Текст книги "Мастер своего дела (сборник)"

– Мастер, а когда же учиться начнем? Когда? – нетерпеливо переминался с ноги на ногу Верк.

– Уже. Уже, сынок. – Большой Хрустальный приветливо сверкнул затычкой-шишечкой, и Шамай осторожно взялся за прохладные бока обеими руками.

– Красивый, – залюбовался флаконом Верк, – как наш Страшный Ливень. Дед хоть и ругается, что я его припрятал, но все равно рад. Я-то знаю.

– Слоника напоил? – Дед Шамайка подтащил Большой Хрустальный к дверце в чулан и загремел ключами. – А деда не обижай. Он хороший дождевик… был.

– Я тоже кое-что умею, – покраснел Верк, – немного, но умею. Не верите? Показать?

– Потом покажешь. Мыш вон заждался. Лимонаду просит, бедолага, только на что его нынче купить? Водички попьет, и ладно. Ведро с черпаком под прилавком возьми.

Верк вздохнул, подхватил Слоника под мягкий животик, выпустил на подоконник. Слоник пискнул в усы, неуклюже сунулся носом в пыльное стекло, потерся боком о пузырек с аккуратно наклеенной биркой «две монеты» и уселся возле пустой поилки. «Не лазил я еще под прилавок», – пробормотал под нос Верк, хитро усмехнулся, прикрыл веки, щелкнул пальцами, зашептал что-то.

Тугими студеными струями хлынула с еще совсем детских худых пальцев вода, и холодный дождик-моросилка полился небольшим, но сильным потоком на подоконник, на узорчатые бутылочки с никому не нужным чудом внутри, на седую спину напуганного мыша. Слоник запищал громко, заметался, попытался спрыгнуть на пол, но намокшая зеленая лента развязалась и, зацепившись за горлышко самого невзрачного пузырька, опрокинула его прямо в натекшую лужицу. Падая, пузырек задел соседний, тот – следующий, и флаконы, словно костяшки домино, посыпались один за другим. Они раскалывались с жалобным звоном и щедро роняли радужную нежность на темное стекло, на пыльный подоконник, на обшарпанные стены, на давно некрашеный пол, на седую шерстку Слоника, на ладони бледного Верка.

Звенело разбитое стекло, журчали радужные струйки. Дед Шамайка выскочил из чуланчика, схватил со стойки первую попавшуюся банку и бросился скорее спасать разлившийся товар. Верк беспомощно озирался, хлюпал носом, а из вытянутых ладошек его все тек и тек маленький хлесткий дождь, никак не желая прекращаться.

– Останавливай, останавливай! Оборотное слово говори! – закричал Шамай.

– Забыл, – прошептал мальчишка, пытаясь сжать кулачки, но настойчивый дождь никак не желал ему подчиняться, протискиваясь ледяными ручейками между пальцев.

– На Слоника хоть не капай, – рявкнул дед Шамай сердито, но вдруг замолчал, замер в двух шагах от дрожащего Верка.

Под струями непослушного ливня крошки-радуги выпрямляли тугие спины, выгибались коромыслицами, ласкались синим и алым, мерцали голубым и фиалковым, ликовали изумрудным и ярко-желтым. Слепил глаза оранжевый – самый сочный, самый отчаянный. Радуги росли, переливаясь, тянулись вверх и вширь, набирали силу. По гнутым цветным лентам медленно стекала холодная дождевая вода, впитываясь в сияющее семицветье, насыщая его незнакомой силой. Вздрогнул воздух. Зашипели искры. И одна великая тайна, соединившись с другой, заклубилась комком, сначала почти прозрачным, затем мутным, а затем…

Над горкой разбитого хрусталя, над почерневшей от воды поверхностью подоконника, над мокрой головой трясущегося от холода Слоника зашевелилось, распуская ниточки-лучи, солнышко. Маленькое, рыжее, будто яичный желток, оно словно хохотало изо всех силенок, выбравшись наконец на волю.

– Деда Шамай, что это? – Верк прятал за спину руки, все еще влажные от недавнего чуда.

– Солнце… – Дед Шамайка коснулся пылающего клубка, отдернул указательный палец, обжегшись. – Солнце, сынок. Вон оно как, оказывается. Оказывается, и наоборот можно.

– Что? – Верк с сожалением следил, как тускнеет пылающий желток.

– Солнце, дождь, сердце доброе и слово тайное – будет радуга, – приговаривал дед Шамайка, точно завороженный. – Выходит, и наоборот… Наоборот…

– Что? – настойчиво переспросил Верк.

– Где, говоришь, у тебя Страшный Ливень припрятан? – Дед Шамайка улыбался, и морщинистое личико его походило на счастливый свежеиспеченный блин.

– На чердаке… Только… Ай! – и мальчишка вдруг подпрыгнул, догадавшись. – Бегу! А дедка мой ругаться не станет. Я знаю.

* * *

Возле высокой стены из белого кирпича хмурилась толпа, а там, под парусиновым небом, пылало чужое солнце по сорок монет за луч. Счастливчики, попавшие на праздник, громко радовались, пели что-то, смеялись в голос.

– Там солнышко, да? – Девочка расплакалась тихо, почти неслышно.

– Ничего, может, хоть немного покажут. Подождем еще, – успокаивал ее дед, но в голосе его не слышалось надежды.

– Ой. Что-то на щеку капнуло, – женщина в цветастой шали вздрогнула, задрала голову, промолвила робко: – Поглядите скорее. Кажется, это дождь.

Над площадью низко-низко, почти касаясь стальным брюхом коньков крыш, висело огромное мохнатое облако. Грозовое. Оно росло, пухло, раскидывало свои черные края-крылья над городом, окутывало не серой, а настоящей, густой мглой кварталы. Город задрожал под позабытыми уже раскатами грома, по мостовым застучали крупные капли.

– Дождь! – зашумела толпа. – Дождь!

Дед Шамайка постоял на крыльце, полюбовался на рваные сизые края гигантской тучи, улыбнулся. Поправил ленточку на хвосте Слоника, дунул ласково ему в мордочку.

– Пойдем, дружок. Спешить надо.

Западный край неба все темнел, стальной уступил место антрациту, и вот уже застонал воздух и прорвался под неудержимым напором Страшного Ливня – великой гордости мастеров дождя. Дед Шамайка осторожно достал из чуланчика Большой Хрустальный, вынес его на крыльцо. Погладил по затычке-шишечке.

Прищурился алмазными гранями флакон, не флакон даже, а флаконище или целый графин. Сверкнул, точно подмигнул напоследок, и упал… И ударился о гранит ступенек.

Миллионом стеклянных брызг рассыпался Большой Хрустальный, разлетелся во все стороны прозрачными колючими искрами. Огромная радуга-мечта с тихим гудением начала выпрямляться, опираясь семицветным столбом на крыльцо. Взметнулась вверх радуга-мечта, проснулась от вековой спячки.

Зевнула васильково-синим, подмигнула травянисто-зеленым, прищурилась янтарно-желтым. Выше, выше и еще выше вздымалась радуга-мечта, подставляя хребет под хлесткие удары Страшного Ливня…

Вот красная полоса высунулась из-под козырька, точно быстрый Слоников язычок, жадно лизнула сухарик мостовой, замешкалась на мгновение и взлетела под небеса. Последним взвился в небо апельсиновый: жаркий, смелый, нестерпимо прекрасный. Встряхнулся, салютуя своему Мастеру, встал в ряд с другими.

Солнцедел Шамайка облокотился на перила крыльца, довольно зажмурился, а через квартал от лавки продавца радуги, свесив босые ноги в чердачное окно, заливисто смеялся солнцедел Верк.

Над городом, щедрое, яркое, огромное, поднималось солнце. Настоящее солнце. Одно на всех.

Дмитрий Тихонов. Ночь в кругу семьи

Никодим уже начал всерьез подозревать, что пару минут назад выбрал не тот поворот, когда впереди наконец показались наполненные желтым теплом прямоугольники окон. Свет фар мазнул по зарослям крапивы, выхватил из мрака покосившийся забор, уперся в припаркованные у самого крыльца машины братьев. Никодим, как и следовало ожидать, приехал последним. Он заглушил двигатель и вышел из машины, поднялся по скрипучим ступенькам, опираясь рукой о стену. Застыл перед дверью, такой же древней и изношенной, как и весь дом, не в силах заставить себя постучать. Они наверняка слышали, как он подъезжал, знали, что он уже здесь, и не было никакого смысла торчать на крыльце, чувствуя длинные холодные пальцы ночи за воротником. Но решиться на этот последний шаг оказалось трудно – внутри, в уютных комнатах, кисло пахнущих старыми коврами, его не ждало ничего хорошего.

Позади раздался шорох. Никодим вздрогнул и обернулся, хотя прекрасно понимал, что для серьезных опасений время еще не пришло. Несколько мгновений вглядывался в сплошную черноту за стволами яблонь, полукругом стоявших вокруг крыльца, потом вздохнул и, вновь повернувшись к двери, несколько раз ударил костяшками пальцев в посеревшую от времени доску.

Ему открыла сестра. За пять с половиной лет, прошедших со дня их последней встречи, она сильно постарела: на худом загорелом лице заметно прибавилось острых углов и неровных, подрагивающих линий, в коротко остриженных волосах серебрилась проседь. Но широкая коричневая юбка и выцветшая кофта, казалось, были те же самые, что и пять лет назад.

– Приехал, – прошептала она, встретившись с ним взглядом. – Здравствуй, Никодим.

– Здравствуй, Вера. – Он заставил себя улыбнуться, хоть и чувствовал, что получается неискренне. – Как вы тут?

– Тебя ждем.

Сомневаться не приходилось. Слишком многое зависело от его приезда. Весь следующий день зависел от его приезда. А это должен быть очень важный день.

– Ну, вот он я, – сказал Никодим и обнял сестру за плечи, затем прошел мимо нее в глубь дома.

В сенях вдоль стены все так же громоздилось старье: давным-давно вышедший из строя телевизор, огромный радиоприемник, куча тряпья, лыжные палки, самовар, какие-то пыльные коробки и ящики. Кажется, со времен его детства ни один предмет не сдвинулся с места, даже пыли не прибавилось.

Миновав короткий коридор, он попал в жилую часть дома. Небольшая комната, что-то вроде гостиной или столовой: посередине стоял стол с электрическим самоваром, который не включали уже лет десять, у одной стены был диван, у другой – комод и зеркало. Над столом висело старое радио, над комодом – несколько больших черно-белых фотографий в рамках. Молодые, улыбающиеся лица, давно вышедшие из моды прически. За столом сидели братья, Федор и Еремей, между ними стояла початая бутылка водки, настолько дешевой, что от одного взгляда на этикетку у Никодима свело живот. Впрочем, это была наименьшая из его проблем. Пожав братьям руки, он опустился на свободный стул. Вместо скатерти на столе лежала клеенка, покрытая полустертыми изображениями парусных кораблей. В детстве, сидя за этим столом, он придумывал каждому кораблю название и капитана, сочинял истории об их плаваньях, о бесчисленных приключениях в далеких морях – и двое заросших щетиной мужиков, что сейчас недоверчиво смотрели на него, в те времена слушали эти истории, раскрыв рты. В конце концов, он был старшим, и в его обязанности входило развлекать своих братьев. У старших всегда больше обязанностей.

– Ну, – сказал он наконец, – что случилось-то?

Федор пожал плечами, взглянул тоскливо на бутылку, начал рассказывать:

– Да ничего особенного не случилось. Отошел батя тихо, просто, без мучений. Верка вон на закате, как обычно, спустилась вниз белье ему поменять, а он и не дышит уже. Сердце, наверное. Хотя он на него никогда не жаловался…

– Тут без разницы, – сказал Еремей. – Мог и не жаловаться, а проблемы были. Сам знаешь, возраст ведь. Не угадаешь отчего.

– Где он сейчас?

– Внизу, где же еще. Мы не вызывали ни врачей, ни кого-то другого. Когда утро наступит, тогда и вызовем. Надо сначала, чтоб все уже готово было.

– Ясно.

– Сам-то как? – спросил Еремей.

Никодим поежился. Вопрос не имел отношения к его жизни, к оставшемуся в городе рекламному бизнесу, к новой трехкомнатной квартире, к женщине, с которой он эту квартиру делил, – только к его планам на будущее. На самое ближайшее будущее.

– Нормально, – ответил он. – В полном порядке.

– Сделал все нужные распоряжения?

– Эх… пока нет.

– Почему?

– Не успел, – соврал Никодим. – Как только вы мне позвонили, я тут же прыгнул в машину и поехал сюда… чтобы успеть к рассвету.

– Долго ехал, – сказал Федор и ткнул пальцем в непроглядную тьму за окном. – Рассвет должен был наступить десять минут назад.

– Семь, – поправил его Еремей. – Точнее, пока шесть с половиной. Но это в нашем часовом поясе. Кое-где задержка уже гораздо серьезнее.

– Скоро те, кто поумнее, начнут догадываться, что вся их гелиоцентрическая хрень не стоит даже бумаги, на которой напечатана, – пошутил Никодим, но улыбок на лицах братьев не увидел. Они ждали, когда он перейдет к делу. – Бледные уже появились? – спросил он, чтобы еще хоть на несколько мгновений оттянуть те ужасные слова, которые ему предстояло произнести.

– Вроде бы еще нет. Мы по крайней мере ничего не почувствовали. В любом случае сначала они придут сюда и сделают так, чтобы ночь больше не закончилась.

– Да, отец говорил, у них хватит ума найти это место в первую очередь.

– Вот именно. – Федор пристально посмотрел на Никодима. – Зачем тянуть резину?

– Поставь себя на мое место, и поймешь зачем. На это просто невозможно решиться.

– Ты на своем месте, а я – на своем, – ответил Федор. – И переставлять нас не надо. А решимости у тебя всегда было побольше, чем у меня с Еремой вместе. Пошли…

– Погоди. Давай хоть по рюмке опрокинем. За отца.

– Хорошо. – Федор повернулся к окну, всмотрелся в стиснутый белой рамой мрак. – Звезды начали гаснуть. Но выпить мы успеем.

«Из этой фразы получился бы прекрасный рекламный слоган, – успел подумать Никодим, пока брат разливал спиртное. – Утро больше не наступит, но у нас еще есть время, чтобы насладиться водкой такой-то». Отличное завершение карьеры. Он поднял свою рюмку, наполненную до краев.

– За отца, ребят. Он был хорошим человеком и сделал для людей настолько много, что они никогда не смогут понять и оценить этого.

– Точно, – согласился Еремей, а Федор просто кивнул.

Они выпили. Никодим сморщился от ацетоновой горечи, но проглотил.

– Ну и палятина, – пробормотал он, протягивая руку к пакетику с сушками, лежащему под самоваром. – Не могли что-нибудь подороже найти?

– Времени не было, – отрезал Федор. – И разницы все равно никакой. Пойдем.

– Стоп. Дай мне еще минуту – бабу свою предупредить хоть.

– Черт… лады, только минуту.

– Ага.

Доставая сотовый из кармана джинсов, Никодим поднялся со стула.

– Ты куда? – прищурился Федор.

– В сени. Позвонить.

– Отсюда звони. Родня все-таки, нам нечего друг от друга скрывать.

– Боишься, что сбегу? – с кривой улыбкой спросил Никодим. – Да?

– Времени нет, – невозмутимо ответил Федор. – Звони быстрее.

Никодим сел на диван, думая, что, пожалуй, был бы вполне в состоянии сбежать, если б вышел в сени: просто выйти на улицу, сесть в машину и уехать прочь отсюда. Без труда. Без угрызений совести. Он набрал нужный номер и поднес телефон к уху. Длинные гудки следовали один за другим, а человек, сочинивший за свою жизнь великое множество привлекательной лжи, никак не мог придумать, что ей сказать. «Дорогая, прощай, я получил наследство»? «Извини, любимая, я должен уехать навсегда по семейным обстоятельствам»? Обманывать на прощание не хотелось, но правду она не сумела бы ни осознать, ни принять. После очередного гудка Никодим прервал вызов и выключил мобильник, мысленно поблагодарив судьбу за то, что уберегла его от совершения очередной и наверняка последней ошибки.

– Спит, значит, – объяснил он братьям. – Не буду будить.

– Может, так оно и лучше. – Федор поднялся, тяжело опершись руками о стол, и Никодим понял, что бутылка была далеко не первой за эту ночь. – Давайте уже к делу, а?..

Они прошли в следующую комнату, отделенную от первой лишь застиранной желтой занавеской. Вера и Еремей отодвинули в сторону стоявший в углу массивный сундук, Федор поднял крышку находившегося под ним люка. Сестра спустилась первой, привычным жестом включила в потайном подвале свет.

«Ну, теперь все, – подумал Никодим, – вот и он, тот самый конец пути, о котором столько всего сказано и написано, что любые слова покажутся банальностью». Сейчас он исчезнет под скрипучим полом дома, где когда-то вырос, и жизнь прекратится. Во всяком случае то, что он привык считать жизнью.

Внизу царил сумрак – одинокая лампочка под потолком не могла разогнать забившиеся в углы тени. Вдоль стен тянулись полки, заставленные разнокалиберными пузырьками, коробками и пачками пожелтевших газет, потолок пересекал толстый кабель, под ногами лежал давным-давно вылинявший ковер. Вот оно, его наследство, его имение, перешедшее по всеобщему закону от отца к старшему сыну.

Предыдущий владелец этого великолепия покоился тут же, лежал в дальнем углу на одеяле. Никодим не сразу узнал усохшего, крохотного человечка с ввалившимися щеками и длинными седыми волосами. Какими тонкими стали его пальцы и шея, как заострились нос и подбородок – вот оно, его будущее.

Посреди подвала стояла узкая кровать с металлической спинкой, застеленная свежим бельем.

– Не волнуйся, – пробормотал Еремей. – Мы все новое положили, даже матрас.

– И сама конструкция удобная, – добавил Федор. – Еще с полгода назад старую сетку выкинули, поставили вместо нее каркас специальный… опроте… орпоте… тьфу, как его…

– Ортопедический, – сказала Вера. – Для спины полезно.

– Во-во, орпотедический. Я сам пробовал на нем – сплошное удовольствие.

– Вентиляция тут тоже новая, – Еремей указал куда-то в темный угол за телом отца. – В начале весны поменяли. Теперь тут всегда чистый свежий воздух.

Они готовились, понял Никодим, давно готовились к тому, что произошло сегодня. Король умер, да здравствует король! И теперь тут все для его удобства, все для того, чтобы он смог пронести бремя на себе как можно дольше, избавив их самих и их детей от подобной участи.

– Давай, это… приступай, – сказал Федор, положив ему руку на плечо. – И так уже опаздываем. А мы пока батю наверх отнесем, вызовем кого надо. Хлопотный предстоит денек.

Никодим попятился.

– Нет, постойте, – сказал он, чувствуя, что язык едва слушается. – Я не могу. Нет. Не сейчас. Слишком все быстро, слишком неожиданно.

– Неожиданно? – Федор удивленно вытаращился на него. – Можно подумать, ты не знал, чем все закончится! Это обязанность нашей семьи, и ничего нельзя изменить! Ты должен, потому что должен.

– Семьи? Да, наверное. Но это вы – семья. Жили рядом с отцом, помогали ему, ухаживали за ним. А я вылетел из гнезда уже очень давно. Потерял связь, научился быть сам по себе. Я больше не в семье.

– Хватить ныть! Видишь, что снаружи творится?

– Ничего не изменится, если вместо меня за это возьмется кто-то из вас. Никакой разницы! А я… я не хочу бросать свою жизнь.

– Никакой разницы? Ты же старший, у тебя голова специальным образом варит. Так ведь в каждом поколении было – первенец получает дар, а все остальные должны его обслуживать. Жизнь, которую ты так не хочешь бросать, она же не сама по себе выстроилась, это чистая наследственность, ничего больше. Но ты, кстати говоря, не очень разумно ею распорядился.

– Как бы ни распорядился, она моя!

– Ошибаешься! Твоя жизнь принадлежит всем!

Еремей шагнул к нему, но Никодим оттолкнул брата и, повернувшись, в три шага взлетел вверх по лестнице. Захлопнул ногой люк, с удовлетворением услышав, как выругался внизу Федор, получивший доской по макушке, рванул к выходу. Свободен! К черту этих людей, к черту этот сраный, убогий домишко, к черту происходящее снаружи. Один из братьев займет его место, а он будет далеко. Вообще не стоило приезжать.

Никодим схватил мобильник и успел краем глаза увидеть, как позади из вновь открывшегося люка поднимается Еремей с двустволкой в руках. Совсем поехала крыша, не иначе. Страх плеснулся мягкой волной на самом краю сознания, разбился о твердые камни уверенности, что брату не хватит духа выстрелить в него.

Он выбежал в сени, отодвинул засов на двери, распахнул ее и успел сделать два шага по крыльцу, прежде чем в отблесках света из окон увидел тех, кто ждал снаружи. И тогда волна уже не страха, но чистого ледяного ужаса взбурлила, поднялась и хлынула в его разум, сметая все на своем пути. Иссиня-белые, губчатые, искаженные тьмой тела, тонкие трехпалые лапы, черные провалы глаз и беззубых ртов. Они были огромны, круглые головы их поднимались над крытой шифером крышей, и когти размером с Никодимову ладонь бесшумно скребли по замшелым бревенчатым стенам.

Он застыл на месте, не в силах заставить себя ни кричать, ни двигаться. Мгновение и вечность поменялись местами, и время исчезло, оставив вместо себя лишь высокие фигуры, белеющие в окружающем мраке.

– Назад! – рявкнул за спиной Еремей, и Никодим послушался, отшатнулся от тянущейся к нему гигантской ладони цвета первого снега.

В тот же миг крепкие руки схватили его за плечо и воротник, втащили в сени, а брат, оказавшийся рядом, выстрелил из обоих стволов в приближающееся существо.

Грохот, вспышка и то, что она на долю секунды выхватила из темноты, привели Никодима в чувство. Он поднялся на ноги, бросил запиравшим дверь братьям:

– Я в подвал! – и со всех ног кинулся в дом.

Он почти миновал первую комнату, когда окно с треском провалилось внутрь, рассыпавшись дождем осколков стекла и обломков рамы, впустив трехпалую лапу, увернуться от которой Никодим не сумел. Скользкие, пористые, заплесневелые пальцы прижали его к полу, один из когтей разорвал кожу на плече, жуткий холод обжег тело. Воздух жалким всхлипом вырвался из груди, и он знал, что вот-вот умрет, но подоспевшие братья выручили его – Федор полоснул по одному из пальцев тяжелым кухонным ножом, а Еремей, успевший зарядить лишь один патрон, выстрелил в дыру, оставшуюся от окна. Жидко вздрогнув, лапа приподнялась, и, выскользнув из-под нее, Никодим на четвереньках все-таки добрался до люка, скатился вниз по ступенькам. Кто-то из братьев захлопнул крышку сразу за ним.

Вера стояла у кровати, в ужасе глядя широко распахнутыми глазами. Никодим заковылял к ней, чувствуя, как резкая боль в плече миллионами острых гвоздей расползается по телу.

– Давай доставай самое мощное что-нибудь, – сказал он сестре. – Чтоб сразу вырубило.

– А как же?.. – она указала на струящуюся по его рукаву кровь.

– Ничего. Заживет. Говорят, сон лечит…

Он отбросил в сторону одеяло и улегся на кровать, пачкая чистые простыни красным. Наверху шумело и трещало – ломались стены, рушилась сминаемая безжалостными руками крыша, громыхали выстрелы Еремеева ружья, и раздавалась отборная матерщина Федора. Братья справятся, братья выдюжат. Ему бы не подкачать.

Вера склонилась над ним со шприцом. Укола он почувствовал, только боль в плече сразу смягчилась, ослабила хватку.

– Я не знаю, смогу ли, – облизав губы, сказал Никодим. – У меня всегда было плохо с такими вещами.

Сестра погладила его по щеке и исчезла из поля зрения. Он хотел позвать ее, но тут потолок перед ним качнулся, поплыл, растворился в свете лампы, и тогда он поднялся над собой, высоко-высоко в небытие, охватывая все и вся вокруг…

Наверху стихло. Вера, сделав несколько шагов к лестнице, оперлась спиной о стену и сползла на пол, не в силах заставить себя подняться. По щекам ее текли слезы.

А Никодим улыбался. Он спал, и ему снилось, как далеко на востоке окрашивается алым край неба.