Текст книги "Ленинградское детство 50–60-х. Рассказы о Марусе"

НИНКА
История пятая

…и теперь они живут в старой бане, тёмной от времени и сажи. Когда-то рядом стоял дом, но три года назад он сгорел. Новый строить не на что, уехать некуда, вот они и поселились в бане. Трубу в печку вмазали, вывели её через крышу да дверь утеплили, иначе зимой не натопить.

– Да кто живёт в бане? Про кого ты говоришь?

Маруся прослушала, занятая гербарием. Им по природоведению задали на лето собрать и высушить листья с кустов и деревьев, но уже август, а у неё между страниц толстенного англо-русского словаря только дуб да берёза. Оля принесла с реки длинные серебристые листья ивы, бабушка подсказала, где растёт липа, ну, а клёны – они повсюду. Но собрать – полдела, надо правильно высушить под гнётом, то есть в толстой книге, а потом приклеить в альбом и подписать названия. Так что в этих заботах Маруся что-то важное выпустила из рассказа Оли.

– Ну, ты как с неба упала! Который день твержу про Нину и её маму. Ведь скоро опять зима наступит, а у них так и нет дома. И дров очень мало, я видела.

Да, что-то такое Оля говорила, но Маруся только сейчас поняла, о ком идёт речь. О той высокой, красивой девушке с блестящими тёмными волосами и серьёзными глазами, которая каждое утро быстро проходит мимо их калитки, опаздывая на электричку, и каждый вечер возвращается назад уже без спешки, усталым шагом. Правда, про утро Маруся знает лишь от бабушки, они с Олей в это время ещё спят, а вот вечером сама видит часто.

Но почему Олю это так волнует? Нина работает в Ленинграде на «Красном треугольнике», льёт резиновую обувь. Маруся слышала от бабушки, что ей комнату в общежитии давали, да они с матерью не захотели из Прибытково уезжать. Маруся представила, как высокая Нина сгибается, чтобы пройти в дверь, и там, в бане с низкими провисшими потолками она тоже ходит согнувшись. А скорее всего, сразу садится на лавку и смотрит в кривое окошко, как старуха-мать возится на грядках, из-за которых они не могут переехать в город.

Жалко их, конечно, но дело не только в жалости. Оля явно не договаривает, наверно, считает Марусю маленькой и глупой. Она же видит, как дёргается уголок Олиного рта, как всё лицо идёт розовыми пятнами, едва над зубчатым верхом забора возникает зелёная косынка и бледная щека под высокой скулой.

Оля про них что-то такое знает, что-то таинственное и немного запретное. Иначе бы она так не волновалась. И не брала бы с собой Марусю на прогулки, маршрут которых обязательно проходит мимо этой самой бани. Вернее, мимо большого сада, заросшего бузиной и статными зарослями топинамбура, клубеньки которого напоминают по вкусу капустные кочерыжки.

По вторникам, когда в магазине привоз, Нинина мама одевает коричневое платье, вешает на руку холщёвую сумку и отправляется за продуктами.

В один из таких вторников, когда они подошли к калитке, Оля, всю дорогу рассеянно отвечавшая невпопад, вдруг глянула на Марусю нехорошим, заранее осуждающим взглядом и произнесла шёпотом: «Если проговоришься маме или бабушке, я с тобой…», – и тут же, не отпуская Марусиной руки, нырнула в калитку.

Так вот оно что… Оля следит за ними, а теперь решила воспользоваться магазинным привозом и проникнуть в жилище. Только что она собирается искать?

Они подошли к двери, закрытой на простую намётку с палочкой, чтобы издали можно было увидеть: хозяев нет дома. То есть и ходить нечего. Но Оля, закусив губу, палочку вынула, намётку откинула и толкнула скрипучую дверь. Из темноты предбанника навстречу девочкам шагнули двое, и Маруся испуганно вскрикнула.

– Ты что, это ж зеркало! – шикнула на неё Оля, дёрнув за руку.

Торец коридорчика, действительно, занимал старый шкаф с облезлым по верху зеркалом, так что их безголовые фигуры двинулись наперерез, словно пытаясь воспрепятствовать вторжению. Одна, в платье с васильками, одновременно с Олей схватилась за кованую ручку двери, перешагнула высокий порог, а следом и Маруся юркнула.

Комната как комната, только маленькая и потолки низкие, а окошко всего одно и тоже низкое. Тут нагибаться и нагибаться, подумала Маруся и вдруг увидела иконку в углу, под которой тускло горел огонёк. Лампадка, – выплыло из памяти, но взгляд уже скользил по узким койкам-полатям, небольшому пристенному столику под окном, на котором в банке стоял букетик белого шиповника. По стенам лепились полки, открытые и занавешенные полотенцами, а до прикрученной к потолку голой лампочки даже Маруся могла бы дотянуться.

Олины руки быстро пробежали по полкам, перевернули лежащую на столике книгу, потом она заглянула под кровать и вытащила обшитый красным плюшем альбом. Маруся было сунулась посмотреть, но Оля уже захлопнула его и положила на место. Но от Маруси не укрылось, как сестра что-то сжала в руке.

Тут она глянула в окошко и увидела идущую вдоль забора Нинину маму. Оля тоже её заметила и, приложив к губам палец, на цыпочках выскользнула в предбанник, открыла дверь и, пропустив вперёд Марусю, быстренько закрыла дверь на палочку. Они обогнули угол бани и затаились, присев в жирные, некошенные заросли крапивы. Немного подождали, пока хозяйка войдёт в жилище, и задами выбрались к калитке.

Маруся хныкала, расчёсывая ошпаренные крапивой ноги, но от сестры не отставала. Ей всё казалось, что Нинина мама хватится пропажи и бросится за ними вдогонку. Но Оля со сжатыми губами неслась вперёд и только возле самого дома резко остановилась и отчеканила: «Смотри, не проговорись!».

Ещё чего! Маруся и сама понимает: о таком надо молчать. Но ей-то Оля могла бы сказать, что она там нашла, что сжимает в руке. Так ведь не честно, раз Маруся уже знает про тайну, значит, надо доверять до конца. Но Оля на все вопросы твердит: ничего. Как это «ничего», когда она видела. Вот, вот и вот – машет руками перед её носом сестра – ничего!

Раз так, Маруся не согласна участвовать в таких опасных вылазках!

Но никаких вылазок больше не было, а в выходные тётя Женя набрала большой, красивый букет флоксов и дала его Марусе, а сама взяла её за руку, и они отправились, как оказалось, к той самой бане. У забора уже толпился народ, а возле калитки стоял бежевый «москвич».

И тут Маруся увидела Олю. Сестра пряталась в тени забора, и по тому, как она кусала скомканный носовой платок, Маруся догадалась, что Оля плакала. В этот самый платок и плакала. Маруся уже собралась спросить тётю Женю, что происходит, но тут дверь бани открылась, и на крыльце возникла фигура высокого, светловолосого парня, держащего на руках… девушку в газовом белом платье с коронкой феи на голове.

Тётя Женя подтолкнула Марусю вперёд со словами: «Иди, поздравляй!», – и она вроде бы сделала только один шаг, но внезапно оказалась прямо перед этой девушкой и тут же с изумлением поняла, что это Нина. Совсем близко Маруся увидела огромные серые глаза и родинку под нижней губой. И ещё почувствовала лёгкий цветочный запах, идущий из открытого, с кружевной оборкой лифа. Нина засмеялась, взяла букет из её рук, поцеловала в щёку и шепнула: «Спасибо, Маруся!».

Как, разве Нина знает её имя? Ведь они не знакомы и прежде не встречались. И вот теперь, когда эта нарядная, красивая девушка оказалась той самой Ниной, за которой они с Олей следили и даже тайно забрались в её дом, Маруся почувствовала непреодолимое желание находиться рядом с ней, держаться за руку, ощущать свежий запах её воздушного платья…

Но видение продолжалось лишь несколько секунд, со всех сторон наплывали люди, закрывая Нину своими хрустящими юбками и колючими пиджаками. Тётя Женя вывела обескураженную Марусю, придерживая за плечо, но ей так хотелось напоследок ещё раз увидеть эту счастливую улыбку и смеющиеся глаза, что она даже забыла о глазах Оли, совсем не счастливых…

Только в октябре, когда первая четверть подходила к концу, Маруся вспомнила, что так и не наклеила гербарий в альбом, не подписала. Она нашла в письменном столе англо-русский словарь, который легко и безошибочно открывался на страницах с засушенными растениями. Маруся тряхнула книгу посильнее, и следом за резной рябиновой веткой выпал маленький снимок с уголком, какие делают на документы. С фотографии на Марусю серьёзными глазами смотрела Нина, и теперь стало понятно, что сестра прятала в руке. Вместе с фото спикировал сложенный пополам листок в клетку, с дырочками по краю, и Маруся узнала страницу Олиного блокнота. Она развернула её и прочла:

Мы нередко тобой любовались,

Но высказывать это не смели.

Лишь в душе пред тобой преклонялись,

Лишь в душе тебе песни пели…

Что это? Стихи? Почерк Оли, ровные округлые буквы, и «в» с петелькой. Но кто такие «мы» и перед кем эти «мы» преклонялись?

Нинка, Нинка, тогда мы не знали,

Что наступит конец вот этому,

Мы всем сердцем тебя уважали,

И хотели бы стать поэтами…

Так это про Нину! Оля написала стихи про Нину, а «мы» – это, конечно, они с Марусей. И ещё заметно, что сначала было «обожали», исправленное на «уважали». Конечно, обожали, уважение тут ни при чём. И Маруся вспомнила серые глаза и нежное «спасибо, Маруся». Но почему «наступит конец»? Ведь тогда только всё начиналось! Она мигом сообразила, да и бабушка потом говорила, что Нина удачно вышла замуж, что парень из хорошей семьи, есть своя комната.

Нинка, Нинка, ты разве не видела,

Что, когда ты прошла с незнакомым,

Нас троих ты жестоко обидела

Тем своим отношением новым.

Ах, вот оно что… Оля обиделась на Нину, она вовсе не радуется её счастью. Но что значит «нас троих»? Кто этот «третий»? Марусе уже казалось, что она тоже была обижена на Нину, и этот примазавшийся «третий» вызывал досаду. Она выбежала из комнаты с листком в руках, повторяя: «Оля, а третий-то кто?». Её перехватила тётя Женя и, мельком взглянув на строчки стихотворения, спросила: «Тебе Оля разрешила читать?».

– Это было в моём гербарии, но не понятно, кто третий!

Только сейчас Маруся поняла, что Оля без неё следила за Ниной и ещё до свадьбы видела этого «незнакомого». Но её волновал только «третий», затесавшийся каким-то образом в их компанию и испортивший всю тайну. И вдруг Марусю осенило, что никакого третьего не было, да и второго тоже, что это всего лишь стихи, требующие рифмы, всё равно какой, даже выдуманной. Она вспомнила, как на предложение бабушки повидаться с Ниной, которая, оказывается, живёт с мужем всего в пяти трамвайных остановках, Оля с недоумением пожала плечами. Скорее всего, она и думать забыла про Нину, и теперь эта маленькая фотография с белым уголком и стихи-признания не имеют для неё никакого значения. А вдруг имеют?

Маруся зашла в спальню, протянула сестре листок с вложенной фотографией и повторила, как бы оправдываясь: «Вот, это лежало в гербарии». Словно пребывание между страниц англо-русского словаря, с непонятными и тут же объясняемыми словами, в компании теперь уже бессмертных листьев дуба и берёзы, каким-то образом всё решало, приближая и фото, и стихотворные строки к обычному свидетельству природного явления. Оля посмотрела на сестру совсем новым, строгим взглядом, в котором читались грусть и сожаление. Да, именно грусть и сожаление.

Маруся тихонько вышла из спальни, вытирая рукавом предательскую слезу. Потому что платок она вечно теряла.

ПОЧТИ ПРАВДА
История шестая

Маруся возвращалась из магазина с литровым алюминиевым бидончиком молока и никак не могла придумать, что сказать дома. То, что кассирша её обманула, она поняла сразу, лишь увидев в коричневой плоской тарелке кучку мелких монет. Молоко стоит двадцать восемь копеек, значит, сдача с рубля – семьдесят две копейки. В тарелке меньше, это она определила сразу, а, взглянув повнимательнее, уточнила для себя: на десять копеек меньше.

У Маруси был талант: сходу, не считая, видеть, сколько перед ней денег. Мама сказала, что у неё математическая шишка, от отца. Маруся пощупала голову: действительно, сзади выпирал заметный бугорок. Это, конечно, всё объясняло, и Маруся в очередной раз подумала, как много хорошего у неё от папы: каштановые вьющиеся волосы, усмешечка, которую так любила мама, а теперь ещё эта математическая шишка.

– Проверяй сдачу, – недовольно буркнула кассирша, но за спиной уже напирали, очередь гудела от нетерпения.

Чего проверять-то, и так видно, что денег мало, подумала Маруся, сгребая с тарелки медяки. Уже на выходе она пожалела, что сдрейфила перед крашеной рыжей кассиршей Зойкой, которую тётя Женя называла хабалкой. Вот что теперь делать? Тётя Женя прекрасно знает, что Марусю не обсчитать. Сказать правду? Не поверит. А врать взрослым нехорошо. Да и что соврёшь?

Поднимаясь на лифте, она лихорадочно придумывала законный повод к растрате десяти копеек, но так ничего путного в голову не пришло, и Маруся нажала на кнопку звонка в ожидании неприятного разговора.

Десять копеек – это много. На них можно купить шарик мороженого. Или десять коробков спичек, или три стакана газированной воды с сиропом и один без сиропа, или два раза проехать на автобусе – да хоть из одного конца города в другой! Или в школьной столовой купить пару пирожков с повидлом. Да много чего можно. Но Маруся ничего этого не покупала, на автобусах не каталась и мороженого не ела.

Дверь открылась, и озабоченная тётя Женя забрала у Маруси бидончик со словами: «Сдачу положи на буфет». Уф! Кажется, пронесло, там всегда какая-то мелочь лежит, подложу свою до кучи – успокоилась Маруся и пошла в комнату. Там за письменным столом сидела сестра Оля и учила историю. Как назло, на буфете не было ни одной монеты! Если просто положить деньги, тётя Женя пересчитает и увидит недостачу. Ещё на Олю подумает. И Маруся с зажатыми монетами в руке пошла на кухню. Она решила просто начать говорить, а там само сложится.

– Тёть Жень, у меня десяти копеек не хватает, – произнесла Маруся внезапно осипшим голосом.

– А куда ты их дела? – без интереса спросила тётя Женя. Она ставила в духовку пирожки и не взглянула на Марусю.

– Я… мне… так получилось, я отдала их одной бедной, больной женщине – пролепетала Маруся, понимая, что врёт неубедительно.

– У тебя их попросили? – тётя Женя уже закончила с пирожками и внимательно глядела на Марусю, стоя у окна. И то, что она не подходит и не проверяет сдачу, и то, что говорит из дальнего конца кухни, ничего хорошего не сулило.

– Нет, но я сама увидела, что она в них очень нуждается, – голос Маруси снизился до шёпота.

Тётя Женя ничего не ответила, стала вытирать клеёнку на столе, переставляя поочерёдно то солонку, то чайник. Она наклонила голову, и Марусе был виден только её лоб с двумя вертикальными морщинками. Наконец она посмотрела на Марусю сиреневыми от бликов газовой конфорки глазами и спросила: «А я знаю эту бедную женщину?»

Маруся замотала головой, одновременно хлопая глазами, что, безусловно, означало крайнюю степень смятения.

– Её зовут Зоя? – спросила тётя Женя с чуть заметной улыбкой.

Тут Маруся не выдержала и заплакала. Хотя тётя Женя явно не собиралась её ругать, было очень обидно от этой улыбки. Но тётя Женя ведь сама не раз говорила про Зойку: «Бедная женщина», а иногда добавляла: «Больная на всю голову», если та кричала на покупателей. Так что нисколько Маруся не соврала: отдала бедной, больной женщине, то есть Зойке. Ну, не то чтобы сама отдала, а назад не потребовала. Так что сказала правду. Или почти правду.

Бабушка говорит, это хуже, чем ложь. Не понятно, почему хуже. Ложь – она явная неправда, что в ней может быть хорошего? Потому что «почти правда», объяснила бабушка, выдаёт себя за настоящую правду, претендует на её место и на её уважение. Люди привыкают, что можно немного слукавить в мелочах, и это всё равно считается правдой.

Но и сами взрослые тоже не всегда правду говорят, даже тётя Женя. Если и не врут в открытую, всё равно где-то да присочинят. Вот и получается «почти правда». Вчера, например, на бабушкин вопрос, почему так долго ходила в прачечную, тётя Женя про очередь рассказывала, про путаницу с квитанциями, а про дядю Шуру, с которым во дворе, где прачечная, чуть не полчаса проболтала, ни слова. Вот и получается, что всей правды она не сказала. Маруся не сомневается, что очередь и что квитанции, но это всё слова, а их с дядей Шурой на скамейке она сама видела, возвращаясь от Таньки Касимовой, которую по арифметике подтягивает, как прикреплённая.

Вот опять же Танька. Маруся, конечно, с ней занимается, но не каждый раз. Вчера, если честно, они смотрели по телеку «Человека-амфибию», пока Танькина мама с работы не пришла. Танька, та вообще не стесняется врать: только ключ в замке, она телевизор – чик! – выключила, быстренько в тетради стала писать что ни попадя, а Марусе учебник в руки сунула. Вверх ногами. Да ещё и говорит матери: «Мы с Марусей так устали, можно нам погулять?». А сама, как только вышли на улицу, ручкой помахала и бегом в соседний двор, к братьям Мухиным из старого флигеля.

Тёте Жене тоже приходится изворачиваться, и Маруся её вполне понимает и не осуждает, не насмехается. У неё на работе начальница, Кирилловна, любит «красивые отчёты». Чтобы в папочку листки были вложены, прошиты и пронумерованы. А главное – титульный лист! Обязательно с рисунком или аппликацией. Содержание её не интересует нисколько. А тётя Женя называет это мишурой, для неё только дело важно, а не дурацкие обложки в цветочек. Но теперь Оля навострилась эти титульные листы варганить за полчаса, и тётя Женя спокойно подшивает их в отчёт. Кирилловна её даже в пример ставит, любуясь очередным Олиным творением.

Так что жизнь вокруг полна полуправдой, почти правдой и разным враньём. А правды уже никакой не бывает. Как говорит бабушка, перевелась.

ЛИСИЧКА БАЙ-БАСИК
История седьмая

Глава 1. Дружба

Маруся не любила санатории, но врачи считали, что сердце нуждается в постоянной поддержке, и направляли её то в Сестрорецк, то в Зеленогорск. На самом деле, ничего ужасного в санаториях не было, и, если бы разрешали хотя бы раз в неделю приезжать родственникам, то остальное было бы терпимо. Но родительский день назначался только один – как раз посреди смены. В промежутке существовали лишь письма и ещё передачи, которые, как Маруся догадывалась, кто-то из родных привозил, а, значит, так или иначе приезжал, но увидеть своё чадо не мог.

Этот единственный за два месяца родительский день только усугублял тоску и страдания – главврач так об этом и говорила: будь её воля, отменила бы его, только детей зря нервируют. С другой стороны, после родительского дня время шло быстрее. Оставался всего месяц, а некоторых счастливчиков забирали даже раньше. К родительскому дню готовили концерт и строго следили за прибавкой веса, заставляя всё съедать.

Все передачи лежали на полках в комнатке рядом с кладовой. Когда Маруся приходила за сменой чистого белья к бане, она заглядывала в эту комнатку и брала яблоко. Там стоял густой, изумительный яблочный дух. Маруся хотела бы подольше постоять и понюхать, но кладовщица, ворчливая старуха, совала ей в руку самое неказистое, начинающее гнить яблоко, и захлопывала дверь.

Маруся училась уже в третьем классе, но настоящей подруги у неё не было. Это всё из-за санаториев: её отсутствие нарушало возникшие было отношения. Девочки предпочитали иметь постоянных подруг, с которыми можно каждый день видеться, секретничать, играть и гулять после школы. Но Маруся уже привыкла, что её сажают за парту с каким-нибудь Юркой Гришиным, на которого она должна, по идее, благотворно влиять. Несмотря на пропуски занятий, Маруся училась на хорошо и отлично. Но Юрка лучше не становился, а Маруся получала замечания и даже тройки. То есть результат был обратным.

Такой уж у Маруси был характер – она легко поддавалась влиянию. Может быть, ей просто хотелось дружить? А значит проникаться всеми интересами друга и разделять с ним его увлечения. Но желание дружить никак не способствовало дружбе. Вот и в этот раз все девочки в санатории уже разбились на пары, лишь она, сделав несколько неудачных попыток вызвать к себе интерес, осталась одна. Она заметила ещё одну девочку, которая держалась особняком, но её это, видимо, не беспокоило, так как она всё свободное время читала. Девочка была худенькая, на полголовы ниже Маруси, но оказалась старше её на два года и училась в пятом классе.

Впрочем, в санатории классов никаких не было, их учительница, Вера Семёновна, занималась со всеми в «рабочей комнате», разделив девочек на группы по возрасту. Все подружки сели парами, только Маруся и Бася пары не имели, и Вера Семёновна посадила их вместе, только задания давала разные.

Больше всего Бася напоминала эльфа: прозрачная до голубизны кожа лица, так густо покрытая веснушками, что казалась загорелой; целый сноп золотых кудрей до пояса, прихваченный зелёной лентой; талия такая тонкая, что взрослому легко можно было обхватить её двумя ладонями. И ещё голос: тихий, мелодичный, как колокольчик, а грассирующее «р» лишь усиливало этот эффект. Походка неслышная, словно и не походка вовсе, а полёт из сновидения, когда почти касаешься земли.

В первый же день, когда девочек посадили за одну парту, Маруся поняла, что она ужасно хочет дружить с Басей. Вот просто на всё согласна, лишь бы ходить с ней в паре, шептаться и со значением переглядываться. А ещё – защищать подругу, если кому-нибудь взбредёт в голову её обидеть. Обижать Басю никто не собирался, но и дружбы не предлагал. Так уж она себя держала – отстранённо. Так что само собой получилось, что Маруся больше всех проводила с ней время. Как-то в столовой она и села за её стол, и Бася ничего не сказала. Парами они пока не ходили, не шептались и не переглядывались, но все уже считали их подругами.

Почти каждый день Бася получала то письмо, то открытку. Ей писали мама и старший брат. Мама – длинные письма и даже со стихами, Маруся видела краем глаза среди текста стихотворные колонки. А брат, в основном, посылал весёлые открытки, и Марусе несколько раз удалось прочесть, что там написано, когда в столовую приносили почту.

Брат, который подписывался как Макс, развлекал Басю забавными короткими историями, которые с ним якобы происходили. Один раз, например, он написал такое: «Зашёл в магазин и споткнулся о рулон бумаги. Рулон упал и покатился по проходу. И всех, кто был в магазине, уронил и завернул. Хорошо, что я вовремя выскочил, а то как бы я, завёрнутый, тебе писал открытку? Береги веснушки. Твой Макс».

Вот здорово иметь такого брата! У Маруси есть старшая сестра, Оля, но таких шуток от неё не услышишь. Она всё поучает Марусю, замечания ей делает и страдает, когда приходится брать её на прогулку, особенно если идёт с подругами. Но теперь что об этом сожалеть! Старшего брата у Маруси нет и быть не может.

Конечно, если тебе чуть не каждый день приходят длинные письма, да ещё со стихами, и смешные открытки, подруг иметь не обязательно. Марусе за три недели пришло всего два письма: первое от бабушки, в котором она пишет каждый раз одно и то же: кушай, поправляйся, слушайся, учись; другое из Монголии, от девочки Цэндэ Цолмон. Что из этого имя, что фамилия – не понятно. И письмо не лично ей, Марусе, а «пятнадцатому по журнальному списку». Она как раз пятнадцатая и есть. Письмо короткое, написано без ошибок, видимо, помогал учитель русского языка. И фотография приложена. С неё, поджав нижнюю губу, без улыбки смотрит широколицая, узкоглазая девочка. Маруся уже переписывается с двумя полячками – обе Терезы – и Ритой из Латвии – это уж совсем своя. Теперь ещё и монголка появилась. Только разве их можно считать подругами? Так, друзья по переписке, русский язык изучают, вот и тренируются.

Когда Бася читает письма и открытки, она преображается: щёки её слегка розовеют, уголки рта поднимаются, а стихи она читает, шевеля губами. Над открытками чуть не смеётся. Но она никогда не смеётся, лишь запрокидывает назад голову, закрывает глаза и так морщит губы, что всякому понятно – конечно, смеётся, только беззвучно. В эти моменты Маруся старается держаться в стороне, чтобы не мешать Басе общаться с родными. Перед сном та перечитывает послания, иногда читает новые, иногда – старые: об этом Маруся догадалась, подсмотрев, как она их достаёт из середины пачки, хранящейся в тумбочке. Как бы Марусе хотелось прочесть её письма и открытки! Но этого делать ни в коем случае нельзя, разве что Бася сама разрешит.