Текст книги "Россия и ислам. Том 3"

248 Там же. С. 253. (Курсив мой. – М.Б.)

249 Там же. С. 329. (Курсив мой. – М.Б.)

250 Там же.

251 Там же. С. 330.

252 Там же. С. 330.

253 Там же. С. 331.

254 Бартольд В.В. Соч. T. IV. С. 260. (Курсив мой. – М.Б.)

255 Там же. С. 260–261. (Курсив мой. – М.Б.)

256 Бартольд В.В. Бухара. Ее памятники и их судьба/ДПравда Востока. 1925. № 190)//Соч. T. III. С. 281. (Курсив мой. – М.Б.)

257 Уже в последние годы жизни у Бартольда и по отношению к средне-азиатско-мусульманской традиционной культуре начинали явственно прослеживаться нигилистически-погромные установки. Уверен, что читателю будут интересны совсем недавно увидевшие свет слова современного таджикского ученого Мухаммеджана Шукурова: «…традиционное (мусульманское. – М.Б.) образование… в основном было направлено на укрепление духовных основ человеческого бытия, культа поэтического слова, мудрости и разума. Эта духовность опиралась на освоение результатов нравственно-философских исканий самых выдающихся представителей многих поколений и разных народов. Это, во-первых. А во-вторых, она, эта духовность, предполагала отличное знание родного языка. И в-третьих, важнейшим условием духовности являлось многоязычие – знание как минимум арабского, узбекского и азербайджанского (автору, наверное, не позволили написать «турецкого». – М.Б.) языков, причем опять-таки основывающееся на выдающихся памятниках художественной литературы – произведениях Навои, Физули и других… Но противопоставление себя прошлому и неприятие всех его проявлений, подозрительное отношение к развивавшимся веками убеждениям, традициям, забвении исторического духовного опыта и вечных человеческих ценностей особенно глубоко укоренились в республиках Средней Азии» (Шукуров Мухаммеджан. Мудрость веков // Советская культура. 1.IX.1988. Курсив мой. – М.Б.). Я хочу пока прервать изложение статьи Шукурова, чтобы дополнить ее характеристикой той общей идейно-теоретической ситуации конца 20-30-х годов, на фоне которой удастся отчетливей осознать и причины противоречий Бартольда с этосом сталинского варианта большевизма, и корни систематического и жестокого разгрома «пережитков прошлого» в Средней Азии и во множестве других – и «мусульманских», и «христианских», и «буддийских», и прочих регионов СССР.

Сразу же после Октября и в социально-теоретической и в пропагандистской работе возобладали гипертрофированный пиетет научного знания, недооценка других сторон духовного мира человека, левый радикализм, революционный экстремизм, толкавший на максимальный разрыв с «наследием прошлого», – с достижениями гуманистической мысли. Под явления, чуждые социализму, стали подводиться многие исторически сложившиеся традиции, формы эмоциональной разрядки, идеи, связанные с терпимостью, жалостью, утешением («религиозно-идеалистический вздор» и т. п.). Формировалась модель «простого советского человека»: нерефлексивного, рационального (т. е. знающего, вполне в гегелевском духе, какой закон его ведет и чему надо подчиняться), оптимистичного. Такие прозрачные, понятные и вообщем-то легко манипулируемые люди могут быть без всяких проблем слиты в понятие «массы», которые строго по закону «творят историю» (см.: Золотухина-Аболина Е.В. Философское знание: радикальное обновление и актуальные проблемы преподавания//Философские науки. М., 1988. № 8. С. 85–86).

Средняя Азия становилась одним из тех полигонов, на котором это, лишенное подлинно универсалистских ценностно-целевых ориентиров, догматическо-стереотипизированное, тоталитарное мышление – взвинченное к тому же непрестанно возрождавшимися великодержавно-шовинистическими, а следовательно, и исламофобскими, предубеждениями и алармистскими лозунгами – пыталось всего усердней показать себя как ниспровергатель старого и соответственно творец «бравого нового мира». В качестве такового оно обрушило всю свою мощь против «досоциалистических» – «замшело-религиозных», «реакционных, феодально-байских» и т. п. – коммуникативно-регулятивных форм и средств общения и культурной преемственности.

А теперь вновь послушаем Мухаммеджана Шукурова: «На Востоке рукописная книга, бурно развивавшая искусство каллиграфии и высокохудожественного оформления, в течение многих столетий была у людей на руках, дома (особенно в городах, древнейших культурных центрах) – прочно вошла в быт, повседневную жизнь. Не случайно у таджикского народа, например, было развито книжное мышление, культ написанного слова, запечатлевшего мудрость веков, обобщавшего нравственный опыт поколений, способного осветить жизненный путь. И вдруг то, что считалось священным, было объявлено вредным, использовано как топливо, затоплено в реке и арыке, замуровано в стене, закопано на кладбище! Массовое уничтожение в 30-х (на самом деле эта кампания началась намного раньше. – М.Б.) древних рукописных книг и старых литографированных изданий привело к духовному опустошению. Лишь незначительная часть бесценного наследия была спасена и собрана в книгохранилищах Бухары, Ташкента и Душанбе… Также беспощадно были уничтожены памятники архитектуры, которыми была столь богата Средняя Азия. От Бухары моего детства ныне не осталось и половины. Огромные средства были потрачены на снесение под разными предлогами зданий медрессе, мечетей, крытых базаров, гробниц, караван-сараев и т. п., а ведь многие из них были произведениями настоящего искусства и все они были историей… Прочно утвердившееся наше понимание духовности, как понятия только религиозного, свело на нет значение важнейших ценностей, традиционно питавших человеческие основы бытия. Прав Расул Гамзатов (знаменитый современный дагестанский поэт. – М.Б.), сказавший: «Когда в свое время уничтожали мечети уничтожали и историю, и архитектуру, и культуру народа». «Исторический нигилизм», продолжает Шукуров, привел – в том числе и в Средней Азии – к «духовной нищете современного человека» (Курсив мой. – М.Б.).

Могу только добавить, что Бартольду этот «исторический нигилизм» – в том числе и в его антивосточных вариантах – был принципиально враждебен, как и многим другим либерально мыслящим представителям российской интеллектуальной элиты. При всех своих недостатках они были против «демеморизации» человека, независимо от его этнической и конфессиональной принадлежности, – т. е. против разрушения исторической памяти, традиции, хранящей собранный веками духовный опыт.

258 Это – опять-таки шаг в сторону структуралистско-синхроннистического видения исламских и других социумов. Для нас всего значимей именно их взаимодействие, а не автономное существование, и на первый план выдвигается поэтому суждение, фиксирующее свойства этих социумов (или других «объектов») в их интеракционной связи. Разумеется, проблема экспликации «бытовых характеристик» соответствующих «объектов», т. е. тех, в которых они представлены существующими независимо от актов взаимодействия, – не только сохраняется, но и приобретает даже большую роль.

259 Не сомневаюсь поэтому, что он бы с удовольствием присоединился и к фрейдовскому мнению о том, что если религия должна соответствовать навязчивому неврозу, то философская система – бреду (см.: Minutes of the Wienna Psychoanalitic Society. 1906–1908. Ed. by H. Hunburg, E. Redern. N.Y. 1972. Vol. I. P. 149, 151), и к виттгенштейновской оценке философии как своего рода болезни, «неврологическому отклонению», требующему определенного лечения (см. подробно: Wittgenstein L. Culture and Value. Oxford, 1980. P. 44; Idem. Remarks on the Philosophy of Psychology. Oxford. II, 1980. P. 110).

Об авторе и о книге

Это книга о встрече двух духовно-исторических «континентов» – России и ислама – и об отражении феномена ислама в российском сознании на протяжении более чем полутысячелетия принадлежит перу замечательного российского исламоведа, историка и философа Марка Абрамовича Батунского – человека, впитавшего и творчески претворившего в себе опыт несхожих культур, несхожих направлений мысли, несхожих школ социо-гуманитарного знания.

* * *

М.А. Батунский был не только знаменитым ученым энциклопедической образованности и гибкого ума. Его мыслительный мир включал в себя огромный жизненный опыт: ему доводилось жить и в Центральной Азии, и в России, и на Западе. И везде он обрастал человеческими связями.

Его научной специальностью было исламоведение – причем в самом широком плане. М. А. Батунского интересовали священные тексты и вероучительные основы ислама, его политическая и социокультурная история, его западная и русская историография. Однако свои исламоведческие штудии он вел в самом широком контексте современных религиоведческих знаний: он прекрасно разбирался в новейшем теоретическом религиоведении, знал основоположения, историю и философские традиции всех трех, а, точнее, четырех религий библейского корня: иудаизма, христианства (причем последнего – в его и западных и восточных течениях), ислама и бахаизма. Впрочем, неплохо знал и основы зороастризма и буддизма.

Не будучи человеком конфессиональным, Марк Абрамович имел множество друзей среди верующих разных религий – иудеев, мусульман, восточных и западных христиан, бахай. Оно и неудивительно: он тонко и сочувственно понимал духовную проблематику самых несхожих людей. Об этом, однако, чуть позже…

Но что интересно: в его научный и религиоведческий горизонт входило изучение не только религий как таковых, но и характерных для

XIX–XX столетий явлений антирелигиозной неоязыческой реакции, включая расизм, а также попытки использования духовного содержания великих мировых религий для сугубо прикладных целей: «классовых», националистических и т. д. Понятно, стало быть, и его непримиримое отношение к любым версиям фашизма, большевизма или национал-экстремизма, к любым их попыткам выряжаться в религиозные одежды.

С точки зрения М.А. Батунского, проблематика религиозного опыта людей уникальна и внутренне неразменна. Ибо связана она не только и даже не столько с прагматическими людскими потребностями, сколько с сокровенно переживаемой и осмысливаемой человеком Святыней. Проблематика же Святыни бросает свой свет на глубинные потребности человека в своем внутреннем достоинстве, в осмыслении ценности своих связей с другими людьми, с обществом, со Вселенной, с Богом. Конечно же, как рассуждал и показывал в своих трудах ученый, индивидуальный и коллективный религиозный опыт может обрастать разного рода стадными комплексами и деляческими интересами (действительность нынешней России дает нам богатейший материал для такого рода рассуждений и исследований). Однако же внутренняя ценность и глубинно-человеческие основы религиозного опыта всё же оставались для него непреложны.

Понятно, что отношения Марка Абрамовича с казенной «советской наукой», с «теорией марксистско-ленинского востоковедения» не могли быть благодушны и спокойны. Его не печатали, публично травили, периодически вызывали для «распеканций» в ЦК единственной тогдашней партии. Впрочем, с ним изредка советовались, но, по выражению тех лет, лишь «келейно». Однако любое событие текущей советской истории – будь то очередная антисионистская истерия, будь то вторжение в Афганистан – усугубляло его одиночество в структурах казенной науки. Конечно же, и в советских условиях он пользовался любовью и пониманием в довольно широком круге людей. Но наука – вещь весьма формализованная и гласная. Дружеского круга для нее недостаточно…

Эмиграция на Запад, где перед ним открылись лучшие гуманитарно-научные издания и аудитории, оказалась закономерным итогом многолетних советских мытарств.

М.А. Батунский тяжело переживал социальный кризис, этно-религиозные войны и распри на территориях бывшего Советского Союза.

Он понимал, что «советская цивилизация», «советская наднациональная общность», пытавшиеся строить свой универсализм в обход подлинно духовных ценностей, в обход глубинного внутреннего мира человека (к какой бы вере или этнической общности человек ни принадлежал), исторически обречена. Но он понимал и другое: боль ее распадения усугубляется невежеством властей и мстительными комплексами оппозиционеров, усугубляется державным чванством одних и национал-экстремистским ожесточением других. Он неоднократно говорил об этом нам, россиянам, по зарубежным «голосам».

И все же верится, что многолетнее наследие этого крупного ученого-востоковеда будет со временем востребовано, что его труды будут раскупаться в разных регионах России и сопредельных республик…

Мучит не только не убывающая с годами тяжесть разлуки с замечательным человеком. Мучит вопрос: почему, чтобы быть расслышанным здесь, на Земле, человек должен пройти сквозь смертную сень?

* * *

Теперь – о самой книге.

Предлагаемый читателю трехтомник – опыт многолетней работы М.А. Батунского по российской историографии ислама. Книга написана человеком глубоко и страстно вовлеченным в судьбы науки и культуры. Для того чтобы это издание увидело свет, понадобилось несколько лет скрупулезной работы вдовы ученого – Элеоноры Максовны Батунской, редактора – Малышевой Дины Борисовны и коллектива издательства «Прогресс-Традиция».

Вполне возможно, что при восстановлении и передаче текста мы могли допустить целый ряд неточностей или ошибок. Так что нам заведомо приходится просить у читателя снисхождения за возможные стилистические, концептуальные, технические и всякие иные огрехи: работа оказалась неимоверно сложной…

Дело не просто в недостатке времени и средств. Дело и в насущности самого труда Батунского.

Исторически судьбы России и ислама не просто тесно соприкасались друг с другом. Они проходили друг через друга. А уж на переломе второго и третьего тысячелетий это переплетение судеб (если вспомнить стихи Пастернака – «судьбы скрещенья») приняло характер особо явный и жгучий. И именно сегодня особенно важно понять общие темы в судьбах обоих духовно-исторических «континентов», чтобы заложить основы их достойного и человечного взаимопонимания.

Хотелось бы подчеркнуть, что предлагаемый читателю труд носит характер прежде всего историографический: ученый пытается показать нам не только, как воспринимала и мыслила Россия ислам на протяжении многих веков своей истории, но и пытается сам описать эти сложные и противоречивые мысли и восприятия в свете опыта и достижений мирового социо-гуманитарного знания второй половины XX столетия. В этом смысле изучение труда М.А. Батунского, включая и богатейшие комментарии, – дело не из легких. Те реальности истории ислама, исламо-христианских и исламо-российских отношений, которые большинство из нас привыкло воспринимать через патетические штампы житий, былин, театральных и экранных действ, популярной историографии и прочего, – переосмыслены и преподаны М.А. Батунским в плане серьезной теоретической рефлексии – рефлексии, испытавшей на себе мощные влияния философской культуры конца XX столетия. Последняя же, как известно, вырастала на стыках символической логики, марксизма, психоанализа, лингвистики, новейших богословских исканий.

Во всяком случае, аналитический труд М.А. Батунского проливает некоторый новый свет,

во-первых, на специфику национально-государственного, культурного и религиозного становления великорусского, а вместе с ним и многоэтнического российского народа на разломах географических зон, эпох, цивилизаций, на взаимодействиях несхожих духовных, этнокультурных и идейных потоков,

во-вторых, на существенную и всерьез еще не осмысленную роль мусульманских народов в генезисе российской мысли и культуры, и, в-третьих, на историю самой российской мысли во всех ее мучительных и творческих противоречиях…

Наследие Батунского, своеобразного исследователя и мыслителя, не вписывается ни в какие устоявшиеся школы, идейные или философские направления. Будучи при жизни – при всем его доброжелательстве к людям – человеком нонконформистского склада, он остался таковым и в своих трудах. Но этот творческий, никого до конца не устраивающий нонконформизм в конечном счете, как мне думается, «устроит» и Россию, и отечественную, и мировую науку.

Е.Б. Рашковский