Текст книги "Повседневная жизнь в эпоху Жанны д'Арк"

Еще более тяжкими по своим экономическим и социальным последствиям были продолжавшиеся в течение всего этого периода манипуляции с деньгами15 Враждующие партии вели между собой настоящую «денежную войну»: арманьяки, став хозяевами Парижа, запретили пользоваться имевшими хождение в столице бургундскими монетами, которые вновь войдут в обиход лишь в 1418 г. После заключения договора в Труа и смерти Карла VI ставший королем Франции Генрих VI Английский велел отчеканить от своего имени монеты, поначалу ходившие наравне с прежними королевскими деньгами. Но дофин Карл в то же время заявил о своем праве на корону, продолжая чеканить монету сначала от имени отца, а затем и от собственного имени. Он пытался ввозить в столицу свои обесцененные деньги при помощи «ложных купцов», чтобы выманить оттуда «хорошие монеты». Регент Бедфорд в ответ запретил хождение серебряных грошей из областей, находившихся под властью арманьяков, и заставил тех, у кого были такие деньги, обменять их по курсу, сильно заниженному сравнительно с их номинальной стоимостью, «что было весьма неприятным делом для парижан, и для бедных в особенности, поскольку у большинства из них никаких других денег не было. И в народе поднялся сильный ропот…» Наконец, в 1427 г. английское правительство изъяло из обращения – без всякого возмещения убытков обладателям – «doubles» (двойной грош) с французским гербом, сохранив лишь монеты того же образца, но с выбитым на них гербом английским. Эта мера также вызвала «ропот»; люди даже не доносили свои обесценившиеся монеты до менял, скупавших их как металл, швыряли деньги в Сену, и те летели в воду над прилавками на мосту Менял…

Прочие денежные изменения, хотя и были менее болезненными, чем полное обесценивание, приводили к аналогичным последствиям. Девальвация принимала две формы: или она становилась следствием понижения пробы монеты, то есть содержания в ней драгоценного металла, но при этом «ослабленные» таким образом монеты сохраняли ту же официальную ценность, выраженную в расчетной валюте; или же сами монетки оставались неизменными, но официальный курс повышался. О каждой перемене такого рода объявляли на перекрестках, после чего вменялось в обязанность принимать старые монеты по новой стоимости.

Королевская казна, вечно пустая, пополнялась – пусть временно – за счет двух этих операций, поскольку для того, чтобы расплатиться с долгами и заплатить служащим, требовалось хотя бы минимальное количество драгоценного металла. Зато торговцы, которым приходилось принимать в уплату либо эти «ослабленные» монеты, чья действительная стоимость была понижена, либо монеты, курс которых был искусственно «вздут», естественно, старались поднять цены на свои товары, несмотря на официальные запреты и установление максимальных расценок на некоторые из них. Как и во все периоды девальвации, больше всего от этого страдали те, чьи доходы ограничивались определенной номинальной стоимостью: рантье, домовладельцы, всевозможные кредиторы – естественно, сумма долга, стоит ее определить в реальной стоимости, уменьшается с каждым новым ослаблением денег. Так происходит во все времена. Ну а тогда – что опять же вполне естественно – наиболее громкие жалобы зазвучали из рядов буржуазии.

Зато простолюдины больше всего страдали от мер по «укреплению валюты», к которым несколько раз после 1420 г. прибегало хозяйничавшее тогда в Париже английское правительство, уменьшая законный и коммерческий курс ходившей в то время валюты. Эти меры были равносильны изъятию части капитала, поскольку с каждым днем покупательная способность денег, находившихся во владении частных лиц, уменьшалась в обратной пропорции к упрочению валюты. Но домовладельцев и рантье это устраивало, они своей выгоды не теряли, поскольку могли потребовать выплаты того, что им причиталось, по новому курсу и таким образом получить больше наличных денег. Жильцам, должникам, покупателям, словом, тем, кто составлял большинство городского населения, это «упрочение» доставляло одни неприятности, и недовольство иногда вырастало до угрозы мятежа. В апреле 1421 г. известие о том, что в Руане грош, совсем еще недавно равный шестнадцати денье, превратился в четыре (то есть его покупательная способность упала на три четверти), вызвало в Париже настоящую панику. Ожидая, что подобные меры будут приняты и в столице, торговцы отказывались продавать свой товар, поскольку не хотели принимать деньги, которые через несколько дней утратят три четверти своей ценности, и парадоксальным образом это привело к новому повышению стоимости жизни. Наконец «объявление» прозвучало и в Париже, тогда волнение дошло до предела, поскольку люди короля, хотевшие в любом случае получить выгоду, объявили, что платежи будут производить по прежнему курсу (грош равен шестнадцати парижским денье), но брать будут по новому (грош равен четырем денье). Домовладельцы, разумеется, требовали плату за жилье по новому курсу, а для жильцов это означало, что плата возрастает вчетверо. И тогда «простой народ» начал сердиться. На Гревской площади собралась возмущенная толпа. Для того чтобы избежать более серьезных волнений, правительство решило принять компромиссные меры. Был издан ордонанс о плате за жилье: в соответствии с ним в первый срок следовало платить по промежуточному курсу, один грош приравнивался к двенадцати денье; что же касается следующих платежей, жильцы, а также все те, кто должен был платить поземельный налог или ренту, имели право договориться с домовладельцем или кредитором и определить сумму. Если же соглашение насчет цены не будет достигнуто, жильцы могут отказаться от нанимаемого жилья. Эти меры немного успокоили народ, «поскольку оставалось еще два месяца до того, чтобы принять окончательное решение, согласиться или отказаться», но уже в ноябре новое «укрепление валюты» опять понизило курс гроша: теперь уже с четырех денье до двух, «и тем бедный народ был до такой степени стеснен и обременен, что несчастные люди совсем жить не могли, потому что им не хватало денег на лук и капусту, а кто нанимал дом или еще какое жилье, должен был платить уже в восемь раз больше платы за наем… и одному Богу известно, как бедный люд страдал от голода и холода».

Для того чтобы избежать появления подпольного обмена денег, первый президент парламента, Филипп де Морвилье, установил контроль за обменом валюты: частные операции такого рода было запрещено совершать даже ювелирам, которые обычно этим занимались. Одни только менялы, получившие специальное разрешение, могли производить операции с золотом. Резкое снижение стоимости имевших хождение монет (курс которых с апреля по ноябрь упал до одной восьмой их прежней стоимости) привело к тому, что за самую мелкую покупку приходилось выкладывать огромное количество наличных денег – такое огромное, что, по словам Парижского горожанина, «человек с десятью франками оказывался тяжело нагруженным монетами». (Десять франков, то есть десять ливров, до укрепления валюты представляли собой сто пятьдесят монет в один грош; теперь для того, чтобы получить равноценную сумму, требовалось выложить тысячу двести монет!) Эти денежные манипуляции продолжались и в следующие годы, и пришлось ждать денежной реформы 1436 г., вернувшей в обращение деньги высокой пробы, чтобы денежный курс и стоимость жизни обрели некоторую стабильность.

Голод, дороговизна жизни, денежные поборы еще более, чем казни и изгнания, поразившие лишь часть населения, стали основными факторами «скорбной пляски»18 , в которую в течение полувека было вовлечено население Парижа.

Как и все прочие периоды экономического кризиса и финансовой нестабильности, эпоха Карла VI вызвала потрясения, коснувшиеся состояния и социального положения многих людей и еще усилившиеся из-за конфискаций, которые проводила каждая из партий, отнимая имущество врагов. Появился класс «нуворишей», в то время как старые семьи оказались полностью разорены. «И жизнь в эти времена стала такой, – говорит хронист Пьер Кошон, – что тот, кто был богат, сделался беден, а кто был беден, стал богат, как, к примеру, кабатчики, пекари, мясники, башмачники, перекупщики и барышники, торговцы яйцами и сырами. А тот, кто жил на ренту, существовал с большим трудом и великой горестью». Несмотря на укрепление валюты, неоднократно проводившееся английским правительством, в результате всех этих манипуляций королевские монеты очень сильно обесценились. Ко всему прочему, укрепление валюты, которое должно было оказаться благоприятным для домовладельцев, нередко оборачивалось теперь им в ущерб: многие жильцы, вместо того чтобы платить более высокую плату за жилье, предпочли выехать из занимаемых ими домов. По словам Парижского горожанина, – чьи данные в области чисел представляются, правда, более чем сомнительными, – начиная с 1423 г. в Париже больше восьмидесяти тысяч домов стояли пустыми. Будем попросту считать, что пропорционально общему количеству зданий число вынужденно пустовавших было достаточно высоким. Многие из них, в течение долгих лет простоявшие заброшенными, начали разваливаться, и одно из первых распоряжений, отданных Карлом VII после его возвращения в столицу, касалось этих домов: он приказал разрушить наиболее поврежденные, чтобы они, внезапно обвалившись, не причинили вреда прохожим.

Многие дома опустели еще и по другим причинам: эпидемии, высокая смертность, изгнания привели к заметному уменьшению численности столичного населения. Освободив на три года от налогов всех тех, кто пожелает занять пустующие дома. Карл VII стремился вновь заселить свою «почти полностью опустевшую и разрушенную» столицу, об упадке которой сокрушался Жювенель дез Юрсен в письме, адресованном государю: «Увы, увы! что мы видим теперь? Самый заброшенный, самый разрушенный город из всех, какие мы знаем. Все здесь приходит в упадок, дома разваливаются, служителям Церкви нечего есть, а добрым и почтенным горожанам, прежде обладавшим прекрасными доходами и владениями, ничего не остается, кроме как просить хлеба, и в самом деле некоторые просят его и живут подаянием»

И все же мы не сможем составить верного представления о красках жизни в те трудные годы, если будем видеть лишь мрачную и трагическую ее сторону. Недавние испытания и неуверенность в завтрашнем дне придавали еще большую яркость удовольствиям и радостям существования. На парижских улицах разыгрывались не одни лишь сцены гражданской войны или преследований. Другие зрелища вносили разнообразие в жизнь горожанина, отвлекая его от повседневных опасений и бедствий. В марте 1416 г., в самом разгаре арманьякского террора, в Париж с официальным визитом прибыл император Сигизмунд. Цель визита была – выкупить, при его посредничестве, некоторых взятых при Азенкуре пленных, среди прочих – герцога Карла Орлеанского. Несмотря на серьезные обстоятельства, гость «пригласил парижских дам и наиболее почтенных горожанок» на обед в отель Бурбонов, а угостив как следует, каждой из них подарил какую-нибудь драгоценность. Во время кровавых «дней» 1418 г. в приходе Св. Евстафия образовалось новое братство Святого Андрея, и каждого из членов нового братства увенчали алыми розами; успех предприятия превзошел все ожидания, «и к двенадцати часам венков не осталось, но монастырь Св. Евстафия был полон народу, и не найти было человека, священника или кого другого, у кого на голове не было бы венка из алых роз, и весь монастырь так благоухал, словно его вымыли сверху донизу розовой водой».

Народная радость изливалась еще безудержнее в те периоды, когда давление на город несколько ослабевало. После того как в 1425 г. были вновь открыты ворота Сен-Мартен, в отеле Арманьяк устроили удивительную забаву: «Четырех слепых, одетых в доспехи и вооруженных палками, поместили в загон, где находился здоровенный боров, которого они должны были попытаться убить. Этим они и занялись, и устроили удивительное сражение, вовсю размахивая палками и причиняя друг другу сильную боль, поскольку, намереваясь ударить борова, они лупили друг друга; а если бы их вооружили по-настоящему, они друг друга точно поубивали бы». Праздник начался накануне не менее странной процессией, пародирующей рыцарские кортежи, предварявшие турниры: «Этих самых слепцов в доспехах накануне провезли по всему Парижу, а впереди несли большое знамя с изображением поросенка, и шел человек, игравший на волынке…»

Но самую большую радость давала иллюзия возвращения мира: не раз во время гражданских войн под звуки труб «объявляли мир»; улицы празднично освещали, и на перекрестках играли музыканты, а люди плясали. И все же пришлось ждать еще долгие годы, прежде чем под словом «мир» стало подразумеваться нечто другое, чем временное ослабление испытаний, выпавших на долю большого города. Только начиная с 1445 г. – через десять лет после того, как Карл VII вернулся в свою столицу, – стало происходить заметное улучшение и жизнь потекла более или менее нормально. И вот после этого дела на удивление быстро пошли на лад. Едва успели французские войска отвоевать Нормандию, – решающей здесь стала битва при Форминьи (в 1450 г.), – как итальянский путешественник Антонио из Асти, приехавший в Париж, уже восторгался его оживленными улицами, мостами и грудами всевозможных товаров, в изобилии лежавших в лавках.

Такой же беспокойной и полной резких контрастов, как парижская жизнь в течение полувека, была и жизнь большей части крупных городов, в особенности тех, которые из-за своей политической роли или стратегического положения обречены были становиться предметом спора между политическими партиями: Кан, Труа, и, в меньшей степени, Лион и Бордо. Для двух или трех поколений их обитателей жизнь проходила внутри городских стен, под постоянной угрозой со стороны врага. Тома Базен, возможно, несколько приукрасив картину, передал радость, овладевшую городскими жителями, когда, после заключения перемирия в 1444 г., они наконец смогли в полной безопасности выйти за ворота и отправиться в деревню. «Они долгое время провели взаперти и без всякого облегчения за стенами городов, замков и крепостей, жили в постоянном страхе и опасности, словно приговоренные к вечному заточению, и почувствовали себя удивительно счастливыми при одной только мысли о том, что могут выйти из своего долгого и ужасного заключения и что самое жестокое рабство сменится свободой. Мы видели, как из городов и крепостей толпами выходят горожане обоего пола, чтобы повсюду посещать храмы Всемогущего Господа… потому что им было сладостно оттого, что они избежали всех опасностей и тревог, среди которых большинству из них пришлось прожить с детства до седых волос и даже до самых преклонных лет. Им сладко было видеть леса и поля, почти везде бесплодные и заброшенные, и остановить взгляд на зеленых лугах, и родниках, реках и ручьях, всех тех вещах, которых многие из них, никогда не выходившие за городскую стену, совсем не знали или знали понаслышке …»

ГЛАВА III. ИНОСТРАННАЯ ОККУПАЦИЯ И НАЦИОНАЛЬНОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ

Английское завоевание и «двойная монархия». Оккупация и национальная реакция. Заговоры и репрессии. Партизанская война. Освобождение территории. Столетняя война и французский патриотизм

К тому моменту, когда, около 1410 г., родилась Жанна д'Арк, англичане, помимо Гиени, своих давних владений, занимали во Франции только Кале и несколько крепостей в Пикардии. Победы, одержанные Карлом V и Дюгекленом, стерли следы подписанного в Бретиньи позорного договора, по которому треть королевства отходила английскому монарху. Тем не менее между двумя державами было заключено всего лишь перемирие, и английские короли не отказались от притязаний на французскую корону. Французское население сильно этим возмущалось, и поэт Эсташ Дешан выразил владевшие народом чувства, угрожая англичанам местью, предсказанной волшебником Мерлином:

Для британской гордыни настанет безумный день,

Ведь их же пророк Мерлин

Предсказал им мучительный конец,

Написав: «Потеряете жизнь и земли, Когда придут чужестранцы и соседи:

В прежние времена была Англия».

Затем галлы переплывут морской пролив

И истребят несчастных англичан,

И те скажут, проходя тем же путем:

«В прежние времена была Англия».

Убийство Людовика Орлеанского, из-за которого разгорелась война между арманьяками и бургиньонами, изменило ход событий и привело к новому нашествию на французские земли. Генрих V Ланкастер, к которому обратились обе враждующие партии, высадился во Франции и после победы при Азенкуре предпринял методичное завоевание Нормандии, увенчавшееся в 1419 г. капитуляцией Руана. В том же году убийство Иоанна Бесстрашного на мосту в Монтеро положило конец последним бургиньонским колебаниям и окончательно толкнуло Филиппа Доброго – в то время бывшего не только хозяином Парижа, но и господином над самим королем – в объятия английского монарха. Подписанный в Труа договор лишал наследства дофина Карла, сына Карла VI, и обеспечивал Генриху V и его потомкам наследование французской короны, устанавливая «двойную монархию» к выгоде династии Ланкастеров.

Должно быть, реальность была далека от того, чтобы соответствовать этим притязаниям. Большая часть Франции – весь Лангедок, Лионне, центральные провинции – признавала власть дофина Карла, который был куда больше чем «Буржский король». Даже в самом сердце тех областей, которыми правили англичане или их бургиньонские союзники, существовали «островки верности» делу Карла VII: именно это происходило в городе Турне и в местности Барруа, на родине Жанны д'Арк.

В конечном счете спор между «королем Франции и Англии» и «Буржским королем» должно было решить оружие. Но вплоть до 1429 г. военная удача постоянно отворачивалась от арманьякской партии, которую после подписанного в Труа договора отождествили с «партией дофина». С освобождением Орлеана и победами, одержанными Жанной д'Арк, война вступила в новую стадию: отвоевания территорий, захваченных англичанами. И все же порыв начал угасать после того, как народная героиня попала в плен и была казнена, и потребовались еще долгие годы для того, чтобы окончательно «выгнать англичан из Франции». Карл VII вернулся в Париж только в 1437 г; если же говорить о Нормандии, она была окончательно освобождена лишь в 1450 г., после битвы при Форминьи. Таким образом, в течение длительного периода – более пятнадцати лет для Парижа, четверти века для Нормандии – некоторые области Франции продолжали жить под властью иностранного монарха.

Каким же было отношение к этой власти, какие изменения вызывала в повседневной жизни английская оккупация?

Важно отметить, что установление английского господства на части французской территории ни в коем случае не означало попыток присоединить ее к Англии. Генрих V притязал на корону Валуа в качестве короля Франции, чьи предки были несправедливо лишены наследства. Едва утвердившись в Руане, он тотчас приказал чеканить монеты с надписью Henricus rex Francorum («Генрих король Франков»), и договор, подписанный в Труа, подтверждал его притязания, присваивая ему титул «наследника французской короны». Ранняя смерть этого претендента на французский престол, скончавшегося на месяц раньше Карла VI, сделала его сына Генриха VI наследником обеих корон. Но в договоре предусматривалось, что оба королевства сохранят свои «права, свободы, обычаи, правила и законы». И в самом деле, герцог Бедфорд, регент, правивший Францией от имени Генриха VI, не ввел никаких изменений в административную структуру королевства. Если регент и вмешивался в управление страной, то лишь для того, чтобы осуществить реформы (например, реформу парижского Шатле), о которых давно просило население Франции. Служащие, как правило, оставались на своих местах; и даже их состав, полностью обновленный после завоевания Парижа бургиньонами в 1418 г., подозрений не возбуждал. В совете регента числились только двое англичан, не больше их было и в совете Нормандии, помогавшем герцогу Бедфорду управлять этой провинцией. Больше того, английские аристократы, которым были доверены некоторые высшие (в особенности военные) должности, не утратили памяти о своем нормандском происхождении и свободно говорили по-французски. И вряд ли суровые гасконские солдаты, которых граф Арманьяка разместил в Париже в 1414 г., говорившие на непонятном парижанам полуиспанском диалекте, в меньшей степени казались жителям столицы иностранцами, чем английские солдаты, в течение пятнадцати лет составлявшие парижский гарнизон. К тому же последние пользовались расположением большей части буржуазии, питавшей симпатии к бургиньонам. Университет, представлявший собой основную моральную власть, поддержал подписанный в Труа договор и благосклонно отнесся к решению создать двойную монархию, в которой многие духовные лица и ученые видели залог прочного мира для всех христианских стран. Что касается остального населения, здесь, скорее всего, чувства были более сложными, и выражение их мы можем найти в тексте, вышедшем из-под пера Парижского горожанина, который заметил по поводу подписания договора в Труа: «В то время арманьяки были более ожесточенными, чем всегда, они так свирепствовали и причиняли столько зла и бед, сколько ни дьявол, ни человек не может, и потому решено было договориться с английским, королем, который был давним врагом Франции, несмотря на эту вражду…» – фраза, в которой куда более явственно звучит смирение, чем энтузиазм.

И все же, каким бы скромным ни было вмешательство англичан в общественную жизнь, многие факты говорят о том, что иностранное господство было вполне реальным. Едва высадившись в Нормандии, Генрих V попытался проводить там политику «колонизации»; из Арфлера были выселены все его жители, которых заменили прибывшими из-за Ла-Манша иммигрантами. В деревнях земли, конфискованные у тех, кто отказался принести клятву верности английскому королю, были отданы колонистам, которым под страхом смертной казни запрещено было покидать их, чтобы вернуться в Англию. Присутствие иностранных гарнизонов повсюду представляется наиболее явственным признаком оккупации. Если высшие административные должности и остались в руках французов, то совсем по-другому обстояло дело, когда высокий пост был связан с армией: правителями всех нормандских городов были англичане. В Париже Бедфорд назначил «капитанами города» графа Кларенса и графа Эксетера. И, должно быть, между «штатскими» и солдатами нередко случались инциденты вроде того, о котором напоминает нам документ, датированный 1424 г. Трое английских солдат шумели в кабаке из-за того, что хозяйка отказывалась принимать у них золотой экю по указанному курсу. Явившийся на шум из Шатле сержант с жезлом спросил у солдат: «Что вы здесь делаете и чьи вы?» На это один из англичан ответил: «По нашей речи вы достаточно ясно можете услышать и понять, что мы за люди и чьи мы». Ссора перешла в драку, в ходе которой один из англичан ударил сержанта. Виновного арестовали, но через три месяца он был оправдан и отпущен на свободу, «поскольку не знал обычаев нашего французского королевства, а кроме того, названный Майу не представился ему сержантом, и в это время при названном Майу не было жезла с изображением цветка лилии ни какого-либо другого жезла».

Несмотря на смятение, которое внес в умы подписанный в Труа договор, и на то, что прежнее сочувствие парижан и жителей других городов делу бургиньонов выгодно обернулось для англичан, воспоминания о прежней борьбе еще не стерлись из памяти. Патриотическая реакция сделает партию арманьяков – которая, несмотря на то что в 1420 г. ее поносил любой парижанин, впоследствии превратилась в партию «Буржского короля» – представительницей национального дела. Английские вожди будут называть Жанну д'Арк «Арманьякской шлюхой».

Ненависти, которую питали друг к другу представители обеих враждующих партий и которая заставляла тех и других искать иностранной поддержки, было недостаточно для того, чтобы затемнить национальное чувство во всех до одного. Сразу же после убийства в Монтеро, когда страсти были накалены до предела, Жерар де Монтегю, епископ Парижский, попытался осуществить «священный союз», направленный против английской угрозы. Он предлагал французским партиям помириться между собой и присоединиться к дофину Карлу, «единственному сыну и наследнику короля». «Если, милостию Господа нашего Иисуса Христа, все добрые жители и горожане этого славного города Парижа усмирят свои распри, то очень легко было бы отбросить и выгнать из этого королевства англичан, к их величайшему позору и к величайшему восторгу названного города Парижа и всех тех, кто в нем живет и его населяет». Тщетный призыв, который не помешает несколько месяцев спустя большей части духовенства и горожан признать, вместе с Университетом и парламентом, законной и нормальной ситуацию, сложившуюся в результате подписания договора в Труа. И все же согласие парижан было далеко не единодушным. И потому от всех жителей города, «то есть хозяев, возчиков, пастухов, монастырских свинопасов, служанок и даже монахов потребовали дать клятву быть верными и преданными герцогу Бедфорду, повиноваться ему во всем и везде, и всем, что только в их власти, вредить Карлу, называющему себя королем Франции, и всем его союзникам и сообщникам». Но, прибавляет Парижский горожанин, «одни это сделали добровольно, другие же крайне неохотно».

Жителями Нормандии, к этому времени полностью занятой англичанами, владели те же чувства. Около 1420 г. нормандец Робер Блондель сочинил стихотворную «Жалобу добрых французов», в которой пламенно поддерживал партию дофина против англичан и их бургиньонских союзников. Он доходил даже до того, что оправдывал убийство Иоанна Бесстрашного, которого постигла именно та участь, что уготована тиранам (здесь мы находим обращенными в другом направлении те же самые аргументы, при помощи которых Иоанн Бесстрашный за пятнадцать лет до того оправдывал убийство герцога Орлеанского). Не менее показателен и «Ответ доброго и честного француза всем сословиям французского народа», который появился сразу после подписания договора в Труа и где была сделана попытка показать всю ничтожность этого документа с точки зрения разума и права: Карл VI не был свободен, когда подписывал договор, поскольку находился в руках своих заклятых врагов; а если бы он и был свободен, договор не сделался бы от этого действительным, поскольку король пребывал не в том душевном состоянии, которое позволяло бы ему принимать настолько серьезные решения. «Так как же мог столь увечный и больной король законным образом отдавать и уступать такую большую вещь, как все французское королевство?»

Наиболее примечательным из всех произведений, в которых выражена реакция французов, их национальное чувство, несомненно, является «Обвинительный спор четверых» Алена Шартье, написанный в 1422 г. Личность автора придает этому «призыву к французскому народу» совершенно особую выразительность. Ален Шартье был не только гуманистом и поэтом, чья слава к тому времени достигла своего апогея, он занимал и официальную должность. С 1418 г. он был секретарем короля и безоговорочно поддерживал дофина, лишенного наследства. Он тщетно пытался отговорить Университет от подписания чудовищного договора и, не преуспев в этом, обратился ко всем французам в своем «Обвинительном споре». Излюбленная в те времена аллегорическая форма позволила ему изобразить Даму Францию в разорванной одежде и со струящимися по лицу слезами. Она обращается к трем своим сыновьям – Дворянину, Священнику и Крестьянину, упрекая их в том, что они своими ссорами довели ее до такого плачевного состояния. Каждый старается свалить ответственность за все несчастья на других: крестьянин обвиняет рыцаря, который грабит его вместо того, чтобы защищать; дворянин критикует добрых горожан, которые, укрывшись от опасностей, разрабатывают планы кампании, но громко протестуют, когда у них просят денег на военные расходы. И тогда вмешивается священник, в котором мы можем узнать самого Алена Шартье. «Хватит ссориться, – говорит он, – когда дом горит, не время выяснять, кто устроил пожар, но все вместе должны стараться его потушить».

Конечно, Шартье, как и Робер Блондель или Жерар де Монтегю, не скрывает своей симпатии к партии арманьяков. Но и у людей, не таивших своих бургиньонских пристрастий и без всякого протеста поддерживавших решение о двойной монархии, антианглийские настроения с годами становятся все более явственными. «Дневник Парижского горожанина», в котором отражаются не только чувства автора, но также и то, что можно было бы назвать «средним показателем общественного мнения», дает тому доказательства.

До 1422 г. Карл VI был жив и продолжал носить титул короля Франции, что позволяло сохранять иллюзию национального королевства, хотя реальная власть уже принадлежала англичанам. Но едва несчастный государь скончался, как недовольство стало проявляться в открытую. Возвращаясь с похорон, Бедфорд приказал нести впереди себя меч королей Франции, символ должности регента, которую он исполнял отныне от имени молодого Генриха VI, «против чего народ сильно роптал», как пишет Горожанин. С каждым месяцем иностранное засилье становилось все более явственным, до такой степени, – заметит все тот же Горожанин два года спустя, – что «во Франции ничего не делалось без воли этого англичанина». Тем не менее Бедфорд старался склонить общественное мнение в свою пользу, принимая меры, направленные на то, чтобы оживить торговлю и улучшить снабжение столицы продовольствием. Ничего из этого не вышло, и все, что бы он ни делал, становилось поводом для критики. В 1427 г. регент отправился в Англию. Наш горожанин по этому случаю заметил, что Бедфорд «всегда обогащал свою страну всем, что имелось в этом королевстве, а возвращаясь оттуда, лишь увеличивал поборы». Празднества, устроенные в 1431 г. по случаю коронации Генриха VI, были сочтены убогими, «ужин, коим угощали парижских нотаблей, был до того плохо приготовлен, что никому и в голову не пришло его похвалить», даже больные из Отель-Дьё, которым отнесли остатки со стола, во всеуслышание заявили, что «в Париже еще никто не видывал таких жалких и скудных объедков». Прибавьте к этому, что организовано все это было крайне плохо, университетским преподавателям и советникам парламента негде было сесть, поскольку пиршественный зал был забит простонародьем. Да и рыцарский турнир, устроенный на следующий день, впечатления не исправил. И Парижский горожанин заключает: «Вот уж точно, в Париже не раз видели свадьбы детей простых горожан, которые по этому случаю старались больше, чем постарались другие по случаю коронации и турнира». В довершение всего Генрих VI покинул Париж, не проявив обычных милостей, не отпустив на свободу узников и даже на самую малость не снизив налогов.