиться к праздникам и больше всего любили праздник Первого мая, потому что это весенний праздник. <…> Вечером на собрании колонистов мы проверили свою готовность к празднику, и только одна деталь осталась до конца не выясненной: будет ли завтра дождь. <…> Я принужден был решить вопрос голосованием: идти ли в город, если с утра будет дождь?» [там же, с. 357–358].