Текст книги "Учебник рисования"

– Может, обойдется, Семен? – спросил Гузкин. – Что зря пророчить?

– Если обойдется, так что ж ты в Париже, а не в Москве? – ответил Струев.

– Я уехал не от власти, – сказал Гриша, – но от бескультурья – к цивилизации.

– Ну, как же, – зло сказал Струев, – четвертая волна эмиграции, известное дело. Первые – драпали от революции, вторые – от войны, третьи – от Советской власти. А вот четвертые додумались – от бескультурья они бегут. От бескультурья – за колбасой. Прохвосты.

– Полегче, – сказал Гузкин, – ты меня не оскорбляй.

– Почему мне тебя не оскорблять, – спросил Струев, – если мне хочется тебя оскорблять?

Гузкин на всякий случай отодвинулся вместе с креслом и сказал так:

– Тебе не кажется, что ты приносишь людям только зло и пример даешь дурной? Скажу тебе на правах друга: мне кажется, ты просто не можешь быть счастливым и не терпишь, если счастлив другой человек. Другой – он же автономная величина, разве не так? Но не для тебя, нет! Ты не допустишь, чтобы другому было хорошо! Зависть? Нет, это не зависть, тут что-то другое. Тебе непременно надо что-то с человеком сделать, чтобы он счастливым не был. Ты ведь фюрер по натуре, не обижайся. Я помню, очень хорошо помню, как я женился, а тебе сказать про это боялся. Мне Клара сколько раз говорила: познакомишь ты меня со Струевым или нет? А я боялся! Боялся, что посмотришь и усмехнешься, а я спать не смогу. Ну Клара-то чем виновата? Жениться чем плохо? А я, дурак, боялся. Только здесь от страха вылечился. И знаешь, что я тебе скажу – я тебя больше Советской власти боялся. Ты про это никогда не думал? Ты и есть – Советская власть. Она тебя выучила, а ты – на нас отыгрался. Воображаю, если бы ты воспитывал сына, чему бы ты его научил. И ведь думал бы, что учишь хорошему, вот что интересно. Давай, мол, мальчик, вперед! В поход, в поход, на месте не сидеть! А что делать в походе – ты и сам не знаешь. Ничего хуже, чем эта идея похода, и быть не может. Человеку дом нужен, вот что. Стабильность, культура. Посмотри на наших ребят, – сказал Гриша Гузкин, и по мере того как он говорил, чувство правоты у него усиливалось. Он знал, что выбрал правильную тему и говорит правильно, – посмотри на Эдика, на Олега. Слава богу, на старости лет устроились. Так порадуйся! Мы шли на риск, нас могли посадить, а вот мы сидим в парижских кафе и выпиваем, и даже иногда закусываем. Разве плохо? Кому плохо? Ребята мне пишут, они мне рассказывают. Ты для чего их мучаешь? Не можешь без этого? Тебе люди как материал нужны, верно? И ведь цели особой нет – ты людей просто так мучаешь, чтобы не расслаблялись. Признайся себе один раз честно и займись чем-нибудь мирным. В фитнес-клуб хочешь сходим? – это я ловко насчет фитнес-клуба ввернул, подумал Гриша. Важно, на какой ноте закончить. Сейчас про плавки спрошу. Впрочем, покупать для него плавки не обязательно. Интересно, дают ли плавки напрокат? И вообще-то, почему бы ему не искупаться в трусах?

– Все верно, – сказал Струев, – верно говоришь.

– Хорошо, рядом с тобой нет женщины. А если была бы, что тогда? Ты хоть задумался раз, каково это – отвечать за другого? Знаю, ты сейчас спросишь про Клару. Что ж, я отвечу честно: я считаю, что у нас с Кларой существует определенная договоренность – и мы оба ее соблюдаем. Я, если уж на то пошло, отвечаю за Клару. Представь себе, но так бывает.

Гузкин чувствовал, что говорит хорошо и правильно, и больше того – сказанное помогло ему сформулировать собственную позицию; так бывает, что, говоря о делах другого, вспоминаешь про свои дела и находишь верные определения и решения. Нет, думал Гузкин, отказаться от Клары именно сейчас, когда я многого добился, было бы некрасиво. Вполне возможно, что она меня ждет, и почему бы ей не ждать меня – столько лет провели рядом, столько мыслей вместе передумали, столько пережили. Я поддерживаю ее – и, если быть объективным, она прожила эти непростые годы только благодаря моей поддержке. Надо называть вещи своими именами: я не был верен ей, мы жили врозь, да, в известном смысле можно считать, что мы расстались – рано или поздно, но надо это прямо признать. Однако – и это тоже необходимо признать без ханжества – надо задать вопрос: а мог бы я прожить ту жизнь, какую прожил за эти годы, добиться того, чего добился, стать тем, чем я стал, если бы я был связан семьей, кастрюльками, домом? Пожалуй, нет. Я сделал то, что мог сделать в тех условиях, в которых приходилось работать. Да, Барбара. Да, Клавдия. Да, Сара. Все не просто; далеко не так просто, как хотелось бы – и с каждой из них меня связывают определенные обязательства, в каждом случае – свои. Жизнь покажет, что из этого наиболее значимо. Но Клара – это навсегда. Клара и долг перед ней останутся со мной, как бы жизнь ни повернулась. Она всегда сможет рассчитывать на двести долларов в месяц. Возможно, и на триста.

Струев, слушая Гузкина, не испытал стыда ни перед кем из друзей и близких, поскольку испытывать стыд давно не умел. Из чувств, отдаленно напоминающих стыд, он испытывал иногда раздражение, вот и сейчас он почувствовал раздражение, что не предупредил ту безымянную супружескую пару в самолете (он даже не спросил, как их зовут), что доверять кипрским банкам нельзя. Он слушал Гузкина и думал о том, что надо было сказать попутчикам: берите скорее свои припрятанные гроши и бегите! Бегите! У вас непременно все отнимут. Если не русские чиновники, которые прознают да отберут, то директора вашего кипрского банка – найдут возможность обжулить. Не те, так эти – но объегорят вас. Бегите из этих офшоров, бегите от ваших ловких советчиков. Бегите оттуда – это все нарочно выдумали для таких простаков, как вы! Вот что надо было им сказать, думал Струев. А куда им бежать? И куда деть эти несчастные деньги, что они прикопали на Кипре? На что употребить? Расчистить сквер на 3-м Михалковском, добиться, чтобы помойку убрали? Даже это у них не получится.

X

Приход Оскара Штрассера прервал беседу друзей. Оскар, истый ротарианец, приезжая в Париж, останавливался в своем клубе; путь до квартала Марэ он проделал пешком. На Пляс де Вож он встретил трех дам, которым обещал показать парижские мастерские, и вошел к Гузкину сопровождаемый крепким ароматом духов.

– Как благодарить вас, Оскар, – сказал Гриша, – при вашей занятости нашли время, – Гриша говорил, надеясь разбудить в Струеве благодарность: вот важный человек, проделавший дальний путь ради тебя; скажи спасибо.

– Какие пустяки. И, кстати, я давно обещал поход в вашу мастерскую.

Лаванда Балабос, Белла Левкоева и Алина Багратион выступили вперед, и экзотические ароматы наполнили парижскую квартиру. Что говорить, и Клавдия де Портебаль, графиня Тулузская, и Сара Малатеста, урожденная Ротшильд, пользовались дорогими духами, и Гришу Гузкина трудно было озадачить запахом. Иной человек и за всю свою жизнь не вынюхивал такого разнообразия ароматов, какие Грише приходилось нюхать ежедневно – один букет в парке Монсо, совсем иной в Сен-Жерменском предместье. Однако такого ему нюхать еще не приходилось: сад тропических цветов расцвел в квартале Марэ. Тревожный ветер, поднятый Струевым, стих, наступила блаженная тишина, Гриша повел носом, точно охотничий пес: многообещающий запах! Лаванда Балабос шевельнула плечом, поправила прическу, перед Гришиными глазами проплыл браслет невиданной величины; художник проводил его внимательными глазами. Интересно, что ценнее – браслеты Клавдии или этот? Необыкновенная вещь. Что это? Сапфиры в окружении рубинов? Кажется, так. Белла Левкоева показала художнику свой исключительный профиль, в ушах ее качнулись алмазы. Алина Багратион улыбнулась искусственными зубами, но блеск жемчугов не давал сосредоточиться на улыбке.

– Девушки зашли на минуту, – сказал Оскар, – прилетели поглядеть дефиле Ямамото и завтра вылетают на Сардинию. Но поскольку каждая из них имеет в Москве свой музей (вы, русские, жаловались, что у вас нет музея современного искусства, теперь сразу три будет!), я решил вас представить. Гриша Гузкин, – пояснил Оскар дамам, – крупнейший русский художник. Гордость России.

– Значит, он будет в моей галерее, – рассмеялась ослепительная Белла, – Гриша, я вас беру! Сколько вы стоите? Видите, какая я деловая?

– Мы теперь такие практичные, – смеялась Лаванда.

– Гриша, я привыкла решать все сразу!

– Я тоже хочу Гришу! – воскликнула Лаванда. – Гриша, вы обязаны приехать к нам с Ефремом. Он обожает искусство.

– Моему – все равно, – сказала Белла задорно, – но он покупает все, что я скажу.

– Ефрем обожает искусство, – повторила очаровательная Лаванда. – Он собрал вокруг себя сливки интеллигенции! Так вы приедете, Гриша?

– А Шайзенштейн к вам ходит? – спросила ревнивая Белла.

– Он лучший друг Ефрема, разве не помнишь, Беллочка? Когда персиковый лес сажали, он с лопатой фотографировался. О, я его обожаю. Просто обожаю.

– А Солженицын, – спросила Белла, – Лавандочка, у вас бывает Солженицын?

– Беллочка, я напомню Ефрему, чтобы позвал Солженицына на эту среду. Мы собирались его позвать на той неделе – и улетели в Лондон на аукцион. Неудобно, до чего неудобно перед Сашенькой. Боже, что за жизнь!

– Это бесконечный стресс.

– Я отдыхаю только в самолете.

– Я всегда обещаю себе неделю отдыха – но где ее взять?

– Да, где?

– Вот именно, где взять? Этот страшный график!

– Поглядите на мои руки, да, поглядите, – и Лаванда протянула прекрасные руки в кольцах, – вы видите: они дрожат. Это от усталости.

– В неделю у меня бывает четыре перелета.

– Вы должны ехать с нами! – воскликнули девушки.

– Вы познакомите Гришу с Солженицыным – и это будет сенсация, – сказал Оскар.

– О-о, это люди одной породы!

– Как говорит мой друг Ле Жикизду, – начал Гриша значительно.

– Гастончик? Он непременно полетит тоже. Я обожаю Гастончика!

– Гриша, где ваши чемоданы?

– В Москву? – спросил ошеломленный Гузкин, – еще десять минут назад он строил планы по поводу Нью-Йорка, в Москву его совершенно не тянуло. Впрочем, если есть конкретное дело, можно и слетать, конечно. В конце концов, Москва, как многие говорят, практически стала европейским городом.

– Гриша должен лететь с нами на Сардинию! У Левкоева там дом – боже мой, мы принимаем кого угодно. Гриша, вы должны. Не говорите мне «нет» – или я ваш враг!

– Но Нью-Йорк, – сказал Гриша, усвоивший золотое правило: хочешь, чтобы тебя оценили – покажи, что тебя ценят в другом месте, – а как же Нью-Йорк?

– Ради бога, пусть будет Нью-Йорк. Но завтра – Сардиния, – сказала Белла Левкоева, смеясь, – как, вы еще не были у нас дома? Оскар, я никогда тебе этого не прощу. Я ненавижу тебя, Оскар! Ненавижу!

– Мне кажется, здесь есть еще один художник, – сказала Алина Багратион молодым подругам, – познакомьтесь с великим Струевым, – Белла, ты должна его взять к себе.

– О, я покупаю его, – сказала Белла, глядя в то же время на Гришу Гузкина своими яркими глазами и понимая, какое впечатление производит, – что вы умеете, Семен?

– Ах, не задавай таких вопросов, Беллочка! Он гений!

– Мы берем его на Сардинию?

– Ну, конечно, мы берем его на Сардинию! И не смотри так на меня, Оскар, я ненавижу тебя! Я могла знать Гришу уже давно!

– Завтра я улетаю в Москву, – сказал Струев.

– Я ненавижу тебя, Оскар! О-о, интриган! Мы с Гришей никогда тебе этого не простим!

– Приходите вечером на чай, – сказала Алина Багратион, – и я попробую вас убедить лететь с нами. Приходите в «Ритц».

– Господин Струев прилетел в Париж решать финансовые вопросы, – сказал Оскар Штрассер, – я здесь присутствую как консультант, – он поклонился.

– Опять деньги, – сказала Лаванда, – этот ужасный Оскар всегда говорит о деньгах. Он околдовал моего Балабоса.

– Лавандочка, мы так устали от этих денег. Оскар только притворяется, что любит нас – он любит наших мужей!

– И кстати, нам уже пора. Не провожай меня, Оскар, я тебя ненавижу!

XI

Три дамы вышли на лестничную площадку, Гузкин открывал им двери. Оскар Штрассер сел напротив Семена Струева и сказал:

– Плох тот финансист (я немного финансист), который не спешит на встречу с клиентом. Voila, я здесь, и мы приступаем к лечению. Банкир – это все равно что врач. От него не может быть секретов. Как я поставлю диагноз, если не буду знать все до мелочей? Расскажите, что у вас болит, – я дам вам дельный совет. Поскольку я и врач тоже (это первая специальность), не надо стесняться. У вас потребность в наличности – понимаю. Теперь объясните, что вы хотите делать с деньгами и для чего вам деньги?

– Разве недостаточно просто того, что мне хочется иметь мои собственные деньги? – спросил Струев.

– Они и так у вас, разве нет?

XII

В тот момент, когда Оскар Штрассер объяснял Струеву, что деньги у него и без того уже есть, зачем же ему наличность – вот у него на руках бумажка с номером счета, которая удостоверяет, что ему принадлежит вклад в банк, который, в свою очередь, связан обязательствами с финансовой компанией, – в этот самый момент на бульваре Распай, в дорогом баре отеля «Лютеция», месте тихом и с атмосферой, располагающей к дискуссиям, Ефим Шухман объяснял Жану Махно и Жилю Бердяеффу необоснованность претензий левых к Америке и, в частности, к стратегическим планам президента Буша на Востоке.

– Чуть только скрутят тебя Советы, или террористы, или еще какая напасть случится, так ты первый закричишь: где Америка! Помогите! – говорил Ефим Шухман в ответ на только что сказанную реплику Махно. – А пока все тихо и спокойно, этой самой Америке и нагрубить можно – благо у нас демократия. Мы просто-напросто отучились испытывать благодарность к тем, кто нас защищает. Привыкли! Обыкновенная человеческая признательность – ее и в помине нет. Вместо того чтобы сказать «спасибо» за то, что мир избавляют от Саддама Хусейна, мы спрашиваем, а имеют ли они право бомбить Саддама Хусейна! Вы подумайте! Это ведь все ставит с ног на голову! В ножки надо поклониться, что палачу и варвару не дали воспользоваться атомной бомбой!

– Да нет у него атомной бомбы, – сказал Бердяефф.

– Даже если бы была, – сказал Махно, – что с того? Он же на нас не нападает. У Америки тоже бомба есть, и не одна, так ее же за это не бомбят. Поди ее разбомби.

– Да нет у Саддама никакой бомбы – и любой разговор излишен, – сказал Бердяефф, – что толку обсуждать то, чего нет?

– Дурят нас газеты, – сказал Махно, – вранье все.

– Минуточку! Одну минуточку! – сказал Ефим Шухман. – Вопрос принципиальный! Нет бомбы, согласен. Но ведь могла бы быть? Не так ли?

– Что за демагогия!

– Минуточку! Требуется прямой ответ на прямо поставленный вопрос: бомба теоретически могла бы быть? Да или нет? Не увиливайте от ответа!

– Допустим, да, – сказал Бердяефф.

– Что и требовалось доказать!

XIII

– У меня есть бумажка с номером счета. Я хочу обменять эту бумажку на другие бумажки, то есть на деньги, – сказал Струев. – Видите, эта бумажка мне уже не нужна. А другие – нужны.

– Вполне ли вы отдаете себе отчет в разнице между этими бумажками? – спросил Оскар.

– Где вы нашли это чудо, Оскар, – восхитился Гриша, вернувшись с лестничной площадки, – абсолютно европейские дамы!

– Странно, что я, европеец, представляю вас вашим соотечественницам, – смеясь, сказал Оскар Штрассер, – но и закономерно. Да, именно так: для русского (просите, Гриша, я все еще иногда называю вас русским), для русского кратчайший путь к себе – через Европу.

– Как верно, Оскар, как верно.

– Эти дамы, Гриша, представляют новое поколение, которое подтверждает, что ваши усилия были не напрасны. Вы работали, Гриша, вы готовили его приход! Вот и новое общество! Enjoy!

– Очаровательные. И какой вкус.

– Я сотрудничаю с мужем Беллы, попутно помогаю ей собирать коллекцию.

– Как вы все успеваете, Оскар.

– Люди доверяют мне, – сказал Штрассер, – барон Майзель просил заняться его казахскими активами – я только расширил сектор деятельности. Произвел несколько операций, и недурных. Заодно приобрел новых знакомых.

Говорили на той блистательной смеси языков, что характерна для космополитов, для граждан мира, для обитателей новой Вавилонской башни. Некоторые слишком сложные обороты Гриша снисходительно переводил для Струева, но в переводе они теряли – пропадала искрометная перемена наречий, сопоставление чужих друг другу слов. Оскар переходил с немецкого на французский, с французского – на английский и даже вставлял иногда русские выражения.

– Ах, поздний завтрак в Париже, – сказал Оскар Штрассер, – Late petit deganier, обожаю. Formidable! Когда молодым я жил в Париже, то в субботу выходил в bulangerie за croissant et bagette в десять утра. Just imagine! В десять! Да, представьте себе, спал до десяти. Vaulen Mensh! Десять – das war meine Zeit. Это было мое время – десять часов утра! Впрочем, ночи были бурные. Цыганские ночи, – подобно большинству современных образованных людей, Оскар знал все языки одинаково, и Гриша затруднялся определить, какой из языков в устах Оскара звучит естественнее; никакого особенно любимого языка, казалось, и не существовало для Оскара Штрассера – но все языки он использовал равно легко, говорил с теми же выражениями на любом; никакой язык не звучал особенно страстно, но все они казались сделанными из похожих, взаимозаменимых слов; эпитеты превосходных степеней, так выразительно звучащие равно и на французском, и на английском, Оскар употреблял вперемежку.

– Café latté? – спросил его Гриша по-французски. Синий антикварный кофейник, из тех вещей, что создают атмосферу в доме, Барбара купила кофейник на блошином рынке: стоит копейки, а сколько радости. К приходу Клавдии Гриша кофейник обычно прятал. Любопытно, как отнеслась бы Сара Малатеста к этому кофейнику – дешевая вещица, что и говорить.

– Why not? Café latté! Wunderbar! – Оскар повернулся к Струеву, опять стал серьезен: – Я должен объяснить принципиальную вещь. Наступили времена, когда нельзя быть богатым отдельно от мира. Мир этого не простит.

– Не понимаю.

– Раньше вы – или другой богатый человек, – любезно обобщил Оскар, разрешив Струеву встать в ряд с уважаемыми людьми, – мог копить золото, держать золото в сундуке и всегда быть богатым. Сто лет пройдет, политическая система поменяется – а его внуки все еще богаты. Иначе говоря, можно было создать свою систему ценностей, независимую от ценностей мира. Теперь – нельзя. Попробуйте положить деньги в сундук – превратятся в пыль. И не случайно, не из-за внезапного кризиса – но нарочно, потому что все решили, что так надо устроить. Идет процесс движения капиталов – и остаться в стороне невозможно. Ваши ценности будут ценностями до тех пор, пока они отвечают представлениям мира о ценностях. Как быть? Вкладывать сбережения в то, что сегодня мир ценит: в топливо, в оружие, в производство необходимых товаров. Никто не знает, что ценно для мира завтра – как повернется; будьте готовы к динамичным решениям. Если поможете миру, то и мир поможет вам. Иначе в один прекрасный день откроете свой сундук – а там одна бумага.

– Наверное, поэтому, – спросил циничный Струев, – Мессершмитты, Сименсы и Круппы так легко находили применение деньгам?

– Указанные вами лица были поставлены перед выбором: играть вместе с миром или против мира. Но против мира деньгами не играют; деньгами можно играть только – за. А Гитлер (если вы намекаете на Гитлера) здесь вовсе ни при чем.

– Акции? – спросил Струев. – Я так понимаю, что вы держите мои деньги в акциях разных предприятий. Играете на бирже? Говорите яснее.

– Вы не поняли меня. Начнем сначала. Мир – единый организм, капитал – его кровь. Капитал перемещается по артериям мира – строит машины и свергает режимы. Вот едут американские коммандос уничтожать сандинистов – это деньги едут. Но и повстанцы-сандинисты, которых они убьют, – это тоже деньги. Уверяю вас, этот локальный конфликт принес кому-то прибыль, а кто-то пожалел, что не принял в нем участия. Без капитала ничто невозможно, он есть самое ценное в мире – но только до той поры, пока он питает мир. Кровь важна для организма, пока циркулирует по артериям и венам, – вылейте ее на землю, и она станет грязью.

– Так же, как искусство, – сказал Гриша Гузкин. Он добросовестно перевел слова Оскара и добавил кое-что от себя, – искусство живо, пока влияет на современность.

– А ты, Гузкин, оказывается, на современность влияешь?

– Оскар говорит, – сказал Гриша, гордясь европейским другом и его взглядами, – о взаимосвязи вещей. Там, в России, – сказал Гриша, наклоном головы дав понять, что в России не только это не удалось, но и вообще многое скверно, – невозможно увидеть ситуацию в целом. Между нами, я спросил однажды Пинкисевича, где он держит деньги. Ты знаешь Эдика, он парень простой. В банке, говорит, держу. – Гриша посмеялся. – Я показал Эдику глобус, попробовал кое-что объяснить, сомневаюсь, что успешно. Жить интересами мира! Ах, и у меня это получилось не сразу! Я, человек искусства, – сказал Гриша, – только здесь впервые почувствовал ответственность перед всем миром.

– Вы, Гриша, стали цивилизованным человеком.

– И как цивилизованный человек, – продолжил Гузкин, – не могу замыкаться в своей скорлупе. Смотрю вокруг, – сказал Гриша, – и вижу проблемные регионы, места, где цивилизация еще не вполне торжествует. О, цивилизация придет туда! Мы не можем смириться с тем, что есть рабство, что есть тоталитарные системы. Какой же вывод? Это значит, что цивилизация будет участвовать в разработках этих мест, и туда, в эти концессии, я и вкладываю свои капиталы.

– Вы разумный человек, Гриша.

– Член цивилизованного общества. Только и всего.

– В оружие, что ли, вкладываешь? – спросил Струев.

– Не только. Я и в медицину вкладываю. Но и в оружие, да! – и Гриша, разволновавшись, повысил голос. – Почему я должен стесняться того, что поддерживаю своими деньгами ту цивилизацию, которая мне эти деньги дает? Интересно получается! Я защищаю тех, кто защищает меня. Кроме того – если уж говорить о приросте капитала, – это возможность пустить деньги в рост.

– Вы вряд ли удивитесь, Семен, – сказал Оскар, – когда узнаете, что и вы вкладываете деньги в оружие.

– Я? – спросил Струев. – Я никуда не вкладываю.

– Разумеется, за вас это делаю я. А куда еще я ваши доходы должен вложить? В кур? В зубные – ха-ха – пломбы? Что же еще даст такой хороший процент?

– Оскар Штрассер, – сказал Гриша Гузкин, – финансовый гений. Вот человек, который из доллара всегда сделает три.

– Вы меня обижаете, Гриша. Почему же три? На первом этапе сделки – три, а потом – триста. Простой пример: как продают ракеты? Продал, допустим, задешево ракеты «земля – воздух»; если сделка крупная, то можно и уступить. Поторгуешься – и уступишь. Что ж, продал ракеты дешево, бывает; я не раз попадал в такие условия, что продать надо; а вот подкрылков не продал; клиент – даже если не хочет, опять придет. Куда ж он без подкрылков? А вот уже за подкрылки я возьму свою цену: и отступать ему будет некуда. Именно так и случалось. Спросите Портебаля, Гриша, спросите Портебаля! Однажды он почти обманул меня – и что же?

– Изумительно, – сказал Гриша.

– Понимаю. Значит, финансист действует приблизительно так же, как дантист. Попал к вам в кабинет – уже не уйдешь никогда. Я к вам на прием приду – а вы мне пломбу поставите. Но ведь не навсегда, а с таким расчетом, чтобы она через три года вылетела и я пришел снова. И опять – новую пломбу, только уже от зуба почти ничего не останется. И еще через год – опять к вам. А там уже надо коронки ставить. А потом – мост. А еще через год – вставную челюсть. Так? Верно представляю?

– А вы бы как хотели? Сразу вставную челюсть? – веселясь, спросил Оскар.

– Я к зубным врачам не хожу. Выпал зуб – и черт с ним.

– Боюсь, такая политика не сделает вас здоровым.

XIV

– Минуточку! – сказал в это время Ефим Шухман в отеле «Лютеция». – Минуточку! Вопрос принципиальный. Можем ли мы, здесь сидящие, – мы, европейцы, – смириться с тем, что в мире существуют тиранические режимы? Я прошу внятного, определенного ответа!

– Почему мы с тобой, Ефим, должны решать за других, – сказал вольнолюбивый Махно. – Пусть сами разбираются.

– Требуется ответ: да или нет! – взвился Шухман. – Попрошу не увиливать!

– Я и отвечаю: это не наше дело.

– А я говорю, – кричал Шухман, – что это лицемерие! Ах, мы такие чистенькие, не хотим войны! Ах, мы боимся испачкаться в крови! Забыли, как шестьдесят лет назад такой же тиран – а его вовремя не остановили! – пришел к власти и стал душить и резать! Нашлись вот такие же чистоплюи! Мол, не будем связываться! – а он подчинил себе весь мир! Забыли?

– Где ты Гитлера увидел? – встревожился Бердяефф.

– При чем здесь Гитлер? – спросил Махно.

– При том, что задача свободного мира, – внушительно сказал Ефим Шухман, – наносить удар первому – не ждать, пока у нового Гитлера появятся ракеты. Мы, люди Запада, должны понимать, какая ответственность на нас лежит.

– Лично на мне, – сказал Махно, – нет такой ответственности.

– Где я Гитлера увидел? Я вам сейчас скажу где! Я покажу! Минуточку! – колумнист Шухман привстал. – Если бы вовремя не дали по рукам Милошевичу – появился бы Гитлер! Если бы не покончили с Чаушеску – появился бы Гитлер! Если бы не развалился Советский Союз – появился бы Гитлер! Если не остановить Саддама – появится Гитлер! Северная Корея – вот откуда надо ждать Гитлера! И задача Запада – остановить такого Гитлера.

– А я думал, – заметил Махно, – что Гитлер пришел как раз с Запада.

– Дешевая, низкопробная демагогия!

XV

– Все так сделано, чтобы быстро сломаться, правильно? – сказал Струев. – Компьютер покупаешь – через два года выходит из строя, картина больше не существует, а инсталляция рассыпается через пять минут, деньги не существуют, акции – просто бумага. Если я верно понимаю, для оборота капитала удобно, чтобы ничто не существовало долговечно, не так ли?

– В целом вы верно понимаете, – сказал Оскар, приятно улыбаясь, – хотя обратных примеров сколько угодно. Алмазы хранятся долгое время, переживут нас с вами, правда, при продаже часть стоимости вы теряете. Поезжайте в Антверпен, посмотрите на кварталы торговцев драгоценностями – высокие профессионалы! Однажды (я был молод) мне пришлось продавать там рубины. И все же, и все же – еврейские семьи не зря вывозили алмазы из Германии: это некая гарантия. Золото практически вечно, хотя, надо признать, постоянно теряет в цене. Хорошая недвижимость существует веками, и, если экономика страны не страдает в целом, это неплохое вложение. Из лучших эквивалентов богатства – назову природные ресурсы, они нужны всегда. Наш приятель, имею в виду барона, – кивнул Оскар Грише, – сделал неплохие деньги на нефти. Хотя о вечности и тут думать не приходится – нефть сгорает. Затем и нужен барону хороший советчик…

– А это вы, Оскар!

– Затем и нужен советчик, чтобы бренное переводить в вечное. Капитал претендует на вечность, а выражает себя в вещах недолговечных, здесь мы подходим к весьма щекотливому пункту развития капитализма. Лучшее вложение – скажу откровенно – это власть. Она не обесценится никогда. Пока у вас есть власть, вы можете употреблять любую валюту и обесценивать любые акции. Мир – единый организм, и хорош тот врач, который занимается им в целом, а не отдельными частями тела. Иногда надо отрезать руку, чтобы человек жил.

– И кто же решает за весь организм в целом?

– Есть специалисты.

XVI

– Полумерами не обойтись, – сказал Ефим Шухман, – и я горжусь, что отдаю свой голос – открыто, свободно – за ликвидацию угрозы.

– То есть – за ликвидацию людей?

– При чем здесь люди!

– Так ведь дети погибнут, – сказал Бердяефф, – женщины.

– Детей он пожалел! А шесть миллионов замученных евреев ты не пожалел? А концлагеря? А угроза демократии? Погоди – вот победит по всему миру этот русский гэбэшник – ты взвоешь! Как построит гэбэшник батальоны русских уголовников под красными флагами – ого-го! Побежишь защиты искать! Детей он пожалел!

– Знаешь, на что это похоже? – сказал Жан Махно. – Представь, что человека насильно увезли в больницу на операцию – резать вдоль и поперек. А больной говорит: не надо, не хочу, вы меня зарежете. А врач ему говорит: мне виднее, как надо. Лучше уж я вас зарежу, чем вам больному жить. Больной говорит: а может, я не болен? А врач отвечает: мне виднее, кто болен, а кто здоров. Больной просит: может, таблетки? А врач говорит: никаких таблеток. Резать – и все. А больной плачет и просит не резать.

– Лично я, – жестко сказал Ефим Шухман, – на стороне медицины. Врач колебаться не может. Пусть он лучше больного зарежет. А тот, кто на стороне болезни, – наделает худших бед.

– Разве не лучше жить с болезнью – чем вовсе не жить?

XVII

– Давайте говорить о власти, – скалясь, сказал Струев, – раз все прочее сгорает. Капитал крутится потому, что нет ничего долговечного: акции – бумага, уголь – дым; валюта теряет стоимость, а недвижимость рушится; абсолютной ценности не существует, стоимость колеблется. Но я никогда не поверю в такой круговорот, где нет никакой точки отсчета, вокруг которой этот танец пляшут. Вы считаете, неизменная вещь – это власть?

– Из таблицы элементов – этот самый надежный.

– Но есть еще одна неизменная вещь, – сказал Струев. – Согласитесь, корабли не возили бы оружие, демократические правительства не поддерживали бы наркокартели, наш друг Гузкин не вкладывал бы средства в пули нового поколения, если бы не существовало неизменной субстанции, которой все это служит. Той самой субстанции, из которой состоит власть.

– Вы имеете в виду смерть? – спросил Оскар.

– Да, – ответил Струев, – именно. Когда вкладываешь деньги в смерть, можно не бояться, что они потеряют в цене. Старуха не подведет, надежная бабка.

– В принципе верно, – сказал Оскар; он говорил сейчас как врач, делясь с пациентом немногими знаниями из своих многих, – но вы рассуждаете в богословской терминологии, тогда как я вынужден оперировать фактами. Финансист и врач – в этом вы правы – делают лучшее из худшего; можно сказать, что свой процент мы имеем от бед. Не только смерть берется в расчет. Есть еще зависть, есть голод, есть невежество, есть страх. И все это приносит доход: не худший, чем дифтерит, чума или оспа. Смерть – последняя стадия. Но вы правы, инвестиции делаются с расчетом на нее.

XVIII

– Как трудно здесь, в этом очаровательном отеле «Лютеция», – сказал Ефим Шухман, указывая на витражи и резную мебель, – вообразить себе тот мир, в котором живут люди, не подвластные моральному закону, люди, для которых тирания и коммунизм – вещи привычные. Если хотите знать мое мнение, лично я считаю, что главное отличие между нами, свободными людьми, и варварами – вовсе не в том или ином режиме, но в наличии внутреннего закона, в наличии совести.