Текст книги "Дарвиновская революция"

Предки и архетипы

Несмотря на расхождения по вопросу о происхождении органики, члены нашего научного сообщества в общем и целом были согласны с тем, что эти расхождения не должны угрожать связывавшим их узам дружбы, сколь бы нелепой и даже смехотворной ни казалась им позиция противоположной стороны. Поэтому в большинстве своем если между ними и возникали разногласия, то чисто дружеского свойства. Кроме того, их объединяли оппозиционное отношение к некоторым совершенно вопиющим, с их точки зрения, высказываниям французских ученых и чувство, что любая попытка примирить между собой науку и религию не должна идти во вред науке.

Эти джентльменские, то есть сугубо корректные, дебаты о происхождении органики вдруг перестали быть таковыми в 1844 году, когда вышел в свет анонимный труд «Следы естественной истории творения». Этот солидный труд, содержавший ценные размышления о сути эволюции, пользовался огромной популярностью у обычной публики, активно обсуждался на страницах ведущих журналов и вызвал нападки куда более злобные, чем те, что сопровождали выход «Происхождения видов» Дарвина. Но такие ученые, как Седжвик и Уэвелл, стремившиеся привести к равновесию науку, христианство и все, что намекало на эволюционизм, воспринимавшие как хулу и святотатство, тоже не остались без утешения, ибо в те же 1840-е годы Ричард Оуэн начал публично излагать свою теорию архетипов, пытаясь с ее помощью дать более ортодоксальные ответы на те многочисленные вопросы, которые, по мнению автора «Следов», могли быть решены только благодаря эволюционным гипотезам. Разумеется, ответы, даваемые Оуэном, гораздо больше устраивали кембриджских христиан, хотя было бы ошибкой считать, что направление, которого придерживался Оуэн, резко отличалось от того, которого придерживался автор «Следов».

Однако прежде чем мы начнем рассматривать эти две линии развития, было бы неплохо ненадолго вернуться в континентальную Европу и дать краткий обзор бытовавшим там взглядам, касавшимся эмбриологии, палеонтологии и связей между ними. Как мы увидим в дальнейшем, возникшие и развивавшиеся там идеи относительно этих двух дисциплин оказали самое непосредственное влияние на развитие британской научной мысли. (По данной теме наибольшего внимания, на мой взгляд, заслуживают следующие труды: Лурье, 1960; Осповат, 1976; Боулер, 1976a; Гулд, 1977; и Рассел, 1916.)

Эмбрионы и ископаемые

В самом начале XIX века в области эмбриологии были найдены и сформулированы две особо важные позиции. «Отцами» первой стали французские и немецкие «трансценденталисты» и ученые, стремившиеся разглядеть некую (в некотором смысле единую) концептуальную связь между всеми организмами. Второй же была позиция, которой придерживался великий немецкий эмбриолог Карл Эрнст фон Бэр.

Трансценденталистам принадлежит заслуга в открытии закона параллелизма между стадиями развития человека и разработке такого понятия, как лестница бытия. Поскольку организмы занимают различные ступени на лестнице бытия, утверждают они, то отражение этой ступени мы можем увидеть в стадии развития индивидуума. В более высокоразвитом организме зародыш последовательно проходит через все взрослые формы низших или менее развитых организмов: «Животное, стоящее на высокой ступени органической лестницы, достигает этого уровня, лишь пройдя через все промежуточные стадии, что отличает его от животного, стоящего ниже его. Человек становится человеком только после прохождения организационных стадий, на которых он сначала уподобляется рыбам, затем пресмыкающимся, а затем птицам и млекопитающим» (Рассел, 1916, с. 82, цитата из Э. Серре). Это и есть закон параллелизма, называемый также «биогенетическим» законом, или законом Меккеля – Серре, по именам двух его создателей. Чтобы признать этот закон, вовсе не нужно быть эволюционистом. Известно, например, что Эрнст Геккель (1883, 1:309), стоявший на позициях эволюционизма, в конце века начал популяризировать версию этого закона под лозунгом: «Онтогенез повторяет филогенез». Но можно продолжать придерживаться и статичной цепочки бытия. А можно, в качестве альтернативы, начать постулировать те или иные варианты этого закона. Например, выстроив все организмы в одну цепочку, можно – хотя и с меньшей долей амбициозности – утверждать, что высшие организмы проходят лишь через ограниченный круг низших стадий, то есть можно, скажем, свести историю развития человека к некоторым или ко всем позвоночным животным. Последнюю позицию, судя по всему, разделял ярый противник теории Дарвина, француз Жан-Луи Агасси, находившийся под влиянием учения трансценденталистов и школы Кювье: в частности, он придерживался классификации Кювье, подразделявшего животных на четыре особых типа – embranchements (Агасси, 1849).

Хотя я и буду противопоставлять Фон Бэра трансценденталистам, важно, однако, понимать, что занимаемая им позиция не настолько уж сильно отличалась от только что описанной. Его собственный трансценденталистский багаж знаний оказал глубокое влияние на формирование его мышления. Как и Кювье, но совершенно независимо от него, если верить его собственным словам, Фон Бэр тоже подразделял животных на четыре основных вида: лучевые, членистые, моллюсковые и позвоночные, – каждый со своей идеальной формой или своим типом. Именно этот классификационный шаблон и лежал в основе эмбриологической мысли Фон Бэра, хотя, что касается человеческого развития, здесь он отходил от какого-либо шаблона. Последний в основе своей представляет довольно простой элементальный план, проявляющийся на раннем этапе в виде эмбриона, после чего развитие особей принимает вид прогрессии, уводящей с общей, проторенной стези, и следует различными путями (Фон Бэр, 1828; подробное изложение многочастного закона развития Фон Бэра см.: Осповат, 1976, с. 6).

Обратите внимание на два момента. Первый – что необязательно быть эволюционистом, чтобы понять и принять эмбриологию Фон Бэра. Сам он так никогда и не стал эволюционистом, хотя ими стали многие из тех, кто оказал на него влияние, прежде всего Дарвин. Второй – это наличие большого количества сходств между законом Бэра и законом Меккеля – Серре. Сравнивая ранние эмбриональные стадии, видишь много соответствий между ними. А переходя к различным формам позвоночных, видишь, например, что и тот и другой отмечают подобие раннего эмбриона самым примитивным формам позвоночных (низшая ступень на лестнице бытия) – первобытным рыбам. Но если трансценденталисты настаивают на полном подобии эмбриона взрослой рыбе, то Фон Бэр видит в зародыше лишь эмбрион будущей рыбы, очень смутно и расплывчато напоминающий саму взрослую рыбу. После этого число соответствий начинает стремительно убывать, а количество расхождений между двумя этими позициями возрастает. Фон Бэр и его последователи не видят оснований для того, почему после прохождения первой стадии все высшие позвоночные непременно должны походить на взрослые или даже эмбриональные формы следующего уровня организации позвоночных – скажем, на пресмыкающихся. Действительно, не существует какого-то уникального набора уровней, через которые проходят эмбрионы, хотя, прослеживая линию развития высших позвоночных и следуя тому же концептуальному методу дивергенции, можно иногда установить определенную последовательность у низших эмбриональных форм позвоночных. Чтобы подняться до более продвинутых форм, все они должны – хотя бы часть пути – пройти заданными путями. Вот здесь-то и возникает «незаполненное пространство», допускающее чисто поверхностное пересечение (отсюда и путаница) взглядов Фон Бэра и трансенденталистов.

Возвращаясь к палеонтологии, мы видим, что идеи Агасси были важны с двух точек зрения. Во-первых, именно Агасси первым сделал особый акцент на прогрессивности палеонтологической летописи. Седжвик, например, тоже ратовал за прогрессивную природу летописи, считая человека ее вершиной. Но Седжвик при этом делал акцент на подготовке мира к появлению человека (достижение нужных температур, к примеру) и на связанных с этим органических изменениях, а не на самих организмах, предварявших появление человека. Каждый признает наличие определенного сходства между человеком и другими позвоночными (например, скелетный изоморфизм), но акцент на адаптации как неотъемлемой части божественного замысла обесценивает важность этого сходства. Другими словами, вопрос о том, что эти низшие формы обдуманно развивались и формировались по нарастающей, пока не достигли своей кульминации в человеке, даже не стоял. Агасси, с другой стороны, интуитивно чувствовал такую прогрессивную подготовку, предшествовавшую появлению человека. Испытав в юные годы влияние трансцендентальной мысли, он искал концептуальные связи между позвоночными и, найдя их, заявил, что эту прогрессию мы можем видеть в современном мире у позвоночных животных: рыб, пресмыкающихся и так далее, вплоть до млекопитающих и человека. И с той же прозорливостью он разглядел эту прогрессию в палеонтологической летописи. «История Земли свидетельствует о ее Творце. Она говорит, что объектом и смыслом творения является человек. Он провозглашен венцом природы с первого появления организованных существ, и каждая важная модификация в целой веренице таких существ – это шаг вперед к определенному условию развития органической жизни» (Агасси, 1842, с. 399; цитата из Боулера, 1976а, с. 49).

Как видим, Агасси тоже испытал влияние Кювье. Поэтому и он тоже не видел прогрессии между embranchements, заявляя, что представители всех четырех типов появились все вместе, хотя Седжвик и Мерчисон в это время уже начали открывать ископаемых, предшествовавших позвоночным. К тому же Агасси не был эволюционистом. Между прогрессивными классами он видел разделявшие их непроходимые пропасти и, за исключением человека, не видел внутри самих классов даже временной прогрессии (например, прогрессии среди рыб). Этим антиэволюционизмом отмечена вся жизнь Агасси. В середине 1840-х годов он пересек Атлантику, обосновался в Гарварде и стал признанным вождем американской оппозиции в борьбе против дарвинизма. (Классическим трудом, созданным им, считается «Очерк о классификации» (1859), впервые опубликованный в 1857 году как часть научного альманаха «Вклад в естественную историю Соединенных Штатов Америки».)

Во-вторых, еще одним важным научным достижением Агасси было то, что он связал палеонтологию с эмбриологией. Он не первый, кто ступил на эту стезю, но первый, кто сумел донести до научного сознания важность этой связи. Агасси придерживался модифицированной версии закона Меккеля – Серре и, таким образом, ратовал за троичный параллелизм. У позвоночных, например, мы находим три параллельные линии, связывающие рыб с человеком: линию развития особи, прогрессию взрослых форм организмов с тех пор, как они впервые проявились на Земле, и лестницу, вернее, ступени лестницы бытия, на которые можно поместить ныне существующие формы. Так что последователи Фон Бэра могли бы открыто (причем с почтением и благодарностью) принять выявленную Агасси связь между эмбриологией и палеонтологией, спокойно отбросив его трансцендентальные приемы, к которым он прибегал в попытке истолковать некоторые спорные аспекты, дабы они не противоречили эмбриологии Фон Бэра.

Хотя вышеописанные тенденции были характерны для научной жизни континентальной Европы, однако в начале 1840-х годов они достигли и Британских островов и были хорошо известны здешним ученым. Даже в первом издании «Принципов» (1830–1833, 2:62–64) Лайель счел вполне разумным упомянуть закон Меккеля – Серре, связав его с палеонтологией, пусть даже им при этом руководило желание опровергнуть, что этот закон имеет важное значение для подтверждения теории эволюции. В 1836 и 1837 годах шотландский эмбриолог Мартин Барри опубликовал подробный разбор идей Фон Бэра в одном из ведущих шотландских журналов (Барри, 1836–1837; см. также Осповат, 1976). Эти идеи тут же подхватил и предал публичной огласке Оуэн (лекционные записи; MS. 42.d4, Оуэн MSS, Королевский хирургический колледж). Уильям Карпентер популярно изложил их в своем знаменитом учебнике «Принципы общей и сравнительной физиологии» (1839), составившем достойную конкуренцию учебнику, написанному немецким биологом Иоганном Мюллером, в котором тоже излагались идеи Фон Бэра и который, будучи переведен на английский язык, в 1838–1842 годах пользовался широкой популярностью в Британии. Агасси и его идеи тоже были хорошо известны британским ученым. Он лично представил свою теорию на ежегодном заседании Британской ассоциации, проходившей в Глазго в 1840 году (Агасси, 1840), заседании, на котором присутствовал Дарвин. А в 1841-м шотландский геолог-любитель Хью Миллер, ископаемыми находками которого Агасси восхищался и которые он же классифицировал, опубликовал научно-популярную книжку, где в доступной форме изложил взгляды Агасси на палеонтологическую летопись и эмбриологию.

«Следы естественной истории творения»

То, что автор «Следов…» пожелал остаться неизвестным и выпустил книгу анонимно, добавляло ей шарма и привлекательности. Насчет автора ходили различные домыслы, поговаривали даже, что это чуть ли не сам принц Альберт. Но многие твердо полагали, что автор – некто Роберт Чемберс из Эдинбурга. Дарвин, например, нисколько не сомневался, что это именно он (Дарвин и Сьюард, 1903, 1:48–49), но только в 1884 году, после того как ажиотаж вокруг этого труда давно затих, Чемберс наконец был официально объявлен его автором (это было сделано в последнем, двенадцатом, посмертном издании его работы).

Чисто внешне, по крайней мере, карьера Чемберса (1802–1871) ничем не отличалась от той, которую викторианцы считали образцом научной карьеры (Чемберс, 1872; Миллхаузер, 1959). Хотя он родился в сравнительно благополучной семье и первые годы его жизни протекали в относительном комфорте, вскоре его родители разорились, и на долю семьи выпали трудные времена. Поэтому, несмотря на то что вначале он рассчитывал сделать церковную карьеру, в конце концов ему пришлось пойти по стопам старшего брата и стать книготорговцем, хотя вся его книжная наличность состояла из нескольких учебников и нескольких экземпляров Библии в дешевом издании. Однако благодаря прилежанию, трудолюбию, бережливости и инициативе он вытащил себя из трясины бедности, и вскоре они с братом учредили одну из самых успешных издательских фирм XIX века, снискавшую известность ежемесячным изданием под названием «Журнал Чемберсов», публиковавшим всякого рода поучительную и полезную информацию. Как и его брат Уильям, Роберт Чемберс был не просто издателем: он писал обширные ознакомительные очерки, посвященные истории, природе и быту Шотландии, причем делал это в форме, доступной и привлекательной для самых широких слоев читающей публики. Один из таких очерков, «Шотландские шутки и анекдоты» (1831), который, как свидетельствует он сам, был написан с целью показать шотландцев как «остроумную и веселую» нацию (Чемберс, 1872, с. 209), уже сам по себе был, несомненно, очень серьезной работой, вполне способной подготовить его к атаке на бастионы и редуты цитадели органического мира и его происхождения.

Видимо, с тем чтобы защитить честь семьи и фирмы, Чемберс решил опубликовать «Следы…» анонимно, но поскольку все это дело с самого начала было окружено стеной недомолвок и умолчания, мы можем только догадываться о его истинных мотивах. Почему респектабельный эдинбургский предприниматель вдруг решил броситься в омут безумных околонаучных размышлений? Но эта загадка, вероятно, менее загадочна, чем это могло бы быть, напиши он какой-нибудь другой труд, ибо основной аргумент, которым он руководствовался при создании «Следов…», в меньшей мере обусловливался научным, нежели методологическим или философским подходом. Поэтому мы можем высказать вполне разумное предположение об истинных мотивах, двигавших Чемберсом, хотя он, по его собственным словам (сказанным в предисловии к десятому изданию «Следов…»), изначально был окрылен и подвигнут к написанию труда поразительным откровением со стороны самих ученых, признавших возможную аналогию между эмбриологией и историей жизни на Земле (см. Ходж, 1972, с. 136–138). Поскольку это признание было сделано в середине 1830-х годов, то вполне вероятно, что оно исходило от Лайеля; скорее всего, это была одна из его импровизированных ремарок, сделанных мимоходом, но она-то и решила исход дела. Во всяком случае, такое объяснение вполне соответствует общему шаблону поведения, принятому среди викторианских эволюционистов: спокойно принимать доводы Лайеля, но все его выводы и заключения ставить с ног на голову. Возможно, так оно и было, однако, оставив все как есть, давайте теперь займемся самими «Следами…». В дальнейшем, кроме особо оговоренных случаев, я буду ссылаться на первое издание этой работы и краткое дополнение к нему – работу под названием «Объяснения», опубликованную в 1845 году.

«Следы…» начинаются с обсуждения гипотезы туманностей, которую Чемберс охотно разделяет, и причина, руководившая им при этом, вполне проста и понятна (Оджилви, 1975). По меньшей мере он надеялся вот на что: поскольку неорганический, космологический мир управляется нерушимыми законами, то, исходя из аналогий, резонно предположить, что и органический мир, включая все органические творения, тоже управляется законами. Но он также надеялся увлечь читателя еще более серьезным предположением, что поскольку космологический мир развивается под эгидой упомянутых законов, то, исходя из той же аналогии, резонно предположить, что и органический мир развивается под эгидой тех же законов. Но хотя в первом издании «Следов…» Чемберс твердо стоял за последнее положение, в «Объяснениях» (1845, с. 5) он, видимо, решил защитить себя от критики, могущей обрушиться на него за его панегирик гипотезе туманностей, заявив, что важным для его позиции является как раз первое, а не второе положение: «Было бы ошибкой полагать, что эта гипотеза [туманностей] важна для меня именно как базис всей природной системы, изложенной в моей книге. Нет, этим базисом прежде всего являются материальные законы, которые, как это доказано, действуют во всей Вселенной». Поэтому Чемберс находил достаточно впечатляющим тот факт, что и в органическом мире, как это демонстрирует физика, тоже действуют законы и что эти «природные законы и в большом и в малом действуют индифферентно» (1845, с. 6). Так ли, эдак ли, а выгода налицо: если гипотеза туманностей верна, то она станет солидной поддержкой для его органического эволюционизма, а если вдруг она окажется ложной, все равно не придется поступаться главным.

В «Объяснениях», значительно ослабляя силу своей аналогии, Чемберс пытается устранить эту опасность, введя одну тонкость. Он приводит свидетельство бельгийского исследователя Адольфа Жака Кетле, что человек с его различными параметрами тоже подчиняется законам. На индивидуальном уровне эти законы, возможно, и неразличимы, но если брать человечество как группу, мы находим регулярные закономерности в соотношениях рождаемости и смертности, высоты, веса, силы и так далее. Даже как моральное и нравственное существо человек остается подвластен закону, ибо если рассматривать человечество в массе, то все моральные качества, «даже склонность уступать таким искушениям, которые ведут к преступлению, – все это свидетельствует о цельном, решительном коллективном характере, хотя поведение одного-единственного человека предсказать невозможно» (1845, с. 25; взято у Кетле, 1842; обратите внимание на его издателей!). Таким образом, определив внешние границы действия закона (планеты и люди), Чемберс, нимало не смущаясь, заявляет, что абсолютно все, включая и происхождение видов, подчиняется законам.

Затем Чемберс подробно описывает суть и природу палеонтологической летописи, нимало не подозревая, что это окажется самой спорной частью его работы, – в самом деле, с непостижимой скоростью она вызвала такую бурю реакций и откликов, сколько все прочие материалы, вместе взятые, – но именно эту тему Чемберс почему-то рассматривает с полной самонадеянностью, если не компетентностью. В частности он заявляет, что еще 15 лет назад Лайель побоялся бы возражений со стороны эволюционистов, зато он как эволюционист ясно видит в летописи прогрессию от простейших организмов к млекопитающим, где человек – одно из самых поздних добавлений. Если вдаваться в подробности, то начинает Чемберс с беспозвоночных животных – зоофитов, полипов, моллюсков, ракообразных, – а затем переходит к первобытным рыбам, вскользь упомянув о некой предполагаемой связи между ракообразными и рыбами (Чемберс, 1844, с. 54–75). После этого он переходит к пресмыкающимся, сделав небольшую ремарку насчет прогрессии среди растений. Затем он упоминает о связи между пресмыкающимися и птицами, сославшись на такого авторитета в этом вопросе, как Оуэн. Затем он доходит до ранних млекопитающих, начав, что существенно, с сумчатых животных, и постепенно подходит к нынешним, более распознаваемым и хорошо известным формам, вершиной которых является человек. Таким образом, Чемберс, по его мнению, показал относительно постепенную прогрессию, или восхождение от низшего к высшему, то есть ту цепочку происхождения органических форм, которая, как и следовало ожидать, по сути своей обусловлена эволюцией, а не чудом.

Но прежде чем мы двинемся дальше, необходимо указать на три момента. Во-первых, в своих «Объяснениях» Чемберс несколько модифицировал свою версию постепенного восхождения вверх, допуская ряд ответвлений от этой линии, причем эти ответвления, называемые «семействами», затем идут вверх от главной линии идеально параллельными линиями (1845, с. 69). Во-вторых, Чемберс постарался связать прогрессивную летопись с изменившимися на Земле условиями, и мы вскоре увидим, что у него были свои взгляды на то, как именно любые изменения обуславливаются состоянием среды. Здесь чувствуется привкус трансцендентальной прогрессии Агасси, ведущей к появлению человека, и это, разумеется, связано и с его пониманием закона, отдающего предетерминизмом, и с некоторыми идеалистическими представлениями, в силу которых человек ставится во главе вещей. В-третьих, Чемберс, упоминая о сходных признаках у эмбрионов нынешних и ископаемых рыб, замечает, что, видимо, «эти факты указывают на паритет законов, управляющих и общим прогрессом творения, и прогрессом индивидуального плода одного из более совершенных животных» (1844, с. 71). Хотя Чемберс, как известно, начал свои эволюционные блуждания по лабиринту науки именно с этой аналогии, он, видимо, заимствовал данный пример (но не его эволюционную интерпретацию) у самого Агасси – или непосредственно, встретившись с ним на заседании Британской ассоциации в Глазго, или опосредованно, от одного из его последователей. Поскольку своей летописной аналогией (то есть сравнением эмбриона с ископаемыми) и ее интерпретацией Чемберс тоже обязан Агасси (а заодно Фон Бэру и его идеям), то у нас есть еще одна причина полагать, что в «Следах…» чувствуется аромат трансцендентального прогрессионизма, ведущего к человеку.

Любой читатель, прочтя длинный пассаж, посвященный целому ряду геологических вопросов и призванный показать разумность трансмутации, поневоле начинает думать, что Чемберс вот-вот перейдет к более подробному изложению и исследованию истинной природы трансмутационных изменений, но он откладывает этот предмет на какое-то время и вместо него начинает рассматривать вопросы спонтанного зарождения жизни и появления органических веществ из неорганических. Он выдвигает гипотезу о том, что жизнь возникает путем «химико-электрического действа» (1844, с. 204), и уделяет большое внимание тому факту, что когда через раствор силиката калия и нитрата меди пропускается электрический ток, то якобы возникает насекомое (1844, с. 185). Он указывает также на то, что морозные (неорганические) узоры на стекле напоминают (органические) растения (1844, с. 165), что мочевину (органическую субстанцию) можно получить из неорганических (1844, с. 188) и что домашняя свинья, в отличие от ее дикого сородича, может заболеть финнозом, а это доказывает, что болезнь, должно быть, возникла после того, как дикая свинья была одомашнена (1844, с. 183). Все эти «факты», безусловно, указывают на возможность возникновения органических веществ из неорганических. Как тут не удивиться тому, что, раз уж все эти процессы творения идут полным ходом, кто-то еще в состоянии разглядеть какую-то прогрессию в палеонтологической летописи, поскольку, какой период времени ни возьми, – везде можно найти организмы на всех стадиях эволюции! Несомненно одно: чтобы сотворить жизнь из не-жизни, нужны надлежащие условия. Возможно, в далеком прошлом такие условия действительно имелись, что и стало началом начал – сделало возможным зарождение жизни и запустило эволюционную прогрессию. Но это начало, представлявшее само по себе изменившиеся условия, положило конец если не всем, то большей части процессов творения органической жизни из неорганической, особенно после того, как возникло нечто столь специфичное, как домашняя свинья (1844, с. 184).

После этого Чемберс переходит к рассмотрению вопроса о том, как происходит трансмутация. Он ясно дает понять, что довод Бэббиджа не остался неуслышанным, ибо показывает, что закон (такой как закон зарождения жизни) мог сказаться определенным образом 100 000 001 раз, а затем без всякого насилия над природой мог сказаться, но совершено иначе, 100 000 002 раза. Поэтому, заявляет Чемберс, хотя живые существа воспроизводят подобных себе, совсем не обязательно, чтобы такой порядок вещей был всегда. В редких случаях существа создают не подобных себе, – так под действием закона и возникают новые виды (1844, с. 210). Заметьте, однако, что Чемберс, по всей видимости, ожидал, что переход из одного вида в другой представляет собой одношаговый, а не постепенный гладкий процесс.

Чтобы проиллюстрировать свою позицию, Чемберс снабдил свои рассуждения рисунком (заимствовав его из книги Карпентера о Фон Бэре; см. рис. 10). Итак, ограничившись лишь позвоночными животными, давайте предположим, что развитие подводит нас к точке A. От нее отделяются рыбы и продолжают свое развитие до зрелых форм в точке F. Пресмыкающиеся, птицы и млекопитающие развиваются вместе до точки C, в каковой точке пресмыкающиеся отделяются и развиваются до зрелых форм в точке R. Птицы отделяются от млекопитающих в точке D, и млекопитающие продолжают свой путь развития до точки M. Чтобы получить картину эволюции, все, что нам нужно, заявляет Чемберс, – это предположить, что в некоторых случаях эмбрион остается эмбрионом и продолжает свое развитие, но при этом развивается дольше, чем обычно. Рыба, развивавшаяся дольше, чем обычно, уже не рыба, а рептилия, то есть пресмыкающееся, и так далее, и так далее. «Все, что необходимо, – это еще на немного продолжить прямой отрезок созревания — и от вида к виду промежуток между ними будет все короче» (1844, с. 212). Если не принимать в расчет эволюцию, то это не совсем точно отражает позицию Фон Бэра, ибо последний никогда не отстаивал необходимость точного повторения эмбриона, но говорил лишь о сходстве первичных эмбрионов одного типа и о последующих расхождении и специализации. По Бэру, любая дальнейшая последовательность, любой непрерывный ряд случайны, и организмы, разумеется, не проходят через все стадии, как это подразумевает рисунок Чемберса. Даже здесь, вероятно, Чемберс в большей мере обязан своими знаниями трансцендентализму, нежели Фон Бэру, ибо признавая переход из одного вида в другой, а не переход от общего к частному, он становится на сторону трансценденталистов.

Рис. 10. Механизм эволюции по Чемберсу (подробное описание рисунка в тексте). Из книги Чемберса «Следы естественной истории творения» (1844).

Затем Чемберс приводит еще два рисунка, стремясь наглядно проиллюстрировать правоту своих предположений. У пчелиной матки период созревания гораздо короче, чем у рабочей пчелы, а мы знаем, как безоговорочно преданы обычные пчелы своей матке, поскольку рабочая пчела усердна и трудолюбива, а матка одержима сексуальной страстью и ревностью (1844, с. 214–216). Возможно, Чемберс – и не типичный викторианец, но не настолько, чтобы во всем быть нетипичным. Затем он переходит к овсу, заметив, что если овес посадить повторно, не дав ему созреть (то есть сократив период созревания), то овес выказывает раздражающую тенденцию превращаться в рожь (1844, с. 220–222). И наконец, предполагает Чемберс, свет и кислород тоже влияют на продолжительность созревания, а стало быть, и на трансмутацию; в частности, обилие света и кислорода тоже может существенно содействовать эволюционному развитию форм до их нынешнего вида (1844, с. 228–229).

Можно подумать, что последнее предположение несколько отвлекает от центрированного на человеке прогрессионизма в работе Чемберса, но это сделано специально, ибо, намекнув, что это предположение подразумевает одни лишь неуправляемые изменения, Чемберс сразу же начинает говорить о «задуманных и подготовленных заранее» атрибутах и их «предварительном замысле и продуманности» (1844, с. 232). Конечно же, уже одно то, что Чемберс взял на вооружение концепцию закона Бэббиджа, не говоря уже о его размышлениях по части эмбриологии, позволяет считать, что эта прогрессия, ведущая к человеку как вершине, подразумевалась с первых ходов.

Прежде чем перейти к критикам, позвольте сделать ряд замечаний, проясняющих позицию Чемберса. Во-первых, обратите внимание на то, что предложенное им «решение» касается происхождения видов, а не происхождения организмов. Виды ничуть не смущали Чемберса, в отличие от Ламарка, ибо для него они были чисто побочной проблемой. Они были скорее побочным продуктом его скачкообразного подхода к эволюции – в ходе развития организм переключается с одного вида на другой, – нежели значимыми сущностями со своими правами. Он не видел какой-либо насущной причины, почему виды должны быть такими, какие они есть, как не видел и причины для особых различий между ними – например, почему одни виды очень схожи между собой, а другие сильно отличаются друг от друга. Виды просто возникают по мере движения эволюции по прогрессивному пути.

Во-вторых, Чемберс слишком резко отзывается о своем предшественнике-эволюционисте Ламарке (1844, с. 231). Но поскольку практически все в Британии отзывались о нем так[11]11
  За исключением, пожалуй, только Роберта Гранта, профессора сравнительной анатомии и зоологии в Университетском колледже, Лондон. О нем разговор пойдет позже.


[Закрыть], то эта попытка отделить себя от него была, возможно, благоразумной с точки зрения тактики; хотя я подозреваю, что антипатия Чемберса имела более глубокие корни. В частности, Чемберс был рьяным сторонником пятеричной системы, созданной неким Уильямом Маклеем (1820–1891), который классифицировал все организмы, разбив их на пять особых типов, где каждый разбивался на пять подтипов, и так далее (см. рис. 11).