Текст книги "Повседневная жизнь в эпоху Жанны д'Арк"

Того же мнения придерживается и автор «Пятнадцати радостей брака», поскольку «благоразумная и темпераментная, полнокровная, и искренняя, и добродушная женщина не сумеет устоять перед мольбой, если тот, кто с ней обратится, таков, что станет усердно и подобающим образом ее домогаться, тем более что все женщины, каким бы темпераментом они ни обладали, согласятся с тем, кто сумеет втолковать им предмет». Но «Пятнадцать радостей», с их горькой насмешкой, имеют совершенно другую литературную ценность, чем «Сто новелл». Они подхватывают все упреки, которыми литература в изобилии осыпала женщин: фривольность, дух противоречия, пристрастие к поклонникам, умеющим ухаживать, способность неизменно выставлять себя жертвой, чтобы добиться от мужа исполнения своих прихотей, наконец, полное отсутствие здравого смысла, поскольку у «самой разумной на свете женщины здравого смысла ровно столько же, сколько золота у меня в глазу или сколько хвоста у обезьяны; здравый смысл покидает их прежде, чем они дойдут до половины того, что хотели сделать или сказать». Но эта обличительная речь разворачивается в ряд сочных и реалистических сцен супружеской жизни. Автор изощряется в перечислении деталей, в «воспроизведении» разговоров между женой и мужем, в описании стратегии, при помощи которой жена неизменно приводит мужа к тому, к чему хотела его привести.

Первая из радостей показывает нам, как женщина, «которой больше нечего надеть», добивается своего… «И вот она, не будь проста, выжидает места и часа, дабы поговорить о том с мужем, а способнее всего толковать о сем предмете там, где мужья наиподатливее и более всего склонны к соглашению: то есть в постели, где супруг надеется на кое-какие удовольствия, полагая, что и жене его более желать нечего. Ан нет, вот тут-то дама и приступает к своему делу. „Оставьте меня, дружочек, – говорит она, – нынче я в большой печали“. – „Душенька, да отчего же бы это?“ – „А от того, что нечему радоваться, – вздыхает жена, – только напрасно я и разговор завела, ведь вам мои речи – звук пустой!“ – „Да что вы, душенька моя, к чему вы эдакое говорите!“ – „Ах, боже мой, сударь, видно, ни к чему; да и поделись я с вами, что толку, – вы и внимания на мои слова не обратите либо еще подумаете, будто у меня худое на уме“. – „Ну уж теперь-то я непременно должен все узнать!“ Тогда она говорит:

«Будь по-вашему, друг мой, скажу, коли вы так ко мне приступились. Помните ли, намедни заставили вы меня пойти на праздник, хоть и не по душе мне праздники эти, но когда я, так уж и быть, туда явилась, то, поверьте, не нашлось женщины (хотя бы и самого низкого сословия), что была бы одета хуже меня. Не хочу хвастаться, но я, слава тебе Господи, не последнего рода среди тамошних дам и купчих, да и знатностью не обижена. Чем-чем, а этим я вас не посрамила, но вот что касается прочего, так тут уж натерпелась я стыда за вас перед всеми знакомыми нашими». – «Ох, душенька, – говорит он, – да что же это за прочее такое?» – «Господи боже мой, да неужто не видели вы всех этих дам, что знатных, что незнатных: на этой был наряд из эскарлата, на той – из малина, а третья щеголяла в платье зеленого бархату с длинными рукавами и меховой оторочкою, а к платью накидка у ней красного и зеленого сукна, да такая длинная, чуть не до пят. И все как есть сшито по самой новой моде. А я – то заявилась в моем предсвадебном платьишке, и все-то оно истрепано и молью потрачено, ведь мне его сшили в бытность мою в девицах, а много ли с тех пор я радости видела? Одни лишь беды да напасти, от коих вся-то я истаяла, так что меня, верно, сочли матерью той, кому прихожусь я дочерью. Я прямо со стыда сгорала, красуясь в эдаком тряпье промеж них, да и было чего устыдиться, хоть сквозь землю провались! Обиднее же всего то, что такая-то дама и жена такого-то во всеуслышание объявили, что грешно мне ходить такой замарашкою, и громко насмехались надо мною, а что я их речи слышу, им и горя мало». – «Ах, душенька, – отвечает бедняга-муж, – я вам на это вот что скажу: Вам ли не знать, душа моя, что, когда мы с вами поселились своим домом, у нас нитки своей не было, и пришлось обзаводиться кроватями да скамьями, креслами да ларями и несчетным другим скарбом для спальни и прочих комнат, куда и утекли все наши денежки. потом купили мы пару волов для нашего испольщика (в такой-то местности). А еще обрушилась намедни крыша на нашем гумне и надобно его покрыть без промедления. Да к тому же пришлось мне затевать тяжбу за вашу землю, от которой нам никакого дохода, – словом, нет теперь у нас денег или же есть самая малая толика, а расходов выше головы!» – «Ах, вот как вы заговорили, сударь мой! Так я и знала, что вы, в отговорку, не преминете попрекнуть меня моим приданым!» И она, повернув мужу спину, говорит: «Оставьте же меня, ради бога, в покое, и больше вы от меня ни словечка не услышите». – «Ой, лихо мне, – печалится простак, – что ж это вы ни с того ни с сего разгневались!» – «Да чем же, сударь, я – то виновата, что земля моя доходу не приносит, мое ли это дело? Вам, небось, ведомо, что за меня сватались тот-то и тот-то и еще десятка два других – уж эти меня и без приданого взяли бы, да я никого не хотела, кроме вас, очень вы мне приглянулись, а сколько горя причинила я этим почтенному отцу моему! Ну да теперь-то я за свое своеволие сторицей расплачиваюсь, ибо нет меня несчастней на свете. Сами скажите, сударь мой, пристало ли женщине моего сословия жить так, как я живу?! (О других сословиях я уж и не говорю!) Клянусь Святым Иоанном, нынче служанки – и те ходят в платьях много богаче моего воскресного. Ох, не знаю, зачем это иные добрые люди умирают, а я живу да маюсь на белом свете, – пусть бы Господь прибрал меня поскорее, по крайней мере, не пришлось бы вам меня кормить и терпеть от меня всяческое неудовольствие!» – «Ах ты господи, душенька моя, – молит ее муж, – да не говорите вы так, не терзайте моего сердца, ведь я на все для вас готов! Вы только потерпите некоторое время, а теперь повернитесь ко мне, я вас приласкаю!» – «Боже сохрани, и не подумаю, до того ли мне сейчас! И дай господи, чтобы вы о ласках помышляли не более моего и никогда ко мне не прикасались!» – «Ах, вот вы как», – говорит он. «Да уж так!» – отвечает жена. Тогда, желая испытать ее, спрашивает муж: «Верно, коли я умру, вы тотчас же за другого выйдете?» – «Сохрани Бог! – вскрикивает жена, – за вас-то я выходила по любви, и никогда больше ни один мужчина не похвалится тем, что целовал меня; да знай я, что мне суждено вас пережить, я бы на себя руки наложила, чтобы умереть первой!» И в слезы. Так вот причитает в голос молодая притворщица, хотя в мыслях-то у ней совсем обратное, а супруг никак не поймет, смеяться ему или плакать: ему и лестно, что его любимая жена столь целомудренна и об измене не помышляет, ему и жалко ее донельзя оттого, что она опечалена, и не будет ему покоя, пока он не утешит и не развеселит ее. Но она, твердо положив добиться своего, то есть желанного платья, все безутешна. И для того, встав поутру чуть свет, ходит весь день, как в воду опущенная, и слова путного от нее не добьешься.

А как наступит следующая ночь и она ляжет спать, муж ее, по простоте душевной, все будет приглядываться, заснула ли она и хорошо ли укрыта. И если нет, то Заботливо укроет ее потеплее. Тут она притворно вздрогнет, и простодушный супруг спросит ее: «Вы не спите, душенька?» А она в ответ: «До сна ли мне!» – «Ну что, вы утешились ли?» – «Утешилась?! А о чем мне (горевать? У меня, слава богу, всего довольно, чего же |мне еще!» – «Клянусь богом, душенька моя, будет у вас все, что вам угодно, уж я постараюсь, чтобы на свадьбе у кузины моей вы были наряднее всех дам». «Ну нет, я больше в гости ни ногой!» – «Ах, прошу Вас, голубушка, сделайте такое одолжение, пойдемте на свадьбу, а все, что требуется из нарядов, я вам доставлю». – «Да разве я у вас просила? – говорит она. – нет, ничегошеньки мне не надобно, я из дома-то теперь никуда, кроме как в церковь, не выйду, а что я вам то словo сказала, так тому причиною мои знакомые, что застыдили меня вконец, – уж мне одна кумушка довела, как они обо мне судачили».

Победа достигнута; простодушный муж занимает деньги, чтобы купить все необходимое. И, купив, возвращается к жене со всем добром, что она у него выпросила, та притворяется, будто и не рада вовсе, и вслух проклинает тех, кто завел всю эту моду на роскошные наряды, потом же, видя, что дело сделано и сукно с бархатом у нее в руках, заводит такие речи: «Ах, друг мой, не попрекайте меня тем, что вынудила я вас потратиться на дорогое сукно и рытый бархат, ведь самое красивое платье не в радость, если в нем зябнешь».

Каждая из «радостей» описана подобным же образом в ряде живых сценок, где женские хитрость и настойчивость неизменно берут верх над простодушием мужа. Вот кумушки, собравшись в комнате роженицы и учинив шумную пирушку, настраивают женщину против мужа; вот жена, решив отправиться в паломничество, чтобы встретиться с вздыхателем, убеждает мужа в том, что болезнь их ребенка помешала ей исполнить данный обет; вот вся семья, теща, кузины, горничные, вплоть до духовника убеждают несчастного «простачка», заставшего свою жену в приятном обществе, будто все то, что он видел, видел собственными глазами, всего лишь следствие недоразумения…

Результатом неизменно становится разорение «бедняги», который попался в «ловушку» брака и который ради того, чтобы исполнить прихоти жены или исправить наделанные ею глупости:

Тратит свою жизнь на заботы и страдания,

Вовсе не желает, чтобы было по-другому.

Так и проживет жизнь, постоянно мучаясь,

И горестно закончит свои дни…

Между женщиной, вдохновительницей всех подвигов, воспетой куртуазной литературой, и развратной женщиной и источником всех бед, которую выводят на подмостки «Сто новелл» и «Пятнадцать радостей брака», существует обширная «прослойка», к которой могут относиться другие документальные или литературные свидетельства.

Документы того времени – в особенности королевские грамоты о помиловании – говорят скорее в пользу авторов-женоненавистников: многочисленные дела об адюльтере (в которых достаточно часто оказывались замешанными священники) и акты возмездия мужа по отношению к неверной жене и ее возлюбленному. Но надо учитывать и то, что по природе своей документы такого рода показывают нам случаи исключительные. Куда более характерны два документа, созданные немного раньше «Пятнадцати радостей брака» и представляющие собой «учебники поведения», предназначенные: для женщин: «Книга рыцаря де ла Тур Ландри для воспитания его дочерей» и «Парижский хозяин». Помимо наставлений, которыми полны обе книги, интерес представляет то, каким образом авторы подходят к проблемам чувства и супружеской жизни: они делают это с поражающими нас реализмом и откровенностью. В ту эпоху покров стыдливости, которым в более поздние времена было принято окутывать некоторые аспекты реальной жизни, считался совершенно излишним. Для того чтобы привить своим дочерям порядочность и целомудрие, рыцарь де ла Тур Ландри рассказывает им на редкость вольные истории о супружеских изменах и блуде в совершенно непристойных выражениях. Все грехи рассматриваются как ведущие к плотскому греху, а все наставления имеют целью отвратить от искушений плоти: надо, едва проснувшись, прочитать молитвы «с чистым сердцем и набожно», ибо благодаря тому демон плоти отступал от юных дев; до самой свадьбы девицы должны были три раза в неделю соблюдать пост, «чтобы лучше обуздывать свою плоть, и та не сбивалась бы с пути».

Но можно ли девушкам до вступления в брак, по крайней мере, «любить ради любви», то есть в соответствии с правилами куртуазной любви, страстной и платоинической одновременно? Рыцарь и его жена вступают длительную дискуссию на эту тему. Де ла Тур Ландри допускает, что они могут делать это «в некоторых подобающих случаях, например в ожидании свадьбы», поскольку, по его словам, «представляется, что в честной любви нет ничего, кроме блага, и к тому же возлюбленный от этого лучше себя чувствует, и становится веселее, и ведет себя достойнее, и лучше держится при всех обстоятельствах, чтобы нравиться своей даме и своей милой. И еще скажу вам, что это великая милость, когда дама или девица помогает сделаться хорошим рыцарем и хорошим оруженосцем». Но его жена считает вздором все эти прекрасные теории, согласно которым женщины оказываются вдохновительницами подвигов мужчин, «ибо тем, кто говорит, что они (дамы) творят добро и оказывают честь, что ради них совершают подвиги и покрывают себя славой, ничего не стоит это сказать ради того, чтобы им понравиться и чтобы можно было рассчитывать на их благосклонность… Но пусть мужчины говорят, что делают это ради своих дам, на самом деле они все это делают ради себя самих и чтобы снискать у всех честь и славу». Что касается клятв, вздохов и признаний, «говорю вам, они у них всегда наготове и отделаны, как бывает только у тех, кто часто ими пользуется, потому что, не добившись благосклонного ответа от одной, они решат получить лучший ответ от другой». «По крайней мере, – отвечает рыцарь, и его ответ показывает, что формы куртуазной любви входят в кодекс вежливости у „воспитанных“ людей, – согласитесь, что, когда они будут замужними, любовь доставит им удовольствие, развеселит их и научит лучше вести себя и лучше держаться с порядочными людьми, потому что великим благом будет для них сделать ничтожного человека блистательным и красивым». Но госпожа де ла Тур Ландри не дает себя уговорить: она не может смириться с тем, чтобы замужняя женщина принимала любовные клятвы от кого-то другого, кроме мужа, «потому что совершенно точно у женщины не может быть двух сердец, чтобы любить того и другого»; ко всему еще священные узы брака не оставляют места для иной любви, кроме супружеской. И все же, настаивает де ла Тур Ландри, «разве может дамуазель (то есть замужняя женщина) отказаться от того, чтобы сделать рыцаря более достойным и увеличить его доблесть, приняв (чисто духовную) любовь, которую он ей дарит?» Дама соглашается с тем, что если любовь рыцаря не сопровождается никакими «просьбами», дамуазель может ее принять. «А если он попросит ее обнять и поцеловать его, это ничего не значит, это все ветер уносит». Пусть другие так поступают, если им нравится, возражает дама, «а что касается моих дочерен, здесь присутствующих, я запрещаю им целоваться и при жиматься и предаваться прочим забавам в том же роде… потому что после влюбленных взглядов начинаются объятия, потом поцелуи, а там и к делу переходят». И потому лучше не ступать на этот слишком уж скользкий склон, по которому, несомненно, скатилась не одна честная женщина.

Границы куртуазной и иной любви и в самом деле были предельно размытыми. Автор «Маленького Жана де Сентре» предоставляет нам постоянно сомневаться в природе отношений между госпожой де Бель-Кузин и ее рыцарем, которому она дала ключ от своей комнаты. Двусмысленность заходит еще дальше в исповеди дамы, обвиненной в преступных отношениях с неким сеньором: «Клянусь тем, что сейчас приму (Святым Причастием) и осуждением собственной души, он ни о чем меня не просил и делал со мной низостей не более, чем зачавший меня отец; я не говорю, будто он не спал в моей постели, но в этом не было ничего плохого, и ни одной дурной мысли у нас не было…» И потому, если, как в любую другую эпоху, и происходили любовные драмы, в те времена для преступницы нередко находились смягчающие обстоятельства: рыцарь де ла Тур Ландри приводит своим дочерям в пример трех женщин, две из которых были осуждены бесповоротно за то, что имели слишком много платьев или раскрашивали себе лицо, а что касается третьей, «которая несколько раз спала с оруженосцем» – раз десять или двенадцать, уточняет он, – то она отправилась в чистилище. Правда, дама эта исповедовалась в, своих грехах, «потому что если бы она не исповедовалась как следует, она была бы осуждена».

К мужской неверности относились еще более снисходительно, – должно быть, потому, что авторы наши были мужчинами… Среди «заповедей» для женщин «Парижский хозяин» после благочестия, целомудрия, любви и послушания мужу называет искусство «мягко образумливать того, если он пытается шалить…», и де ла Тур Ландри рассказывает нам поучительную историю женщины, которая, зная об изменах мужа, далеко заходила в своем смирении, потому что, «когда он возвращался после своих шалостей, он находил зажженную свечу, воду и чистое полотенце… и, когда он возвращался, она ничего не говорила, только просила его вымыть руки». Ее кротость в конце концов подействовала на мужа, который перестал грешить и, – заключает рыцарь, – «вот вам хороший пример того, как любезностью и послушанием можно лучше наказать и обезоружить своего господина и повелителя, чем грубостью и суровостью». И все же он соглашается с тем, что муж не должен слишком сердиться на жену за то, что она ревнует, «ибо мудрец сказал, что ревность придает терпкость любви, и я думаю, что он прав».

Но оба наши автора, и тот и другой, придают огромное значение внешнему виду женщины или молодой девушки. Они не должны делать ничего такого, что притягивало бы к ним внимание, избегать всего, что могло бы показаться вызывающим или хотя бы слишком привлекательным. Рыцарь рассказывает дочерям, что в молодости он едва не женился в первый раз на благородной девице, но, найдя ее слишком приветливой, отказался от своего намерения. По улице женщина должна идти «держа голову прямо, недвижно опустив веки, и видеть прямо перед собой четыре туазы дороги, и не глядеть и не бросать взглядов ни на мужчин ни на женщин, хоть налево, хоть направо». А в церкви, где нередко назначались любовные свидания, она не должна поглядывать влево-вправо, «вертя головой, словно ласочка».

Наконец, непрестанно храня подобающее ее званию достоинство, женщина должна пренебрегать непомерными требованиями моды". Конечно, нельзя от нее требовать, чтобы она хранила верность отжившим модам, – надо жить в своем веке и не отставать от других, – «но благоразумные женщины должны отступать так далеко, как только могут, и брать на себя скорее меньше, чем больше». Впрочем, «новые веяния» очень часто приходили из-за границы и глупо выглядели в другой стране. Наилучшим правилом поведения оставалось «придерживаться золотой середины для добропорядочных женщин своей страны и большей части населения королевства, в коем вы пребываете, ибо, вырядившись в новые наряды, пришедшие от иностранных женщин и из других краев, вы скорее навлечете на себя насмешки и издевательства, чем украсите собственную страну. И знайте наверняка, что те, кто первыми наденут эти наряды, навлекут на себя град насмешек». Но и самые мудрые рассуждения ничего не стоили по сравнению с притягательностью новой моды, и «сегодня, стоит только услышать, что у какой-нибудь дамы появились новое платье или новый убор, ни одна из тех, кто услышал эту новость, не успокоится до тех пор, пока не получит точную копию, и что ни день станет твердить своему мужу: „У такой-то есть такая-то вещь, которая слишком ей идет, и вещь эта слишком прекрасна, и я прошу вас, сударь, чтобы у меня была такая же“. И если муж ей скажет: „Душенька моя, если у нее это и есть, то у других, женщин не менее благоразумных, чем она, этого и вовсе нет. – Ну и что, сударь, если они не умеют устраиваться, так мне-то что за дело? Раз у нее это есть, значит, и я вполне могу эту получить и носить не хуже, чем она“. И скажу вам, что они найдут столько веских доводов, что поневоле придется им уступить и удовлетворить их желание заполучить новинку». Мы уже видим здесь вышедшее из-под пера рыцаря де ла Тур Ландри трезвое заключение, которое полвека спустя повторит автор «Пятнадцати радостей брака».

Для того чтобы выправить картину и получить более беспристрастное представление о положении женщин, следовало бы противопоставить этим советам, свидетельствам и критике женскую точку зрения. Но именно тогда, в конце XIV в., когда появились «Книга рыцаря де ла Тур Ландри» и «Парижский хозяин», нашлась женщина, Кристина Пизанская, которая попыталась отстоять достоинство своего пола от нападок, которым оно подвергалось, и потребовать для женщины положения более высокого, чем «рабыни» мужчины. Споря с «Романом о Розе», где говорится, будто честная женщина «Этакая же редкость, как черный лебедь, она утверждала, что существует множество „порядочных женщин“, и пользовалась примерами из Библии и светской истории. Тем, кто отказывал женщинам в каком-либо уме и каком бы то ни было здравом смысле, она указывала на подневольное состояние, в котором их удерживали мужчины, препятствуя всякой возможности доступа к культуре род тем предлогом, что „слишком много зла доставляют женщинам чтение и сочинение“. Она допускала, что мужчина может требовать от жены послушания, но не до такой степени, чтобы прилюдно ее бить:

Держи жену в подобающем страхе,

Но не вздумай ее колотить…

Однако именно из-под пера мужчины жалобы и требования женщин излились с особенным пылом. В письме, адресованном им Гонтье Колю, своему собрату-гуманисту, Жан де Монтрей, который, однако же, в споре вокруг «Романа о Розе» выступал против Кристины Пизанской, излагает своего рода прозопопею справедливых обид жены Гонтье на мужа. «Прошу вас, скажите, разве недостаточно я вам покорна и во всем, и всегда послушна? Круглый год я только и выхожу из дома, что в церковь, да и то только после того, как смиренно испрошу у вас на то разрешения. Вам же, напротив, позволено по собственной воле днем и ночью разгуливать где вздумается и проводить время за игрой в кости или шахматы. Дай-то Бог, чтобы вы, против собственной совести, не наделали еще большего зла (я думаю о том, чему вы вполне достаточно и более чем достаточно, – мне стыдно об этом говорить, но я все-таки скажу, – платите дань, и что прекрасно показывает ваше равнодушие и ваше презрение…). Что сказать о доме и о расходах на него? Если бы я их не ограничивала, тогда как вы отличаетесь, если не сказать большего, столь великой щедростью, все шло бы совсем по-другому…

Вот так, вот так мы, ни в чем не повинные женщины, всегда будем проклинаемы этими мужчинами, которые думают, будто им все дозволено, и нет на них законов, тогда как нам ничего не полагается. Они пускаются в разгул и разврат, а нас-то, стоит нам только чуть повести глазами в сторону, обвиняют в супружеской измене. Мы – не жены и не подруги, но пленницы, захваченные у врага, или купленные рабыни. В своем доме эти сеньоры не довольствуются заботливо приготовленным завтраком с утра и обедом вечером; ночью им требуется роскошная постель, они всегда должны иметь под рукой такую одежду и белье, какие им нравятся, не то в тавернах, на перекрестках и в позорных местах, о коих умолчу, они грызут и оскорбляют нас, терзают нас, обвиняют нас, то и дело требуя от нас того, чего сами нам не дают. Они строги к другим, снисходительны к себе: это неправедные судьи…»