Текст книги "Карл Ругер. Боец"

Глава четвертая
ГРАФ ИМПЕРИИ

Напоив обессиленную приступом «безумия» Дебору красным вином с медом и корицей, Карл уложил ее в постель и, приказав слугам зашторить окна и разжечь камин, уселся в кресло, в изголовье кровати, и стал рассказывать притихшей женщине сказки. Он знал их множество, услышанных в разных концах мира, в долгих странствиях длиною в жизнь, но самому рассказывать эти незамысловатые истории Карлу еще никогда не приходилось. Тем не менее интуиция подсказывала, что молчать сейчас нельзя, но и говорить с Деборой о чем-либо, что могло потревожить ее взбаламученную ужасом прошлого душу, не стоит. А растревожить ее, казалось, могло все, что угодно. Любая тема способна была оказаться поводом и причиной для тяжелых мыслей и страшных воспоминаний. Выбор, таким образом, был не велик, но петь колыбельные Карл не умел, а героические баллады и любовные песни мало соответствовали моменту и сложившимся обстоятельствам. Оставались сказки, их Карл и рассказывал тихим, убаюкивающим голосом, стремясь отвлечь Дебору от мыслей о минувшем, успокоить, заговорить ее боль.

По-видимому, он был прав, и попытка удалась. Прошло, кажется, совсем немного времени, прежде чем закрылись измученные страданием глаза и ровное дыхание женщины подсказало Карлу, что она спит. Тогда, укрыв Дебору пуховым одеялом до подбородка и приказав служанке не оставлять госпожу одну, Карл тихо вышел из спальни и направился в южное крыло дворца, туда, где, по словам Людо, давно дожидались своего хозяина утраченные и вновь обретенные вещи.

В этой части дома никто не сметал пыль с тех самых пор, как много лет назад люди герцога Корсаги сложили здесь содержимое обоза, брошенного однажды Карлом в спешке выступления из Номоны и забытого им в тот же день, казалось, раз и навсегда. Однако и обоз нашелся, и Карл вернулся туда, куда возвращаться не предполагал. Судьба? Возможно, но он, кажется, уже решил, что не будет лишать себя такой преференции, как свобода выбора. Судьба открывает дороги, но только человек решает, идти ли ему по ним и как далеко идти. Время, когда он жил интуитивно – к счастью или к злу, – миновало. Вопросы были заданы, и вне зависимости от того, были или не были получены на них ответы, жить теперь предстояло, согласуясь с жесткой определенностью этих вопросов и неопределенностью мира, в котором они прозвучали. И в своих отношениях с Судьбой Карл тоже должен был прийти к какой-то определенности. Впрочем, ничего неожиданного в его выборе не было. Карл выбрал свободу воли, предположив, что она имеет место быть. Таково было его мнение, а правильно оно или ложно – о том человеку знать не дано, ведь граница между знанием и верой в такого рода вопросах весьма условна.

«Или я опять заговариваю себе зубы мнимыми истинами?»

Карл остановился на пороге уходящей вдаль анфилады погруженных в полумрак залов, как раз там, где проходила граница между тщательно убранной частью дворца и его южным крылом. Пыль лежала здесь толстым ковром. Лишь следы двух пар ног еще были видны кое-где на каменных плитах полов. Судя по всему, Людо приходил сюда не раз и не два, но приходил только за книгами. Во всяком случае, в тех сундуках, к которым он приближался, лежали, как быстро выяснил Карл, именно книги. А вот банессе Трир, которой, вероятно, принадлежали следы, оставленные другой парой ног, книжное собрание графа Ругера было неинтересно. Она тоже приходила сюда часто, но привлекали ее совсем иные вещи.

Карл открыл один из сундуков, к которому Валерия протоптала отчетливо видимую тропу, и посмотрел на свою парадную кирасу. Она лежала сверху на аккуратно сложенных придворных костюмах, вышедших из моды почти полстолетия назад. Кираса была замечательная, матово-черная, украшенная золотой насечкой. Она, вероятно, и ныне могла произвести впечатление, и даже здесь, в славной своей склонностью к расточительной роскоши Флоре. Но для Карла, несмотря на его способность видеть и ценить красоту, старая кираса была все-таки не столько произведением искусства, а она им, несомненно, была, сколько эхом далеких славных времен, эхом, почти случайно достигшим теперь его слуха и заставившим сжаться от сладкой боли сердце. Ну что ж, ему и в самом деле было что вспомнить, глядя на этот реликт канувшей в вечность империи, и сожалеть Карлу было о чем. Ведь с эпохой Евгения Яра ушли в небытие и большинство его друзей, даже если физически они умерли много позже кончины императора. Однако сейчас Карла интересовало нечто иное.

Чем была эта кираса для Валерии? Почему она раз за разом возвращалась именно к этому сундуку? Что хотела она увидеть в его кирасе? Что видела в ней или в этом, например, выцветшем плаще из синего шелка, который банесса, судя по всему, неоднократно доставала из соседнего ящика? Что это было? Напоминание о военной славе ее великого и таинственного отца? Возможность прикоснуться к чему-либо более материальному, чем звуки слов? Или изображение фамильного герба Ругеров служило ей опорой в династическом одиночестве несчастной сироты?

Карл достал из сундука кирасу и всмотрелся в изображение своего собственного герба.

– Скажите, Карл, – спросил его император, – какой герб вы желали бы видеть на своем знамени?

Вот так, просто – «какой герб?» – а это означало, что император, во-первых, дарует ему титул (а какой, кстати?) и, во-вторых, оказывает великую честь самому выбрать свой герб.

– Вы ведь не примете чужое владение? – усмехнулся Яр, который умел видеть многое, что скрыто от глаз других людей.

– Не приму, – согласился Карл.

– Я так и подумал, – кивнул император. – Но, к счастью, у меня есть королевская доля, доставшаяся мне от Рамонов. Это государственная земля, Карл, а не проскрипционная.

– Волк, – сказал Карл, не задумываясь. – Волк, стоящий на задних лапах и держащий в передних меч и кисть.

– Красиво, – согласился император. – И поэтично. Но кисть, если не возражаете, будет похожа на протазан, а на голову зверя мы наденем графскую корону.

– По вашему слову, государь, – поклонился Карл, не имевший желания спорить с Судьбой.

– Да будет так, – улыбнулся Евгений. – Преклоните колено, граф Ругер…

Евгений оказался прав. Никто, кроме маршала Гавриеля, не понял, что на самом деле держит в лапах жестокий зверь Ругера. Карл положил кирасу на место и подумал о том, что за прошедший день он трижды вспомнил об истории своего титула. Один раз сам, и еще дважды ему напомнили об этом две самые близкие ему женщины. Дочь и…

«И жена, – решил он. – Если Судьбе будет так угодно, я женюсь на Деборе.

Но не раньше, чем она сама этого захочет, – добавил он, чтобы не оставлять незаделанных щелей. – Да будет так».

Он закрыл сундук и пошел дальше, разыскивая в ящиках и сундуках своего старого обоза то, ради чего он, собственно, сюда и пришел. Нить, намек, образ.

– Карл.

Император Яр смотрел на него усталыми глазами, в которых, как туман в горах, клубилась тоска. С ним явно происходило что-то нехорошее – хотя что хорошего могло быть, например, во внезапно поразившей Евгения болезни? Однако художественное чувство Карла болезнь как объяснение состояния императора принимать отказывалось. Здесь было что-то другое, и Карл подозревал, что знает, что это может быть. Вот только верить своему предчувствию он не хотел. Однако от правды не убежать, не скрыться. И слушая императора, Карл уже знал, что видит в его глазах. Это была горечь поражения, которое еще не состоялось, предчувствие тяжелой кровавой работы, которую предстояло выполнить, когда поражение все-таки состоится, сожаление, печаль, тоска.

– Карл, – сказал Яр, – я уезжаю в Орш.

Слово было сказано, и Карл понял, какое будущее ожидает его лично.

«Ну что ж, – подумал он с философским спокойствием, – я сам выбрал этот путь».

Вслух он, естественно, этого не сказал, он вообще ничего не сказал, молча ожидая, когда император выскажет все, что намерен теперь сказать.

– Владетель Нагум и Лев Скоморох уже ведут туда свои армии, – продолжил между тем Яр. – Маршал Гавриель должен оставаться на востоке, а Гектор Нерис, по тем же соображениям, на севере. Так что в Гайду поедете вы.

– По вашему слову, ваше величество, – коротко ответил Карл и поклонился.

Он вдруг подумал, что все не так уж плохо, потому что задачи такой сложности он еще никогда не решал. Предчувствие предчувствием, но пока император не сказал того, что он только что сказал, действительное положение вещей представало перед Карлом как некий невнятный образ, и не более того. Теперь же перед ним предстал четкий рисунок пером, в котором нет места для недомолвок.

Империя, которую три десятка лет кровью и сталью создавал Евгений и которая, по мнению как подданных императора, так и его врагов, была, как никогда, полна сил и величия, неожиданно оказалась на краю пропасти. Возможно, это понимал Гавриель Меч, если предположить, что известия о последних событиях успели дойти до его ставки в Помплоне. Понимал это и сам Яр – иначе с чего бы ему посылать в Гайду Карла, а не ехать туда самому, как он предполагал сделать еще несколькими днями раньше? Теперь это знание император разделил с Карлом, назначая ему, как полагал сам Евгений, простую технически, но трагическую по существу роль. Но вот какую роль он сыграет на самом деле, решать Карл предпочитал сам, потому что не тот он был человек, чтобы принимать слова императора за голос Судьбы.

А положение империи действительно было скверно, хотя большинство людей об этом пока не догадывались. Неожиданно возникшая на Западе угроза застала страну в самый неподходящий момент, но и это казалось отнюдь не очевидным. Внешне все обстояло как раз благополучно, а проблема была до времени скрыта за второстепенными обстоятельствами и носила исключительно пространственный и временной характер.

В империи царил мир, а ее границы были надежно защищены. Армия маршала Гавриеля была огромна и победоносна, и князья восточных сатрапий не имели дерзости мериться силами с лучшим полководцем эпохи. На Севере военные действия почти прекратились, и война кипела на слабом огне, так что Гектору достаточно было грозно хмурить брови. Великих подвигов от него никто не ожидал. Юг был безопасен, а на Запад предполагал идти сам император.

Однако не успела Западная армия сосредоточиться в Гайде, чтобы идти дальше, как с другой стороны к границам спорных земель пришел молодой и честолюбивый Венедикт Хиш и привел с собой сорокатысячное войско. Коннетабль Хиш был талантливым полководцем, но дело, в сущности, было не в нем, а в господаре Нового Города Альберте, который решил не ждать Яра за высокими стенами своей столицы, а ударить первым. Неизвестно, было ли это случайным наитием или Альберт настолько хорошо был осведомлен в делах империи, что смог намеренно выбрать столь подходящий момент, но он это сделал. Сама по себе армия Хиша превосходила по численности Западную армию почти вдвое, но и это еще не вся беда. Это лишь угроза, не более. В конце концов, в Гайде собраны отборные войска империи, а Евгений Яр, когда ему приходила охота воевать, делал это совсем неплохо, ведь и свою блистательную карьеру Яр начинал как удачливый полководец при дворе Рамонов. Однако Альберт смог сделать невозможное – он «оживил мертвеца».

Давным-давно распавшийся союз племен Великой Гароссы воскрес так не вовремя, что если это и было случайностью, то, верно, из тех, которые, по поверью, преследуют только законченных неудачников. Союз выставил тридцатитысячное войско – много больше, чем можно было ожидать от гароссцев, – и это союзное ополчение шло теперь ускоренным маршем на соединение с армией Хиша. Учитывая расстояния, состояние дорог и скорость движения обозов, через месяц-полтора в северо-западной – равнинной – части Гайды под рукой Хиша окажутся семьдесят тысяч гароссцев, и начнется самое интересное – агония империи.

Но ничего поделать с этим было уже нельзя. Западная армия не имела достаточно сил и находилась в сердце чужой, враждебной страны. Случись поражение, а оно просто не могло не случиться, и никто не сможет унести оттуда ног. Поражение на Западе породит новую войну на Севере, восстанут, почувствовав слабину, не до конца усмиренные новые провинции Юга, а восточные княжества будут драться с еще большим ожесточением. Но и отвести армию из Гайды уже невозможно. Было совершенно очевидно, что Хиш не остановится на границе, а пойдет за отступающим войском в глубь империи.

И Яр, вместо того чтобы выехать к армии, решил бежать в горы, куда и стягивал теперь свои последние резервы. Ни армия владетеля Нагума, состоявшая из наемников-убру, ни тем более гвардия Льва Скомороха не были достаточно сильны, чтобы бросить их против Хиша сейчас, но в будущем они могли стать ядром новой армии императора, с которой Евгений и предполагал, по-видимому, отстроить свою державу заново. Когда-нибудь потом. А пока навстречу Венедикту Хишу Яр посылал Карла – затем, чтобы победа досталась гаросскому коннетаблю дорогой ценой. А там, глядишь, наступит осенняя распутица и зима закроет дороги, а император получит свой шанс на выживание.

Все логично. Ход рассуждений императора безупречен, но выводы, как понял слушавший Евгения Карл, Яр сделал неверные. Он высоко ценил Карла, иначе не посылал бы его теперь в Гайду, но, видимо, все же недооценил.

Я выиграю эту кампанию, решил Карл, хотя возможностей для этого пока не видел. Однако стратегический рисунок, сложившийся в его воображении при виде больных глаз императора, сулил Карлу задачу неимоверной сложности и красоты.

На следующий день он выехал в Гайду.

Это было необычное путешествие, случившееся по странному стечению обстоятельств и оказавшееся совсем не тем, что предполагал Карл, отправляясь в путь. Он собирался заглянуть ненадолго в южное крыло, найти кое-какие свои старые рисунки, может быть, еще что-то и уйти восвояси. Однако нежданно-негаданно прогулка по пустым пыльным залам отеля ди Руже превратилась в путешествие в его собственное прошлое, обретавшее здесь и сейчас почти физическую реальность. Карл оказался среди вещей, принадлежавших ему когда-то давно и так же давно переставших быть его собственностью, но неожиданно вернувшихся к нему по прихоти властной и изменчивой Хозяйки-Судьбы.

Он выезжал тогда из Номоны в неизвестность, и, как много раз до и после этого, его тогда больше интересовало настоящее, чем прошлое и уж тем более будущее, которое еще только предстояло создать. Сорок три года назад Карл бросил все эти вещи и ни тогда, ни позже, в уже состоявшемся будущем, не сожалел о потере и не возвращался жадной памятью вспять. И вот они, эти вещи – без какого-либо усилия с его стороны – вернулись к нему и находились теперь во дворце, который он тоже однажды – тридцать лет назад – покинул с таким же точно равнодушием, с каким оставил до того за спиной свой обоз. Покинутые вещи лежали в покинутом доме, и неожиданно для самого себя Карл задумался над тем, кто в конце концов вернулся и к кому? Вещи ли вернулись к своему хозяину или он к ним? Возможно, правильными были обе точки зрения. Вещи вернулись к нему и вернули часть его собственной жизни, превратившейся волей времени и пространства в прошлое. Но зато в присутствии своего человека вещи обрели смысл своего существования и свою истинную ценность.

Картографический кабинет находился почти посередине длинной анфилады залов, составлявшей ось южного крыла. На стенах зала с вызывающей восхищение точностью были воспроизведены карты из атласа Брена, а потолок открывал взору звездное небо в день зимнего солнцеворота, каким его можно было увидеть в Приморье и каким запечатлел его двести пятьдесят лет назад великий Теодор Брен. Случайно или нет, но кожаные тубусы с большими полотнами коллекции Карла и с его картами были сложены именно в этом помещении.

Карл остановился около стоящего как раз посередине зала огромного бронзового глобуса работы Леонарда Свана и посмотрел на большую карту ойкумены, находившуюся напротив окон. Однако даже его глаза с трудом могли рассмотреть все детали сложного цветного рисунка в царившей здесь многие годы мгле. Тем не менее желание увидеть подробности оказалось настолько сильным – даже несмотря на то что Карл великолепно помнил эту карту, – что он вернулся к окнам и просто сорвал тяжелые портьеры, закрывавшие их, заодно обрушив и карнизы из золоченого кедра. Свет дня хлынул в зал, и, обернувшись, Карл увидел «Генеральный План Обитаемого Мира в Проекции Нестора Ширка» во всем его неутраченном великолепии. Краски за прошедшие тридцать лет ничуть не потускнели, и золото не поблекло и не осыпалось. По-прежнему голубые линии рек тянулись от бронзовых массивов горных цепей к темной сини Великого океана через равнины и плоскогорья, долины и низины, расцвеченные восемнадцатью оттенками зеленого. Золотые и серебряные города, карминные нити дорог и трактов, ультрамарин озер и заливов, темная зелень лесов…

Карл стоял несколько минут перед картой, изучая ее, вспоминая, принимая в себя. Как и следовало ожидать, живописный образ породил сложную работу его никогда не знающей покоя души. И хотя ничего еще не было известно наверняка, но рисунок будущей войны уже вполне сложился и зажил своей собственной жизнью, когда, оторвавшись наконец от созерцания поля грядущей битвы, Карл подошел к поленнице тубусов с картами, сложенных у основания расписанной фреской стены. Ему потребовалось всего несколько минут, чтобы найти тот потертый футляр из черной кожи, который он взял с собой когда-то, выезжая из столицы на запад. Старая кожа полопалась и посерела, как будто поседела, но раскрылся тубус неожиданно легко. Карл достал свернутый в рулон, пожелтевший и ломкий холст с картой Гайды и, осторожно развернув, расстелил прямо на пыльном полу. Гайда.

Через три недели он прибыл в ставку Западной армии. Весь путь от столицы Карл проделал верхом, совершая ежедневно максимально возможные переходы, но в тридцати лигах от Гайды интуиция подсказала ему, что он не прав. Тогда Карл пересел в возок, повесил перед собой карту провинции и весь оставшийся отрезок пути пил крепкое войянское вино и, раскачиваясь в такт движению возка, грезил наяву, разыгрывая в уме бесконечные битвы с Венедиктом Хишем. В ставку он прибыл ночью в проливной дождь, проиграв к этому времени гароссцу три десятка сражений.

Возок остановился перед губернаторским дворцом, Карл вылез под дождь, постоял, покачиваясь под холодными струями, и пошел на неверных ногах к лестнице. Вокруг него сомкнулось каре телохранителей, и это оказалось очень кстати, потому что, едва войдя во дворец, Карл едва не потерял равновесие, но гвардейцы успели подставить ему свои крепкие плечи, и все обошлось.

Во дворце его ожидал торжественный прием. Оказывается, губернатор Старин заранее расставил на пути следования Карла наблюдателей и кто-то из этих настырных людей опередил его возок, тащившийся последние несколько лиг по превратившейся в болото дороге. Побуждения графа Старина и следствия, вытекавшие из его предусмотрительности, были вполне очевидны. В Гайде ожидали императора, и то, что вместо него прибыл никому толком не известный военачальник, оказалось для городской знати и находившихся в городе командиров неприятным сюрпризом. Тем не менее проигнорировать прибытие главнокомандующего они все-таки не посмели.

Мокрый с головы до ног, поддерживаемый гвардейцами, Карл вошел в ярко освещенный зал и остановился на пороге. Он обвел собравшихся людей тяжелым взглядом смертельно усталого и основательно выпившего человека, хотел что-то сказать, но слова, готовые воплотиться в звуки членораздельной речи, были убиты на месте сильнейшей отрыжкой. Впрочем, смущаться Карл не умел. Поэтому, отдышавшись и вытерев рот тыльной стороной ладони, он все-таки сказал то, что намеревался сказать.

– Завтра, – сказал он. – Все завтра! Бал, вино, женщины и музыка… Завтра. Горячую ванну, – приказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Горячий ужин, постель и бабу туда же! Все, господа, время пошло!

Шаг, еще шаг и еще один. Поворот, шаг в сторону, улыбка женщины, полагавшей, что он ее хочет, двойной шаг…

Нагретый воздух дрожит, высокие голоса альтов заставляют шевелиться волосы на загривке, мечется пойманная в клетку ребер душа.

Шаг, еще шаг, рука…

Ах, пропади все пропадом! Танцевать Карл не любил. Любил когда-то, но давно забыл, зачем это нужно. И женщина эта, безымянная, потому что и имя и титул забылись в то же мгновение, как были произнесены, светловолосая и зеленоглазая женщина ему была не нужна тоже. Но правила игры требовали, чтобы Карл танцевал, и он вел женщину через бальную залу, совершая бессмысленные, но необходимые движения, изображая искренний интерес вполне ожидаемого свойства, шел и вел свою визави.

Шаг, еще шаг, поворот, взгляд…

Вот! Он увидел ее и сразу же понял: это она, та единственная женщина, которая ему действительно была теперь нужна.

Счастливая женщина, подумал Карл, изучая ее лицо. Красивая и счастливая.

Женщина танцевала с кем-то из его командиров, но взгляд ее, как и сердце, принадлежали другому. Этот кавалер танцевал всего в нескольких парах от нее, но и он не принадлежал той даме, которую вел в танце. Он был высок и хорошо сложен. А еще он был молод и страстно влюблен. Что могло быть лучше этого?