Текст книги "Замок Горменгаст"

– Ну все-таки, что же произошло с моим отцом? – воскликнула девушка – Вы же только что сказали, что Флэй, может быть, знает, что с ним произошло? Может быть, он жив! Он наверняка жив!

– Нет, нет, нет, – быстро проговорил Хламслив – Я почти уверен, что его уже нет в живых… Фуксия, я уверен в этом.

– Но… но… Доктор! Я просто должна повидаться с Флэем! Он так ко мне хорошо относился! Я хочу отнести ему что-нибудь…

– Пожалуйста, не надо, Фуксия. Вы не должны этого делать. Может быть, когда-нибудь вы с ним встретитесь, но сейчас вы не должны расстраиваться… вы и так расстроены и озабочены. Вам не нужно выходить за пределы стен Замка. И Титу тоже. Так нельзя поступать! Он еще недостаточно взрослый, чтобы, одному, тайно, отправляться в дикий лес! Ради Бога, Фуксия, скажите, что еще рассказывал Тит?

– Но он все это поведал мне по большому секрету. И вы тоже не должны никому…

– Ну, конечно, конечно! Я никому ничего не скажу!

– Тит видел в лесу нечто…

– Какое нечто?

– Нечто летающее. Парящее в воздухе существо.

Хламслив застыл, словно превратился в глыбу льда.

– Летающее существо… Я не совсем понимаю, что он имеет в виду. – Фуксия, наклонившись вперед, сжала перед собой руки. – Незадолго до смерти няня Шлакк… – Фуксия перешла на шепот, – говорила со мной… ну, всего за несколько дней до того, как она умерла… и она была вовсе не такая взвинченная, как всегда. Она говорила со мной спокойно – как в те времена, когда была еще не такая нервная. Она мне рассказала о временах, когда родился Тит, как Кеда приходила кормить Тита грудью – это я сама помню, – и о том, как Кеда вернулась во Внешнее Поселение и один из Резчиков сошелся с ней, и у нее родился ребенок, и девочка эта была не совсем такой, как остальные дети. Ну, не только потому, что Кеда была не замужем, а вообще какая-то отличная от всех других детей, и разное говорили про этого ребенка. Няня Шлакк сказала, что Живущие Вне Замка не хотели принимать девочку, потому что она была незаконнорожденной, а после того как Кеда покончила с собой, девочку воспитывали иначе, чем остальных детей. Но разве она виновата, что так все получилось? Когда она немного подросла, она стала вести себя очень странно, и все относились к ней очень плохо. Она никогда не водилась с другими детьми, только пугала их; бегала по крышам, лазала по дымоходам, а потом вообще стала почти все время жить в лесу. Няня Шлакк рассказала, что Живущие в Глинобитных Хижинах ненавидели эту девочку и боялись ее, потому что она была такая шустрая, появлялась и исчезала и скалила зубы. А потом, как рассказала няня Шлакк, эта девочка вообще ушла от людей, и никто не знал, где она, только иногда ночью был слышен ее смех, и ее прозвали «Оно». Вот что мне рассказала няня Шлакк. И добавила, что эта девочка жива, и что она молочная сестра Тита. И когда Тит рассказал, что видел в лесу какое-то летающее существо, я подумала, а вдруг это…

Фуксия подняла голову и увидела, что Хламслив уже не сидит в кресле рядом с ней, а стоит у окна и смотрит в темноту, туда, где на небосклоне вспыхивали падающие звезды.

– Если Тит узнает, что я вам все это рассказала, – громко произнесла Фуксия, тоже поднимаясь на ноги, – он никогда не простит мне этого. Но я боюсь за него. Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось… Он так изменился, все время смотрит в никуда и не слышит и половины того, что я ему говорю. А я его так люблю… Вот что я хотела рассказать вам, Доктор Хламслив.

– Фуксия, – откликнулся Доктор, – уже очень поздно. Я подумаю над всем тем, что вы мне сказали. Пока не надо ничего мне больше говорить. Если вы мне все выложите сразу, я полностью растеряюсь и ничего толково не смогу обдумать. Пускай будет каждый раз понемножку, сначала об этом, а потом о чем-то другом, а потом еще о другом… Я знаю, есть еще многое, что вы хотите мне сказать, но вы должны подождать пару дней – и я попытаюсь помочь вам. Не бойтесь. Я сделаю все, что смогу. После всего, что я услышал про Флэя и Тита и про «Оно», мне нужно немного поразмышлять. Так что сейчас отправляйтесь спать, а через денек приходите ко мне снова. Клянусь всем, что спит, вам уже давно пора быть в постели! Идите, идите!

– Спокойной ночи, Доктор.

– Спокойной ночи, дитя мое.

Глава тридцатая

Через несколько дней вечером, когда Щуквол, следивший за Фуксией, увидел, как она выходит из одной двери западного крыла Замка, он вышел из-под арки, под которой прятался уже час. Фуксия шла через огромный запущенный травяной газон, а Щуквол обходным путем, низко пригибаясь к земле, побежал туда, куда направлялась девушка.

На плече у Щуквола висел венок из роз, которые он срезал в розарии Пентекоста. Добравшись незамеченным до Кладбища за пару минут до того, как туда должна была прийти Фуксия, он стал на одно колено перед маленьким могильным холмиком, уже начавшим зарастать травой, и, напустив на себя выражение глубокой печали, положил на могилку венок из роз – но руки не отнял.

Именно в этой позе и застала его Фуксия.

– Что вы здесь делаете? – прошептала Фуксия так тихо, что ее голос был едва слышен. – Вы-то никогда ее не любили!

Фуксия посмотрела на большой венок красных и желтых роз, а потом перевела взгляд на букетик диких цветов, который держала в руке.

Молодой человек поднялся на ноги и поклонился. В вечернем свете зелень травы и кустов казалась особенно глубокого оттенка.

– Я не знал ее так хорошо и близко, как вы, госпожа Фуксия, но мне показалось неподобающим, что такой почтенный человек похоронен в такой простой могиле. А когда мне удалось раздобыть эти розы, я решил… – Щуквол безукоризненно изобразил смущение. – Но ваши дикие цветы, – продолжал он после краткого молчания, – они будут приятнее ее духу, где бы он ни пребывал, больше чем тысячи роз!

И Щуквол снял свой венок с холмика и положил розы у его основания.

– Не знаю, я в этих делах не разбираюсь! – Фуксия отвернулась от Щуквола и отбросила свои цветы далеко в сторону. – Все равно – это все глупости. – И девушка снова повернулась к Щукволу, – Но вы… я не предполагала, что вы так сентиментальны.

Щуквол не ожидал такой реакции от Фуксии. Он думал, что Фуксия, увидев его, Щуквола, с цветами у могилы Шлакк, решит, что в лице Щуквола она нашла себе союзника. И тут же ему в голову пришла новая мысль. А что, если он нашел себе союзника в ней? Насколько фраза «это все глупости» раскрывала ее суть?

– Бывает, что и меня одолевают разные настроения.

Произнеся это, Щуквол наклонился, подхватил венок роз и отшвырнул его далеко в сторону. На какой-то момент розы вспыхнули среди зелени вечера своими богатыми оттенками красного и желтого и, описав дугу, исчезли среди могильных холмиков.

Несколько мгновений Фуксия стояла совершенно неподвижно; кровь отхлынула от лица. Затем неожиданно она прыгнула на Щуквола и всадила ногти в его щеки.

Щуквол даже не шелохнулся. Фуксия тяжело опустила руки и стала отходить от него, медленно, устало, словно каждый шаг давался ей с невероятным усилием. Щуквол продолжал стоять неподвижно: его лицо было совершенно белым, и на этом белом фоне на щеках кровь выступала так ярко, что казалась неестественной клоунской раскраской.

Сердце Фуксии бешено стучало. Зеленый, пористый вечер обступал со всех сторон худое тело Щуквола. В сумраке ярким пятном светилось белое лицо, и неровные раны на лице казались черными отверстиями.

И Фуксия забыла свою так неожиданно вспыхнувшую и так же быстро ушедшую ненависть к Щукволу и к тому, что он сделал, забыла про его острые плечи и про его сутулость, забыла про свое положение дочери Герцога и брата Герцога – забыла все. И видела перед собой лишь человека, которому она причинила боль, и ее охватило раскаяние. И в полной растерянности, ничего не видя перед собой, она, спотыкаясь и расставив в стороны руки, бросилась к Щукволу. И в следующее мгновение быстрым змеиным движением он оказался в ее объятиях, а еще через мгновение, не устояв на ногах на неровной, усеянной кочками земле, они упали – упали, не разжимая объятий. Щуквол чувствовал, как молотом стучит ее сердце, ее щека была прижата к его губам, но он не шевельнул ими. Щуквол уже обдумывал, что он может извлечь из этой ситуации в будущем. Несколько мгновений они лежали без движения, лишь крепко сжимая друг друга в объятиях. Щуквол выжидал, не ослабнет ли напряжение ее тела, но она вся была как натянутая тетива. И так они лежали – он не шевелился, не шевелилась и она. Наконец она, слегка отстранившись, взглянула на его лицо с близкого расстояния, но увидела не кровь на его щеках, а его красные глаза, его поблескивающий, выпуклый лоб. Нет, это сон. Это все происходит во сне. Во всем этом присутствует какая-то ужасная новизна. Приступ нежности прошел, и Фуксия вдруг ощутила себя в объятиях странного, фактически незнакомого ей человека, бледного, сутулого, с выпирающими острыми плечами. Она, еще больше отстранившись, повернула голову и с ужасом обнаружила, что их головы лежали, как на подушке, на могильном холмике ее няни, на котором уже пробивалась трава.

– О, какой ужас! – закричала Фуксия – Какой ужас! Какой ужас!

Резко оттолкнув Щуквола от себя, она вскочила на ноги и как обезумевшая, совершая нелепые прыжки, бросилась в сгущающийся вечерний мрак.

Глава тридцать первая

Сидя у себя в спальне, у окна, Ирма Хламслив ожидала рассвета, словно между нею и первым лучом солнца должна была состояться совершенно секретная встреча. И вот он – рассвет – пришел: над краями крыш, стен и башен ласточкой метнулся первый свет зари. Начинался день, день Приема, который Ирма теперь предпочитала называть «вечеринкой»

Несмотря на совет брата хорошо выспаться, Ирма провела очень беспокойную ночь. Возбуждение, предвкушение, ожидание, волнение долго не давали ей заснуть; а потом, после того как она наконец заснула, все эти чувства пробивались сквозь сон, мешая ей спать. В конце концов она встала, зажгла высокие зеленые свечи на столике, стоявшем рядом с кроватью, и стала – в который раз! – покрывать лаком свои длинные ногти совершенной формы; при этом она всякий раз, переходя от одного ногтя к другому, хмурилась, поджимала губы, вся напрягалась. Завершив эту работу, она накинула халат и, подвинув стул к окну, села и стала ждать восхода солнца.

Под ее окном квадратный каменный дворик, еще не освещенный светом, загорающимся на востоке, лежал как бассейн, наполненный черной водой. Все было погружено в тишину, нигде ничто не двигалось. Ирма сидела неподвижно, выпрямив спину, положив руки со сцепленными пальцами на колени, и, не отрывая глаз, смотрела на восток. Пламя на каждой свече, как крошечный желтый листик, стояло, словно балансируя, на черном черенке фитиля. Совершенная форма пламени не нарушалась даже малейшим подрагиванием… И вдруг прокричал петух – варварский, властный, древнейший, ничем не сдерживаемый крик петуха разорвал предрассветную тишину. Ирма, словно повинуясь призыву рожка, вскочила на ноги. Сердце ее бешено колотилось. Она бросилась в ванную комнату, и через несколько минут шипящая, горячая вода наполнила ванну; Ирма, стоя в болезненно-застенчивой позе, бросала кристаллики изумрудного и фиолетового цвета в просторные глубины ванны.

Альфред Хламслив, откинув голову на подушку, наполовину спал, наполовину бодрствовал. Его брови были сведены на переносице, и от этого его лицо приобрело весьма необычное для Доктора выражение. Если бы кто-нибудь из тех, кто хорошо знал его, увидели его в тот момент, они бы задумались, знают ли они хоть в малой степени, что же в действительности он из себя представляет. Неужели это все тот же веселый, шутливый, остроумный, неугомонный врач?

Хламслив провел беспокойную и тяжелую ночь. Странные сны посещали его и заставляли ворочаться с боку на бок; в этих снах возникали живые образы поразительной ясности и достоверности…

… Задыхаясь, теряя последние силы, он плыл на помощь тонущей во рву Фуксии, которая была размером с куклу. Но всякий раз, когда он уже протягивал руку, чтобы схватить ее, она уходила под воду, и на том месте, где она только что была, плавали бутылки, наполненные разноцветными ядами. А потом она снова показывалась на поверхности воды, звала на помощь, такая маленькая, такая напуганная, такая отчаявшаяся; он снова плыл к ней, барахтался в воде, сердце его стучало как молот… И он просыпался…

… Несколько раз он видел во сне Щуквола, который мчался по воздуху, перебирая ногами как при беге; его тело было сильно наклонено вперед, а ноги, хоть и приближались почти к поверхности земли, не касались ее. А прямо под ним с такой же скоростью, словно его тень, бежали крысы, плотной массой, как единое тело, с оскаленными зубами, поворачиваясь, когда он поворачивался, замедляя движение, когда он замедлял движение; страшные твари неумолимо заполняли все пространство, которое видел внутренним взглядом спящий и видящий сны мозг Хламслива…

… Он видел Графиню далеко в море, плывущую на огромном железном подносе. Светила луна, как голубая лампа; Графиня ловила рыбу, используя вытянувшегося и одеревеневшего до полной неподвижности Флэя в качестве удочки; в намертво стиснутых зубах Флэй держал длинную прядь рыжих волос Графини, которая в голубом свете вспыхивала как огненная нить. Графиня, обхватив своей большой рукой обе ноги Флэя у щиколоток, держала вытянувшееся в струнку тело безо всяких усилий. Одежда Флэя очень плотно укутывала его тело, которое казалось мумией, тонкой негнущейся полосой, устремившейся в звездное небо. С тошнотворной регулярностью Графиня дергала за свою удочку-Флэя и выуживала из моря очередную мокрую кошку, которую тут же осторожно помещала на плавучем подносе среди других, уже выловленных из воды зверьков. Кошек становилось все больше, они заполняли своей белизной уже все свободное пространство…

… А потом Хламсливу приснился Рощезвон. Глава Школы, опустившись на четвереньки, скакал как конь, а на его спине сидел Тит. Он несся галопом по долинам, погруженным в пугающий мрак, и по склонам гор, заросших соснами; его белая грива развивалась позади головы, а Тит, доставая стрелу за стрелой, запас которых в его колчане не истощался, стрелял из лука во все, что попадалось на их пути; скакун и ездок стали удаляться и наконец исчезли в зловещей мгле…

… Видел Хламслив во сне и умерших. Госпожа Шлакк, хватаясь за сердце, семенила на веревке, натянутой на большой высоте, по ее щекам текли обильные слезы, срывались с подбородка и летели вниз; о землю они ударялись со звуком, оглушительным как выстрел… На мгновение из темноты возник Потпуз; даже во сне Доктор Хламслив почувствовал, что его тошнит от зрелища того, как этот бескостный огромный пузырь миллиметр за миллиметром протискивается в замочную скважину… А Гробструп и Пылекисл танцевали, взобравшись на кровать, подскакивали вверх, делали сальто в воздухе, успевая схватиться за руки; на голове у них были маски, грубо сделанные из бумаги; маска Гробструпа изображала подсолнух; маска Пылекисла была очень большая, от плеча до плеча, она изображала морду кошки с высунутым языком; на высохшем старике маска держалась плохо, болталась во все стороны, и, казалось, язык оживал, дразня картонный подсолнух, в центре большого черного круга которого была вырезана дырочка, в ней, как кусочек стекла, поблескивал глаз семьдесят шестого Герцога Горменгаста.

И так всю ночь, видение за видением; и только на рассвете Доктор Хламслив забылся сном без сновидений, но и это был неглубокий сон, ибо он слышал крик петуха и шум воды, наполняющей ванну.

Глава тридцать вторая

Во многих классных комнатах множество учеников весь день задавали себе вопрос: почему учителя обращают на них еще меньше внимания, чем обычно? Хотя они давно привыкли к такому недостатку внимания к себе, в этот раз учителей охватило такое безразличие к происходящему на уроках, что его уже нельзя было не заметить; оно даже вызывало удивление.

На настенные часы посматривали каждую минуту. Но делали это не озадаченные ученики, а их учителя.

Секрет хранили хорошо. Ни один ученик не пронюхал про прием у Ирмы Хламслив. И когда наконец уроки закончились и Профессоры вернулись к себе, у них был самодовольный и вороватый вид.

Особых причин скрывать то, что избранные преподаватели приглашены на прием к Ирме и Альфреду Хламслив, не было. Но между преподавателями возникло некое молчаливое соглашение держать это в секрете, и никто этого соглашения не нарушал. Возможно, в том, что приглашены все старшие преподаватели, чувствовалось – хотя и не выражалось словесно – нечто смехотворное, возникало чувство, что все как-то слишком просто, ощущение, что была проявлена некоторая неразборчивость. Никто из Профессоров не видел в себе самом ничего абсурдного или смешного – да и с чего бы им видеть себя в таком свете? Но некоторые из них, Призмкарп, в частности, не могли без содрогания представить себе, как это они все, толпой, соберутся у двери Хламслива. Во всяком коллективном сборище есть нечто ущемляющее гордость каждого из присутствующих.

Как всегда Профессоры, вернувшись к себе, облокотились о перила балюстрады террасы, опоясывающей учительский двор, и некоторое время стояли так, созерцая дворника, подметающего каменные плиты и поднимающего вокруг себя клубы мельчайшей пыли.

Там собрались все; мягкий вечерний свет освещал их, усыпавших балюстраду. Не было среди них лишь Рощезвона, который сидел в кресле у себя в комнате, расположенной над дальними классными комнатами, и раздумывая над тем, что ему рассказали днем. Это было настолько невероятно, что в это невозможно было поверить! И все же… А рассказали вот что: все, в один голос – и Призмкарп, и Опус Крюк, и Осколлок, и Усох, и другие, – утверждали, что до них дошли слухи – подтвержденные самыми разными источниками – о том, что Ирма, которая часто разговаривала сама с собой вслух (от этой привычки, как уверяли Рощезвона, она, как ни старалась, никак не могла избавиться), высказывалась в том смысле, что она просто обуреваема страстью к нему, Рощезвону, почтенному Главе Школы. И хотя это было вовсе не их дело, они пришли к выводу, что он, Рощезвон, совсем не будет оскорблен, если ему сообщат о чувствах Ирмы с тем, чтобы он заранее знал, чего ожидать – ибо разве не ясно каждому, что этот прием был задуман как возможность для Ирмы быть рядом с ним, Рощезвоном? Ведь также совершенно ясно, что она не могла пригласить его одного. Это было бы слишком вульгарно, слишком открыто, слишком неделикатно. И вот поэтому устроили прием для всех…

Такая вот штука… И все, сообщая ему об этом, сочувственно смотрели на Директора.

Но Рощезвон был стреляный воробей – его на мякине не проведешь! Над ним столько раз подшучивали, что если бы он подсчитывал все эти розыгрыши, то давно бы сбился со счета. Несмотря на свои слабохарактерность, нерешительность и рассеянность, он вовсе не был таким уж простаком в том, что касалось подшучивания во всех его разновидностях. Поэтому он выслушал все, что ему рассказывали, и теперь, сидя в одиночестве, в двадцатый раз обдумывал вероятность того, могло ли быть правдой то, что ему сообщили. И в итоге всех своих размышлений он пришел к таким выводам:

1. Все это – несусветная чепуха.

2. Вся эта чушь выдумана специально для того, чтобы придать приему некоторую пикантность. Этим шутникам, конечно, хотелось понаблюдать за тем, как он будет спасаться от преследующей его Ирмы.

3. Так как он не заявлял, что все это глупости, никто и не догадывался, что он разгадал, что над ним просто хотели подшутить.

4. Пока все очень резонно и правильно.

5. Но как отплатить им той же монетой?

6. И в конце концов, что такое особенно ужасное в Ирме Хламслив?

Прекрасная женщина, так ровно держится… с длинным острым носом. Ну и что, что с длинным носом? Ведь у каждого носа должна быть какая-то своя форма. В ее носе чувствовался характер. В нем была решительность. И в ней самой есть характер и решительность. Правда, у нее совсем нет груди, по крайней мере она совершенно не заметна. Но в любом случае он слишком стар, чтобы думать о женских грудях… Да и сзади нет ничего, что можно было вечером знойного летнего дня помять, как подушку, и ощутить прохладу податливого…

– Боже, – воскликнул вслух Рощезвон, – о чем я думаю!

Он чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо. Да, он всегда сторонился толпы, но ему совсем не нравилось быть вообще вне всякого контакта с людьми. Ему не нравилось это чувство отъединенности, которое охватывало его каждый раз, когда, проводив преподавателей до турникета, ему приходилось возвращаться одному к себе в комнату. Ему хотелось бы видеть себя непризнанным отшельником – вот он уходит к себе, в уединении находит успокоение; на коленях у него большая умная книга, в его комнате нет ничего лишнего, она полностью аскетична – простой стул, никакого камина… Но все было, увы, не так… О, как он ненавидел все вокруг, эту гадкую мебель, все эти грязные вещи, всю эту засаленную одежду! Разве так должна выглядеть комната Главы Школы! Где мягкие тапочки, подушки и мягкие сиденья? Где теплые носки без дырок на пятках? Где цветы в вазах?

А потом он снова стал думать об Ирме. Прекрасная молодая женщина! Никакого в этом нет сомнения! Хорошо сложена. Да. Живая, подвижная… Довольно глупая, но можно ли в его возрасте надеяться найти женщину, в которой бы сочетались все наилучшие качества?

Рощезвон поднялся с кресла и шаркающей походкой подошел к зеркалу. Рукавом стер с него пыль. И стал себя рассматривать. По его лицу медленно расплылась детская улыбка, словно ему понравилось то, что он увидел. Потом, склонив голову набок, оскалил зубы. Нахмурился – вид их был ужасен. «Хм, придется постараться открывать поменьше рот», – подумал он и попытался говорить не размыкая губ. Но получалось нечто совершенно нечленораздельное и непонятное. Новизна ситуации, ее необычайность полностью захватили его; его старое сердце учащенно забилось, когда до него дошел полный смысл возможных для него последствий. Его переполнял восторг не только от того, что для него это будет личным триумфом, не только от того, что это принесет массу практических преимуществ, которые несомненно воспоследуют в результате такого союза, но и от того, что он утрет нос своим коллегам (восторг этот, надо прямо сказать, был несколько преждевременным). Рощезвон уже видел себя, под руку с Ирмой проплывающим мимо несчастных холостяков; вот он, истинный глава клана, патриарх, символ успеха и стабильности, которую ему принесла женитьба, и при этом в нем сохранилась живость, изюминка, нечто еще не раскрытое. О, у него в рукаве еще припрятана козырная карта! Он им еще покажет! Они решили, что его можно так запросто дурачить? Убеждали его, что Ирма влюблена в него до безумия? И Рощезвон рассмеялся болезненным, неестественным смехом, который неожиданно оборвался. Могло ли это быть на самом деле? Нет, они все это придумали… А что, если в самом деле?.. Так сказать, случайно? Нет, нет, нет! Это невозможно! С чего бы ей?

– Боже, – пробормотал Рощезвон, – наверное, я схожу с ума!

Но так или иначе – налицо приключение. И у него был секретный план, и ему самому решать, приводить его в исполнение или нет. Его захватило ощущение, что он снова молод, и он принялся усердно скакать на одном месте, словно крутил вокруг себя скакалку. Потом он подпрыгнул так, словно хотел запрыгнуть на стол, но, конечно, так высоко ему не удалось взлететь, и он лишь набил синяк на ноге пониже колена.

– Черт меня дернул, – пробормотал Рощезвон и снова тяжело уселся в свое кресло.