Текст книги "Дарвиновская революция"

Величайшая из тайн

Лайель об организмах

В 1832 году Чарльз Лайель опубликовал второй том «Принципов геологии», в котором все свое внимание уделил органическому миру, создав тем самым благодатную почву для дебатов по вопросу о происхождении органики, вопросу, который будет волновать британское научное сообщество вплоть до появления дарвиновского «Происхождения видов». Правда, вопрос об органическом мире он поднял еще в первом томе своих «Принципов», заострив внимание на трех вещах: 1) что появление новых видов никак не связано с исторической прогрессией, ибо все эти прогрессии – не более чем кажущиеся явления, иллюзии, вызванные несовершенством палеонтологической летописи; 2) что человек как вид появился относительно недавно; и 3) что, хотя с точки зрения морального и интеллектуального уровня человек являет собой нечто особенное, на физическом уровне ни о какой особой прогрессии говорить не приходится, ибо он ничем не отличается от животных. Но если в первом томе органический мир интересовал Лайеля постольку поскольку, то есть не сам по себе, а как аспект стратегии, призванной убедить читателя в неизменности процессов на Земле, то во втором томе «Принципов» Лайель развернул дискуссию об органическом мире как самостоятельную тему.

Второй том примечателен еще и тем, что здесь Лайель впервые затронул вопрос об органической эволюции, взяв в качестве парадигмы теорию Ламарка. Суммировав все утверждения Ламарка, касающиеся того, что привычки способствуют образованию форм, что новая жизнь возникает непрерывно и спонтанно, что человек ведет свое происхождение от низших форм (в частности от орангутана), и прочие (Лайель, 1830–1833, 2:1–21), Лайель разносит теорию Ламарка в пух и прах, умело используя и подтверждая многие аргументы Кювье. Он отрицает тезис о спонтанном возникновении жизни, указывая, что хотя имеется некоторая вариативность внутри вида, однако отечественные формы служат доказательством того, что такая вариативность слишком ограниченна и что когда организмы начинают вести жизнь на лоне природы и дичают, они возвращаются к изначальным формам (2:32–33). Он указывал, что египетские мумии, например, не отличаются от современных людей, и истолковывал это как свидетельство, опровергающее рассуждения Ламарка (2:28–31). Более того, Лайель предостерегал, что, хотя некоторые разновидности видов обнаруживают бо́льшую вариативность, чем сами виды, пусть это не вводит нас в заблуждение – просто ареал обитания первых насчитывает более широкий диапазон условий существования, что́ подразумевает все, что угодно, но только не эволюцию (2:25). Таким образом, заключает он, виды характеризуются неизменяемостью своего существования: «Создается впечатление, что существование видов нерасторжимо связано с природой и что каждый из них в момент сотворения был снабжен свойствами и организацией, которые отличают его и по сю пору» (2:65).

В том, как Лайель подходит к вопросу об эволюции, особенно стоит выделить один аспект: он совершенно неверно истолковывает соотношение между эволюционизмом Ламарка и палеонтологической летописью. Вначале Лайель представляет учение Ламарка как готовый ответ, полностью согласующийся с прогрессивной летописью окаменелостей (2:11), а затем, отрицая (как в первом томе), что эта летопись действительно прогрессивна, он начинает использовать непрогрессивную летопись как доказательство, опровергающее ламаркизм (2:60). В сущности говоря, палеонтологическая летопись никогда особо не интересовала Ламарка, и он, естественно, не рассматривал ее предполагаемую прогрессивность как основной аргумент в поддержку эволюции. Однако благодаря неверному истолкованию Лайеля британские мыслители получили новую заботу на свою голову, не пожелав воспринимать эволюционизм как вполне уместный ответ на прогрессивную палеонтологическую летопись.

После того как он отверг органическую эволюцию, Лайелю ничего не оставалось, как дать собственное объяснение истинному состоянию дел или тому, что, по его мысли, было таковым. С этой целью он, рассматривая во втором томе «Принципов» органический мир во всей его полноте, дает детальный анализ его географических ареалов. В частности, он указывает, что, хотя климатические условия и экологическая среда в различных частях света часто очень схожи (у различных «обитателей» сходные «становища»), сами обитатели подчас очень и очень разнородны (2:66–69). Поскольку Бог не соизволил сотворить те же самые формы для тех же ареалов, нам надлежит искать альтернативную гипотезу, учитывающую географическое распространение. В качестве предварительной подготовки Лайель пускается в долгую дискуссию о том, как растения и животные под влиянием природных условий распределяются по поверхности земного шара. Например, животные ненамеренно цепляют своей шерстью или мехом семена растений, переносят их на большие расстояния и затем сбрасывают. На основе этой дискуссии Лайель выдвигает гипотезу, что виды организмов моногенетичны: нет оснований полагать, что они, будучи уже расселены по свету, созданы лишь частично или не полностью. «Вероятно, каждый вид ведет свое происхождение от одной пары или одной особи, если такой особи вполне достаточно» (2:129). Поэтому происхождение новых видов служит для Лайеля прямой отсылкой к происхождению новых организмов. Возникновение различных видов – это своего рода отклик на различные внешние требования. При этом, однако, остается вопрос, ответа на который я не нахожу у Лайеля: почему те же виды никогда не повторяются?

Исходя из этого заключения, Лайель представляет доказательство взаимоотношений между видами и объясняет, как и почему виды вымирают, в частности почему они вымирают на регулярной, неизменяемой основе, тем самым обойдя вопрос о крупномасштабных катастрофах, мгновенно сметающих с лица Земли множество видов (2:128–175). Он говорит о борьбе за существование, которую ведут виды (понятие, которое Лайель использовал много ранее, когда рассуждал на тему о неполноценности гибридов [2:56]), и цитирует слова французского ботаника Огюстена Пирама Декандоля, что «все растения данной страны пребывают в состоянии войны между собой» (2:131). Он указывает на то, что к такой войне неизбежно приводит фактор избыточного перенаселения: организмы (если их не контролировать) имеют, мол, склонность к взрывному увеличению численности (2:133–135). Отсюда он делает вывод, что получи один организм превосходство над другими, например в освоении новой территории, то другие виды могут оказаться на грани вымирания. В поддержку этого заявления он приводит классический и хорошо документированный случай полного вымирания одного из видов птиц – дронта (2:150), причем приводит этот случай как аргумент, направленный против трансформационизма Ламарка (ирония судьбы здесь в том, что этот термин в последующие годы взяли на вооружение британские эволюционисты). Из двух противоборствующих групп наименее успешная сметается с лица Земли еще до того, как она успевает среагировать на ситуацию и измениться к лучшему (2:173–175).

Затем Лайель переходит к вопросу о возникновении новых видов, чтобы соблюсти равновесие в своей теории о неизменяемости состояния Земли и рождение противопоставить вымиранию. Здесь Лайель вдруг впадает в некую неопределенность и начинает размышлять о том, почему мы не должны рассчитывать на то, что сможем увидеть образование новых видов, – рассуждение, понимаемое в том смысле, почему актуализм здесь оказывается бесполезным. Прибегая к доводу, основанному на общем количестве вымерших видов и количестве видов, требующихся им на замену, а также вводя в ход рассуждений предыдущий вывод о том, что новые виды создаются только однажды, он заявляет, что новое видообразование происходит столь нечасто, что нам очень трудно разглядеть его в жизни (2:182–183).

Сколь бы ни был неопределен Лайель по этому пункту, читатель вправе предположить, что он все же отдает предпочтение какому-то вполне естественному (хотя и неэволюционному) механизму образования видов. Заявляя со всей непреложностью, что виды вымирают регулярно и в силу естественных причин (намек на действие законов), Лайель предполагает, что читатель «вполне естественно спросит, нет ли каких-либо средств, предназначенных для заполнения этих потерь» (2:179). Хотя этот вопрос остается без ответа, читатель выглядел бы в собственных глазах полным невежей, если бы не пришел к логичному заключению, что сам Лайель скорее отдает предпочтение механизму, учитывающему причины и законы этого мира, нежели прямому сверхъестественному вмешательству. Именно так друзья и критики Лайеля трактовали его труд, и он, надо сказать, был согласен с этой трактовкой. Но я чувствую, что сам Лайель вполне мог бы прояснить и заострить свою собственную позицию, если бы принял во внимание различные отклики и реакции на нее. Ибо те творческие законы, на которые он ссылается, слишком уж странные.

В своих «Принципах» Лайель отрицает органическую прогрессию, хотя допускает относительно недавнее происхождение человека и его моральное превосходство над другими живыми существами. В этом смысле он занимает антиэволюционную и, более того, антиламаркистскую позицию. Он полагает, что виды (одна особь или пара) создаются только однажды и под действием естественных законов расселяются в тех ареалах на поверхности земного шара, где обитают и поныне. Следовательно, проблема происхождения органики и проблема происхождения видов сводятся для Лайеля к одному и тому же вопросу. Он считает, что вымирание – естественный процесс, отмеченный определенной регулярностью, и предполагает, соответственно, что и виды тоже возникают (если и в процессе творения, то «творение» следует понимать не в библейском смысле) путем естественного и регулярно действующего процесса. Если принять во внимание теоретическую дихотомию того времени, можно было бы предположить, что на феноменальном уровне Лайель признавал, что новые виды возникают с регулярностью, различаемой, по меньшей мере, лишь на уровне принципов, и что под внешней поверхностью можно отыскать причины, обусловленные законами. В конце концов именно это мы понимаем под словом «естественный», противопоставленном слову «чудесный». Но Лайель не дает ни малейшего намека на то, что же представляет собой естественное неэволюцинное видообразование. Возникают ли новые виды из органического материала, и если возникают, то как? Видимо, и здесь человек – исключение. Как существо моральное и высокоинтеллектуальное, он, вероятно, все же потребовал для своего создания божественного вмешательства.

Тем не менее меня не оставляет чувство, что «Принципы» Лайеля больше напоминают огромный айсберг, полностью погрузившийся в воду, так что на поверхности видна одна верхушка. И поневоле возникает подозрение, что его мнения касательно организмов и их происхождения по своей таинственности намного превосходят даже самые загадочные из его ремарок. Поэтому чтобы дать лучшее понимание занимаемой Лайелем позиции, в поддержку ее я вынужден буду прибегнуть к целому ряду поясняющих моментов. Хотя некоторые из них являются по сути противоположными точками зрения (подобная контрастность лучше всего помогает объяснить позицию Лайеля по вопросу об отношении к организмам и их происхождению) и хотя некоторые из них гораздо более значимы, чем другие, сам я рассматриваю их как связующие, взаимно дополняющие друг друга звенья данного повествования (см. в частности Бартоломью, 1973).

Причины, приведшие Лайеля к его взгляду на организмы

Рискну предположить, что дебаты, ведшиеся по вопросу о происхождении органики, не имели никакого отношения к «чистой науке» (что бы под ней ни подразумевалось). Не говоря уже о социальных и внешних факторах, мы видим, что наравне с наукой здесь затрагиваются также важные элементы философии и религии. Более того, хотя для удобства изложения автор отыскивает в своей мысли различные элементы и подает ее сообразно этим элементам, такое подразделение мне представляется искусственным, ибо наука, философия и религия тесно переплетены между собой. Разумеется, трудно отрицать, что позиция Лайеля и его взгляд на организмы включает все три аспекта. Поэтому мне кажется более удобным, если мы структурируем наши рассуждения, твердо помня об этих трех различных позициях, хотя было бы явно неуместно в данном случае делать вид, что они не пересекаются и не накладываются друг на друга.

Итак, начиная наш обзор с научного конца данного спектра, давайте рассмотрим причины неприятия Лайелем органической прогрессии. Прежде всего необходимо учесть, что в 1830 году у научного сообщества имелось одно веское научное доказательство, направленное против прогрессионизма (см. Уилсон, 1970, с. хxiv-vi). Речь идет о найденных в Стоунсфилде, графство Оксфордшир, почвенных пластах, изобилующих окаменелостями млекопитающих, свидетельствующими о том, что последние существовали на Земле намного раньше того времени, какое прогрессионисты обычно связывают с их появлением. Хотя это свидетельство было обнаружено еще в 1814 году, наиболее значительные его части были вскоре утрачены, и их удалось восстановить лишь в 1828 году. Но, однажды найденное и восстановленное, это свидетельство было настолько бесспорным, что от него невозможно было отмахнуться как от ошибки, якобы совершенной в процессе каталогизирования или чего-то подобного[10]10
  На рис. 19 (гл. 6), показано, что открытие стоунсфилдских ископаемых отодвинуло первое появление млекопитающих в эпоху оолита в середине мезозойской эры, а не в эпоху эоцена в начале третичного периода, то есть, выражаясь современным языком, в юрский период в середине мезозойской эры, а не в эоцен-палеоцен в начале кайнозойской эры.


[Закрыть].

Так вот, на основе стоунсфилдских ископаемых Лайель пришел к выводу, что «обнаружение в древних пластах одной особи, принадлежащей к высшему классу млекопитающих… так же гибельно для теории последовательного развития, как и обнаружение нескольких сотен таких особей» (1830–1833, 1:150). Разумеется, прогрессионисты с ним не согласились; они считали, что прежде чем делать столь определенные выводы, необходимо пересмотреть время, к которому отнесено появление млекопитающих, согласно палеонтологической (и все еще прогрессивной) летописи. Но это свидетельствует о том, что у Лайеля, утверждавшего, что эти млекопитающие в лучшем случае служат лишь примером фрагментарной природы летописи, имелась, по меньшей мере, вполне добротная научная основа для его антипрогрессионистских нападок. И мы увидим, чем это обернется в дальнейшем.

Разумеется, палеонтологическая летопись была не единственной причиной, приведшей Лайеля к отрицанию органической прогрессии. Поскольку мы прежде всего имеем дело с наукой, хотя и начинаем понемногу отклоняться в сторону философии, мы вправе утверждать, что органическую прогрессию Лайель рассматривал как угрозу его генеральной позиции, отстаивавшей неизменяемую природу этого мира. Лайель сам признался в этом в письме к своему другу Скроупу: «Стоит допустить органическую прогрессию, – писал он, – и ты оказываешься на скользком склоне, ведущем к признанию прогрессии вообще» (Лайель, 1881, 1:270). Но почему Лайеля так пугала «прогрессивная» картина мира? Частично это объяснялось тем, что Лайель считал – ошибочно или нет, не нам судить, – что его тезис о неизменяемости земных процессов неразрывно связан с его научно-философским подходом к геологии. Откажитесь от статизма и вы подвергнете опасности актуализм и униформизм. Хотя и возникает ощущение, как у некоторых из его критиков, что Лайель ошибался, допуская столь тесную связь между различными частями своей программы, он, несомненно, все же был прав, допуская эту связь. Его доводы столь многочисленны, что нам трудно теперь выделить или отсортировать различные элементы, входящие в них органичной тканью. Теория климата, например, не только актуалистична и доктринальна с точки зрения vera causa, но она, кроме того, вполне укладывается в рамки униформизма и является главным опорным столпом тезиса о неизменяемости земных процессов.

Но энтузиазм, с которым Лайель отстаивал вышеупомянутый тезис, питался не только наукой (и философией). И здесь перед нами прекрасный пример того, сколь искусственной была бы попытка изолировать или даже отделить друг от друга науку, религию и философию. Несомненно, что статичный, неизменяемый мир Лайель находил привлекательным не только с научной, но и с религиозной точки зрения. Он полагал, что мир – это своего рода самоподпитывающийся вечный двигатель, что он (мир) не надстраивается, не расползается, а пребывает в вечном, постоянном движении, совершенством своих форм свидетельствуя о величии Бога и не требуя с Его стороны каких-либо дополнительных или корректирующих действий (за исключением, пожалуй, человека). Лайель открыто признавал, что эта картина Божьего творения удовлетворяет его во всех отношениях (1881, 1:270), и гордился тем, что его собственная геологическая система прекрасно согласуется с религиозной точкой зрения. В этом смысле Лайель имел все основания, как религиозные, так научные и философские, выступать против органического дирекционализма.

Как многочисленные «стренги» лайелевской мысли, сплетенные воедино, образуют тот «канат», который прочно удерживает его веру в статичность мира, так и сама эта вера является тем столпом, который поддерживает его многочисленные умозаключения и выводы. В частности, позиция, занимаемая Лайелем относительно происхождения органики, является функциональным аспектом его статизма по меньшей мере в двух отношениях. Во-первых, неразрывно связывая между собой эволюционизм и прогрессионизм, Лайель определенно видел в эволюционизме угрозу своей непрогрессивной картине мира. Следовательно, выступая против эволюции, он считал, что наносит удар по антидирекциональному миру, не говоря уже о том, что его антиэволюционизм был первостепенной или даже исключительной функцией его желания защищать свой статизм. Во-вторых, позиция Лайеля в отношении вымирающих видов была, безусловно, опорой для его тезиса о неизменяемости земных процессов, поэтому и все его осторожные высказывания насчет регулярно действующего естественного обратного механизма возникновения видов были составной частью той же системы. Лайель считал возникновение и вымирание видов частью общей, единообразной картины мира. Хотя человек, полагал он, появился на мировой сцене сравнительно недавно, однако с момента его появления, считал он, процессы вымирания и сотворения продолжали идти своим ходом, но если первый процесс уже прекратился, то второй совершается и по сю пору. При этом его заявление, что мы, по всей вероятности, так и не увидим этот процесс творения в действии, нисколько не мешало его убежденности в том, что само творение завершено (Лайель, 1881, 2:36).

Среди этих факторов, в такой же степени научных, как и все прочее, по меньшей мере один был наиболее важным в деле поддержки занимаемой Лайелем позиции. Ему срочно требовалось доказательство стабильности, неизменяемости вида, и смысл этого требования он раскрывает в третьем томе «Принципов» (который изначально задумывался как вторая часть второго тома). Лайель заявляет, что возникновение и исчезновение (вымирание) видов – довольно регулярные процессы. Поэтому он приходит к выводу, что если мы будем углубляться в земные пласты, рассматривая соотношение между ныне существующими и вымершими видами, то тем самым сможем установить относительный возраст самих пластов. Нет необходимости изучать и рассматривать типичных ископаемых – всю нужную нам информацию даст это соотношение. Если мы, например, изучаем две группы, то «видов, общих для этих двух групп, может и не оказаться; однако мы могли бы установить примерный срок их одновременного происхождения из общего соотношения, получаемого путем их соотнесения с нынешним уровнем одушевленных существ» (Лайель, 1830–1833, 3:58). Но этот животно-органический хронометр действует на основе неизменяемых видов, а не тех, которые постоянно меняются, переходя из одной формы в другую практически по собственному желанию. И нам, разумеется, ни к чему эволюционизм Ламарка, где те же виды продолжают копировать себя, отбрасывая за ненадобностью наиболее важные соотношения. Здесь мы снова видим, что у Лаейля были достаточные научные основания как отстаивать свою позицию по отношению к организмам, так и нападать на Ламарка. (И это же является главной причиной того, почему он приводит все эти многословные рассуждения об организмах в своих «Принципах», – мелочь, которая современному читателю может показаться совершенно ненужной в книге по геологии.)

Итак, возвращаясь к философскому вопросу, мы не можем не признать, что одним из самых веских возражений Лайеля против ламаркизма было то, что такая теория не выдерживает проверку актуализмом. Эволюционизм Ламарка был неприемлем для Лайеля ни с научной, ни с философской точки зрения, поскольку, будучи далек от доктрины verae causae и не сообразуя с ней свои соображения, Ламарк отстаивал позицию, которую имеющиеся на данный момент доказательства опровергают как ложную. Спонтанное возникновение жизни не может служить каким-либо доказательством, тем более веским, и животноводы, разводящие племенной скот, прекрасно знают, что они не в состоянии создать из одного вида другой. Следовательно, прибегая к аналогии, можно с полным правом утверждать, что виды неизменяемы. И это единственный довод, не противоречащий духу философии.

Отсюда следует вывод: хотя эта методология науки и привела к тому, что Лайель встал в оппозицию к Ламарку, она, тем не менее, подтолкнула его к принятию того взгляда, что причины происхождения видов вполне естественны (хотя и неэволюционны) – в том смысле, что они обусловлены обычными законами природы. Лайель наблюдал вокруг себя явления, подчиняющиеся действию законов, и как актуалист склонялся к тому, что причины, ведающие происхождением видов, тоже подчиняются этим законам. Но мы не можем не обратить внимания на тот факт, что verae causae не связаны какими-либо законами, хотя, возможно, все дело в том, что мы недостаточно хорошо представляем себе, что такое verae causae.

Переходя к рассмотрению религиозных факторов, оказавших влияние на отношение Лайеля к организмам, мы видим, что он был плоть от плоти своего времени. Возьмем вопрос о человеке. Нам известно, что Лайель был ортодоксальным христианином в том смысле, что он разделял взгляд на христианство как кладезь чудес. Но, хотя удобства ради мы и преподносим Лайеля как либерала, подразумевая под этим нечто родственное по духу деисту, ясно, однако, одно: несмотря на то, что его конечная мотивация берет начало скорее в естественной, нежели в богооткровенной религии, Лайель разделял общий взгляд своих современников на человека как на существо значимое и величественное. И именно этот фактор оказал самое существенное влияние на выбор им позиции, в частности на его отношение к эволюционизму.

По общему признанию, в своих «Принципах» Лайель так и не рискнул открыто признать, что именно религиозный страх в отношении человека толкнул его выступить против эволюционизма. В конце концов, он и не должен был это делать, ведь «Принципы» – это всего лишь научный труд, порицающий тех, кто смешивает науку с религией. Но, предвосхищая реакцию Лайеля на Дарвина, теорию которого он счел неприемлемой, мы с полным правом заявляем, что основной причиной его отношения к Дарвину был вполне обоснованный страх, что подобная теория ставит человека в один ряд с другими организмами (см., в частности, Уилсон, 1970). Человек становится не более как еще одним экспонатом в природном мире. А поскольку в первом томе «Принципов» Лайель сошел с избранного пути и высветил особенную природу человека и его относительно недавнее происхождение, представляется вполне естественным, что главное возражение, выдвигаемое им против ламаркизма, сводилось к тому, что он якобы разглядел в нем тенденцию к умалению или развенчанию особого статуса человека. Безусловно, Лайель, характеризуя ламаркизм, слишком уж явно выставил на всеобщее обозрение подразумеваемую связь между орангутаном и человеком. Более того, не менее вероятным кажется и то, что его отрицание какой-либо прогрессии в палеонтологической летописи непосредственно связано с его беспокойством о человеке. В самом начале 1820-х годов Лайель, как и все другие, был прогрессионистом и был им до 1826 года, когда он прочел труд Ламарка, после чего неожиданно переметнулся в противоположный лагерь и встал в яростную оппозицию (см. подробности у Бартоломью, 1973). С провидческой прозорливостью Лайель вдруг увидел, что геологический прогрессионизм – это вполне естественный шаг в направлении эволюционизма. Хотя он просмотрел тот факт, что сам Ламарк мало что сделал в этом направлении, он все же понял, что эволюционизм без такой прогрессии обойтись практически не может. Поэтому, исполненный решимости защитить статус человека, Лайель и взял на вооружение страх, ставший основной (но им не высказанной) причиной, заставившей его отрицать прогрессию, что он и сделал. Парадоксально, однако, то, что в своем стремлении защитить человека Лайель гораздо больше упрочил связь между прогрессивной палеонтологической летописью и эволюционизмом, чем это сделал Ламарк.

Но, если не принимать в расчет человека, на антиэволюционную позицию Лайеля повлияла – причем в гораздо более широком смысле, чем обычно принято считать, – естественная религия. Лайель прочно держался за традиционный довод из арсенала божественного замысла, как это ясно видно из его бесконечных комментариев, разбросанных на страницах его «Принципов». Действительно, он заходит так далеко, что выдвигает предположение (в истинно британском духе), что инстинкты, которыми наделена собака, были даны ей в первую очередь на пользу и на благо человека и уже во вторую – на благо самой собаки, которая в лице человека обрела хозяина-покровителя (Лайель, 1830–1833, 2:44). Поскольку Лайель так до конца и не определился с вопросом, как именно возникают новые виды, нам трудно здесь сказать что-то определенное, но, учитывая его приверженность божественному замыслу, можно не сомневаться, что подразумеваемые им механизмы образования новых видов в какой-то мере служили отражением этого замысла. Но одним из главных возражений, выдвигаемых современниками Лайеля против эволюционных теорий, подобных ламарковской, было то, что, невзирая на «слепые» законы, они не в состоянии адекватным образом объяснить божественный замысел. Современники чувствовали, что неуправляемые законы ведут к случайному выбору; отсюда и позиция, постулирующая, что такие законы в области биологии просто не применимы, поскольку с их помощью не объяснить сложную адаптацию. Поэтому любая позиция, в основе которой лежат подобные законы, должна с теологической точки зрения казаться подозрительной, поскольку, отбрасывая адаптацию, отсекаешь и основное доказательство, говорящее в пользу высшего замысла. Разумеется, если слепые законы не противоречат адаптации и согласуются с ней (что весьма сомнительно), необходимость признавать наличие Творца, стоящего за видимой реальностью, уже не кажется столь настоятельной. В самом деле, чтобы объяснить узоры, которые ветер оставляет на песке, совсем не требуется призывать на помощь Творца. (В сущности, если мои прежние замечания оценены должным образом, то законы Ламарка не так уж и слепы, как полагали он сам и другие.)

Вероятней всего, что, разделяя взгляд современников на божественный замысел, Лайель счел эволюционизм Ламарка неприемлемым по той же причине. Каких-то 30 лет спустя тот же вопрос о замысле снова стал камнем преткновения: на сей раз Лайель счел его главным препятствием, мешающим ему принять дарвиновский эволюционизм (Уилсон, 1970). Но, даже беря в расчет не внешние, а внутренние мотивирующие свидетельства 1830-х годов, наиболее вероятным представляется то, что именно человек и божественный замысел заставили Лайеля воспротивиться эволюции. Если же принимать во внимание открытую общественную реакцию 1860-х годов, важность человека и замысла кажется вообще бесспорной.

Если допустить, что именно божественный замысел повлиял на антиэволюционную позицию Лайеля и его взгляды на происхождение видов, то придется признать, что любой механизм образования видов, какой бы он ни взял на вооружение, должен опираться на особенные и довольно специфические законы, направленные на поддержание этого замысла и в каком-то смысле отличающиеся от обычных природных законов. Если под «чудом» понимать некое явление, неподвластное обычным (естественным) законам ни на феноменальном, ни на каузальном (причинном) уровне, тогда нельзя не признать, что Лайель подошел опасно близко к той черте, где он готов был отнести происхождение органической материи к разряду чудес, как он, очевидно, сделал это в отношении человека как существа, наделенного моралью. Еще более ярко можно осветить позицию Лайеля, если мы сравним его самого с его критиками, хотя трудно отрицать, что здесь мы сталкиваемся с неразрешимым противоречием, каким отмечена его мысль (но никак не связанным с неопределенностью некоторых его положений). С одной стороны, он жаждал обычных природных законов, которые бы регулировали такой фактор, как происхождение видов, а с другой – он же с отвращением от них отмахивался. Как мы увидим в дальнейшем, у Лайеля (и других) это противоречие с годами будет только углубляться.

Моменты, которые мы здесь обсуждаем, взаимосвязаны между собой в еще большей мере, чем исключительные факторы, характеризующие его позицию и взгляд на организмы, хотя все же закрадывается подозрение, что наиважнейшим фактором для него является достоинство и величие человека. Но, как бы там ни было, ясно, что его отношение к органическому миру зиждилось на сложной смеси, включавшей науку, философию и религию. А теперь, держа в уме все эти моменты, давайте рассмотрим реакцию современников на теории и высказывания Лайеля.

Гершель и Бэббидж об отношении Лайеля к организмам

Ответ Гершеля по поводу позиции Лайеля (в письме, написанном в 1836 году на мысе Доброй Надежды) заслуживает внимания не столько из-за новых горизонтов, которые он распахивает, сколько из-за той страстности, с какой он рассматривает наиболее важные аспекты позиции Лайеля. Да, Гершель, в отличие от Лайеля, был прогрессионистом, но при этом единственное, что их отличало друг от друга, – это присущая Гершелю бо́льшая ясность и определенность изложения, вызванная, вероятно, тем, что если он и писал что-то, то не ради публикации, хотя, если придерживаться фактов, через каких-то пару лет взгляды Гершеля тоже станут достоянием общественности, после того как они будут опубликованы в качестве приложения к книге Бэббиджа (1838). Говоря о проблеме происхождения органической материи как о «величайшей из тайн», Гершель, разумеется, воспринимал Лайеля именно как защитника некоего опирающегося на законы, неэволюционного, причинного механизма по созданию новых видов и с радостью принимал его позицию, заявляя, что «всякая аналогия» ведет нас к предположению, «что Бог в своих действиях опирался на ряд промежуточных причин и что в результате возникновение новых видов, будь это только в нашей компетенции, всегда воспринималось бы как естественный процесс в противовес процессу чудодейственному» (Кэннон, 1961а, с. 305).