Текст книги "Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена"

Глава 7.
В плену вдовы

«Ближе к телу, как говорит Мопассан».

О.Б.

Эта сука вся в розовом.

Давай-давай!

А перед – обедом обязательная порция Мопассана а ля франсе.

Клянется, что любит.

Тварь ненасытная.

Утю-тю-тю.

Мой маленький.

Еще, еще!

А после – холодная телятина, красное вино и Мопассан.

Корова худосочная.

Так! Так!

Мопассан.

Шлюха оручая.

А-А-А-А!!!

О-О-О-О!!!

Ты не будешь, котик, скучать без своей киски?

Брысь!

А теперь – сюда, сюда!

И Мопассан.

Надо же было этому сифилитику Ги Де столько томов напакостить.

Библия дебелых самок.

Ну! Ну! Ну!

Гнида неуемная.

Так – или примерно так (за лексический подбор не ручаюсь, но правильность эмоции гарантирую) отзывался о достойной мадам Гольцевич (как-никак – зубной техник высшей квалификации с работой по золоту и платине), Остап Бендер появившийся у нас через месяц после того – излишне самонадеянного – акта грабежа.

Одетый с иголочки, по последнему крику местной бульварной моды, с золотыми рифлеными запонками на безжалостно накрахмаленных манжетах и с рубиновой заколкой на контрабандном парижском галстуке.

Выглядел Остап на три, с натяжкой на четыре года старше своих безусых лет и уже по-мужски басил и держался вальяжно и раскованно, как преуспевающий маклер или фортунистый бильярдист.

Я встретил его опережающе виноватой фразой:

– А ты разве не в тюряге паришься на нижних нарах у параши?

Меня подучил наш дальний родственник этими словами встречать нежданных гостей.

Была заготовлена еще одна многоэтажная отшивающая тирада, но я не рискнул воспользоваться ею против ухоженного красавца, правда, с несколько усталым лицом, на котором выделялись припухшие искусанные губы и невыспанные глаза.

– Не бойся, бить не буду.

– За что?

– За утюг проклятый, с анархистской символикой. Я из-за него влип, как муха в мед. Нажрался до приторности.

– При чем здесь утюг? Я же своими ушами слышал, как вдовушка при твоем вторжении закричала диким голосом.

– В первое мгновение, пока не зажгла свет…

– А потом?

– А потом разглядела утюг и размякла. Ой, говорит ласково, вы на нужды партии собираете?..

– Не ожидал такого филантропства от мадам.

– Слушай дальше! «Разумеется», отвечаю суровым голосом профессионального революционера-боевика. «Собираем финансы для партии кровососов-вампиров, проживающих в катакомбах…»

– И?

– «Я вам дам, дам», причитала жертва ночного налета… «Дам!»

– Действительно, утюг произвел впечатление.

– Ну я и развесил уши… Принесет…

– На блюдечке с голубой каемочкой.

– А на розовом не хочешь? Розовый халатик и все прочее, тоже розовое, и простыня, и поддодеяльник, и наволочки, и даже чехол на пуфике.

– Она тебя соблазнила? – прошептал я завистливо.

– Ох, Остен-Бакен, помнишь ту веселую проституточку, крашеную, которая уездила и тебя, и меня?

– Спрашиваешь!

– Так вот, моя ля фам террибль обойдет ее на две головы и глазом не моргнет.

– А по виду не скажешь.

– Заманила в спальню, завалила, овладела…

– И ты не сопротивлялся?

– Утюг по глупости оставил на ночном столике.

– Теперь понятно, почему к ней никто не совался.

– Фантазия у вдовы, Коля Остен-Бакен, как у Гофмана Амадея, забыл отчество…

– Эрнст Теодор!

– Во-во!.. Фантазия с большой буквы. Свирепо готическая, с дантистским уклоном…

– Представляю!

– Я себе в этом идиотском крутящемся зубоврачебном кресле все коленки поотшибал…

– В кресле?

– Ночью – в алькове, днем – в кабинете, между приемами страждущих пациентов.

– Вот это неумный темперамент!

– Она, падла, в восторге, а я без содрогания смотреть не могу на ее садистские инструменты для выдирания и выковыривания корней – шкафик-то стеклянный под самым носом… В общем, Фрейду такое и не снилось… Рассказать бы твоему родителю в подробностях…

– Лучше не надо… Маман не любит экскурсов в психоанализ.

– Не жизнь – сплошная потная каторга, – Остап вынул из нагрудного кармана наутюженный, сложенный треугольником носовой батистовый розовый платок и провел тугой гладкой гранью по утомленным губам. – Лучше тачки катать с камнями.

Меня вдруг осенило:

– Ты сбежал из объятий вдовы навсегда?

– Обрадовался… Увы, налетчик из меня не получился, а вот к альфонсизму выявилась явная склонность, – Остап убрал платок в карман, оставив снаружи игривый уголок. – Се ля ви, Коля Остен-Бакен, се ля ви…

– Положим, в этом положении есть своя положительная сторона.

– Одет, обут, жру от пуза деликатесы и пикантности… Но вот спать, поверь, толком не могу… Кошмары замучили.

– Зубоврачебные?

– Хуже. Снится исключительно вулкан Фудзияма, готовый к разрушительному извержению… Спроси-ка у своего родителя, что бы это значило… Впрочем, не спрашивай… Я, наверное, затылком порядочно звезданулся, когда выпал из гамака.

– Откуда?

– Из ложа любви, уютно подвешенного в зале между буфетом из красного дерева и пейзажем «Стога в ночном».

– Тебе не позавидуешь.

– Буду держаться, пока хватит сил.

– Я бы помог…

– В гамаке и так тесно. Учись лучше, Коля Остен-Бакен, предметам более нужным и прозаичным, готовь себя к карьере стряпчего или товарища прокурора. А мне пора. Амуры трубят в ерихонские трубы и хулиганят отравленными страстью и похотью стрелами… Постель зовет!

Глава 8.
Пасьянс «Соблазнители»

«Митрополит Двулогий благословляет чинов министерства народного просвещения в день трехсотлетия дома Романовых.»

О.Б.

Устать от женщины так же просто, как от надоедливого приставучего соседа (Как здоровье? Как погода? За сколько вчера брали копченую кильку?), как от надоедливой жужжащей мухи, как от далекого африканского слона, который смачно плюет на саванну из-под задорно вздыбленного хобота и виляет куцым, с редкими рыжими волосами хвостом, и громко хлопает лопуховидными ушами, на которые можно навешать по полтонны отборнейшей первосортной лапши, и топает столбо-телеграфными ножищами, и урчит паровозным брюхом, и жует, жует, жует, жует, жует бананы, финики и засахаренные в лимонном сиропе абрикосы, и косит на слониху, беременную от вожака, маленькими заплывшими жиром (неумеренное, несбалансированное, перевитамизированное питание) глазятами, и валит, не стесняясь, пахучие вавилонские кучи, и трубит, как пьяный горнист, и бегает вдоль багрового (закат-с) горизонта, и топчет ни в чем не повинных работящих, молчаливых, термитов и муравьев це-це, и тычется кривыми полированными бивнями в баобабы и пальмы, и задирает (по глупости) молодого слона, у которого куцый хвост покрыт редкими рыжими волосами…

Уф!

Как я безобразно и мерзко устал от этого проклятущего, стилистически-символического слона.

Вот так и Бендеру обрыдла его любвеобильная мадам.

Остап все чаще и чаще стал появляться в нашем флигеле, но все никак не мог сообразить грандиозную комбинацию, чтобы одним махом избавиться и от притязаний ненасытной вдовушки, и от потребности в ее столь необходимых в повседневные будни – а тем более в редкие праздники – деньгах.

Иногда мы выбираем события (свадьбы, похороны), иногда события (официоз) – нас.

Торжественно, с помпой, из мрачной глыби суровых веков пришло-приехало трехсотлетие дома Романовых.

Остап встретил намечающиеся торжества с распростертыми объятиями человека, понимающего толк в царских династиях, гербах, линиях наследования и околотронных родственниках.

Он натащил во флигель уйму великокняжеских фотопортретов: все как один, в мундирах с аксельбантами, все усатые, все благородные, а самое существенное, – все богатые.

Я в этом орденоносном пасьянсе сначала не уловил истинного смысла и заподозрил тусующего фотографии Бендера ни больше ни меньше, как в модном терроризме.

– Лавры Каляева не дают покоя? – спросил я прямо – и как можно ехиднее, – дабы расстроить его жуткие планы.

– Не Каляева, а Петра Ильича.

– Это которого?

– Бескультурное ты образование, Остен-Бакен… Чайковского надо бы знать.

– Композитора?

– Композитора, композитора – отметь, гениального в своем роде.

– Хочешь создать ораторию во славу дома Романовых? Или осилишь симфонию «Славься его императорское величество»?

– Я выбрал оперу.

– На чье либретто?

– Собственного сочинения.

– А позвольте название шедевра музыкальной жизни?

– «Не соблазняй меня без нужды»!

– Тогда при чем здесь великокняжеский пасьянс?

– Он компенсирует мое незнание нотной грамоты.

– Конечно, я не сомневаюсь в твоей способности написать оперу без нот, но выгода в чем?

– Этой опере музыка не нужна.

– В каком смысле?

– Как известно из богемных альковов, Петр Ильич жил, не стесняясь, с великим князем, ныне покойным, и при этом еще удачно шантажировал Надежду Филаретовну фон Мекк. Она щедро оплачивала его молчание, чтобы он не афишировал, что предпочел ей великого князя.

– Нет, я не хочу и слышать о подобном. Лучше до старости пробыть альфонсом, лучше зарабатывать на жизнь тяжким честным трудом…

– Ты думаешь, Коля Остен-Бакен, я выискиваю, кому принести себя в вакхическую жертву? И глубоко ошибаешься. Я ищу жертву, которой можно предъявить счет за соблазненного мальчика. Им нужен в столь торжественный момент всенародного ликования скандал?

– А где ты возьмешь мальчика?

– Моя ля фам террибль хочет вывезти мое уставшее тело на крымское солнце. А почему бы мне мимоходом не заглянуть в места отдыха их величеств, и не зарыдать пред ихней женой в горьком раскаянии, и не признаться в содомском грехе, сотворенном ейным уважаемым мужем над невинным, слабым существом – нуждающимся и страждущим?

– Заарестуют.

– Пусть только попробуют… Государь никому не простит испорченного праздника…

– Логично!

– Главное – не промахнуться в выборе соблазнителя… Вот, глянь, Павел Александрович… Подойдет он к моей нежной натуре?

– Типичный солдафон.

– А этот, Дмитрий Константинович, как? Смотрится вроде неплохо?

– Слишком меланхоличен.

– Ну, а против бравого Александра Михайловича будут возражения?

– Туповат-с.

– Зато каков его старший брат Николай Михайлович!

– Хлыщ заморский.

– Остен-Бакен, с каких это пор в тебе гнездится антимонархизм?

– Я отдаю предпочтение реформатору Петру Великому, венценосному столяру, коронованному плотнику, пьянчуге-слесарю, любвеобильному токарю, двухметровому кузнецу, разбудившему Русь звоном набатного молота о закостеневшую восточную наковальню, а не Николаю Кровавому, Тщедушному, начавшему с Ходынки!

– Пафоса-то – на троих записных патриотов хватит… Впрочем, признаки прогрессирующего вырождения императорской фамилии налицо, хотя и фотографическое… Что за страна? Что за правители? Отдаться некому.

– Чего с ними гадать?.. На роль жертвы сгодится любой.

– Обоснуй.

– Если у него «рыло в пуху», то обвинения лягут в унавоженную почву, если нет, то сработает боязнь компрометации…

– Правильно рассуждаешь – пусть отвечают скопом за грех.

– Только бы не заарестовали.

– Раскаркался… Завтра едем… Приходи провожать…

Когда Остап удалился, я долго еще раскладывал так и эдак кандидатов в соблазнители.

Слон, – думал я – Бендер, молодой, не щадящий ни себя, ни других слон, идущий в атаку без боязни обломать недавно прорезавшиеся бивни, слон, которому нипочем и облезлый хорохорящийся лев, и даже впавшая в мистицизм и кликушество львица с выводком благородных, но утративших хватку предков, львят, слон, не предполагающий цепей, вольеры в зоосаде, цирковой арены или лесоповала, слон, нагло расталкивающий на водопое и гордых заносчивых жирафов, и увальней-бегемотов, и тупых околоточных – носорогов, и презрительно фыркающих высокопоставленных гривасто-хвостатых антилоп-гну, и каторжных, с политической, окраской зебр, и прочую травоядножующую, парнокопытную, крупно – и мелкорогатую фауну.

А пасьянс все никак не сходился, пророча великомученику Остапу трудное житие…

Глава 9.
И не Петр, и не Ильич, и не Чайковский

«Удар состоялся»

О.Б.

Остап отсутствовал довольно прилично, хамски не сообщая о себе ничего, хотя клялся и божился на пристани высылать ежедневные открытки: если с видом на море – полный порядок, если – с горами – значит не очень-то вытанцовывается.

Я мысленно скорбел по истоптанному, растерзанному, попранному безжалостными жандармами телу…

Но вот тело вернулось: здоровенькое – здоровей не бывает – стиснуло меня, отпустило, изобразило руками Казбек с Эльбрусом и объявило, что оно – морально потерпевшее.

– Помнишь? – Остап вздохнул полной грудью, и голос его приобрел заунывный оттенок разочарованного поэта. – Помнишь, Коля Остен-Бакен, как, вдохновенно озаренный, отправлялся я на юбилейный шантаж?

– Помню, – ответил я с лирической, все понимающей грустью.

– Так забудь мой позор.

– Позор?

– Другое слово найти случившемуся трудновато… С первых шагов я ощутил злой рок!

– Рок?

– Издевательскую усмешку этой шлюхи – фортуны… Пароход отчаливает по расписанию. Я бодро вышагиваю, любуясь неподдельным «айвазовским» – и вдруг за спасательными шлюпками обнаруживаю двух элегантно экипированных, заметь, с тросточками и пенсне, джентльменов о чем-то горячо спорящих… Ну, я, само собой разумеется, подкрался ближе, навострил уши – и чуть не отдал концы… Это было хуже морской болезни, хуже чумы и холеры вместе взятых… Знаешь, кем оказались холеные джентльмены?

– Шпиками, которые выслеживали тебя по доносу твоей сожительницы… извиняюсь, покровительницы.

– Хуже… Гораздо хуже…

– Неужели ты подумал, что я настучал?

– Не с твоими способностями катать убедительные доносы… Так что и не пытайся в дальнейшем.

– Постараюсь, – пообещал я твердо.

– Лучше, Коля Остен-Бакен, угадай, о чем джентльмены спорили?

– Кому вздернуть тебя на рее?

– Романтика давно угасла, не оставив и копоти… Солнце наживы греет сердца… Мои нечаянные спутники рьяно спорили о распутной Ницце и не менее распутном Баден-Бадене.

– И тебя взволновала эта географическая дуэль?

– Каждый из них упрямо, в риторически выдержанных, тщательно аргументированных выражениях добивался Ниццы, и ни тот, ни другой не хотел уступать.

– Бедный, несчастный, невезучий Баден-Баден!

– И добавь: бедный, несчастный, невезучий Бендер… Джентльмены-то готовились в соблазненные мальчики и бурно делили курорты, где могло их постигнуть сиятельное насилие.

– Нездоровая конкуренция!

– Вот имено – нездоровая… Впрочем, я употребил к ретивым конкурентам весьма эффективное лекарство, после которого их в принудительном порядке посадили на диету и обеспечили покой.

– Ты сообщил капитану, что они собираются угнать пароход в Турцию?

– Нет, коварный Остен-Бакен, я поступил как истинный верноподданный гражданин, сын Отечества, слуга Царя… Всего-навсего передал услышанный разговор капитану, густо краснея при этом и отворачивая глаза.

– Но при чем здесь позор?

– Да при том, что в дальнейшем соблазненные мальчики стали попадаться чаще, чем полицейские чины, которых, в свою очередь, хватало за глаза. Среди мальчиков встречались немощные парализованные, в колясках, стариканы и безногие бодрые инвалиды. Было около десятка слепых, трое немых и бессчетное количество застарелых сифилитиков, хрипящих и сипящих. И все наперебой хвастались своими близкими связями с великими князьями, и все грозились получить соответствующую компенсацию. Естественно, вся чистота и прелесть замысла была скомпрометирована этой неуемной, сворой, гоняемой неутомимыми церберами с «селедками».

– Выходит, идея носилась в воздухе…

– Это не может служить оправданием. Неужели, думал я в минуты своего материализованного позора, неужели я такой же, как они, не сумевший выжать из трехсотлетия дома Романовых ничего путного?..

– Тебя подвел вынужденный простой.

– Но времени для смывания позора и забвения неудачи вполне достаточно. Не будем ждать четырехсотлетия дома Романовых.

– Не будем!

– Я же не просто нежился. Я исправно штудировал родную историю и пришел к выводу: Рюриковичи куда занятней, чем Романовы.

– Иван Грозный один чего стоит.

– Улавливаешь… Вдарим Рюриковичами по царствующей династии! Рубли – полетят!

– На блюдечко…

– С голубой каемочкой!

– Но где мы найдем хотя бы одного чистопородистого Рюриковича? Они же все вымерли, как мамонты.

– А мы будем иметь дело с их нетленными душами.

– Спиритизм?

– Да, Коля Остен-Бакен, спиритизм чистой воды!

– Гениально!

– Еще бы! Организуем теплую встречу с Иваном Калитой.

– Или Владимиром Мономахом!

– Да, есть из кого выбирать.

– Но все-таки лучше царя, чем Иван Васильевич, не найти!

– Понимаю, понимаю: опричнина, дыба, плахи, медведи ревущие, отравления таинственные, сыноубийство…

– Полный набор зверств!

– Главное – придумать, под каким соусом подать: вот вопрос.

– В смысле?

– Не знаю, еще не знаю, как поэффектней, без пошлой прыгающей тарелочки, без приевшегося чревовещания, без лягающихся столиков, без выстукивающих бесовскую морзянку стульев, без мрачно пророчащих загробным скрипом шкафов организовать сеанс роскошного дворцового спиритизма.

– А если в стиле времени? Что-нибудь этакое декадентское, вроде розановской зауми?

– Думай, Остен-Бакен, думай.

– Можно в духе чрезвычайного модного мирискусственничества.

– Напрягай извилины!

Я напрягал.

Но куда мне было до гиганта мысли…

Глава 10
Членовращение

«Да. Да. Побольше непонятного.»

О.Б.

Через неделю у нас все было готово для проведения фаллическо-спиритических сеансов.

Это гигант мысли в конце концов (почти каламбур) додумался использовать для потусторонних контактов главный языческий символ: фаллос прямостоящий!

Само собой, пришлось делать упор на интимность.

Мы сознательно отказались от массовости, предпочтя строго индивидуальный подход: организовав предварительную запись раздельно для особей обоего пола, сузили ожидавшиеся откровения до сугубо эротической тематики.

Когда я усомнился в начинании, корректно предположив, что трудность попадания к нам на сеанс отпугнет потенциальную клиентуру, Остап веско заметил, что как раз наоборот: любители оккультных забав будут штурмом брать флигель.

Судя по длинному списку очередников, в прогнозе Бендер не ошибся.

Теперь и я поверил в успех.

Осталось несколько точных штрихов, чтобы довести интерьер амурно-мистического флигеля до кондиции.

А картина получалась убедительная.

Стены украшали выполненные фаллообразным шрифтом (собственное изобретение – увы, так и не запатентованное) цитаты из несусветно-модных авторов декадентского толка – идолов-извращенцев всех мастей, гимназисток-старшеклассниц, истеричных институток, старых дев, професоров-естественников, активных и пассивных антисемитов, вечных студентов, поэтов-графоманов, воинствующих эстетов, чиновников-импотентов и офицеров-садистов.

КАКОВЫ ДУШИ, ТАКОВЫ И ОРГАНЫ!

САМОЕ ИНТИМНОЕ – ОТДАЮ ВСЕМ!

На удивление, зубно-протезные деньги влюбленной вдовы щедро выделялись Остапу на его новое увлечение – и тратил их я.

Фаллические, бронзовые, выполненные на заказ, канделябры.

Розовые фаллические свечи.

Фаллические пирожные – для дам.

Фаллические сигары – для мужчин.

Скатерть, искусно вышитая (Инга постаралась) эротическим алфавитом и разбитая на соответствующие секторы. Каждая буква представляла сцену античных любовных поз.

И еще целая куча подобных мелочей, призванных настроить посетителя на нужный лад.

Остап же, абсолютно не вмешиваясь в мои старания, занимался исключительно сотворением ГЛАВНОГО ПРЕДМЕТА.

Замысел поражал оригинальностью и дерзостью.

Сему «персту указующему» предстояло экстазно вращаться над гадательной скатертью на туго натянутой бечевке.

И скажу без лукавства: Остап создал шедевр.

Из обыкновенного медного пестика, украденного мной из-под носа кухарки, и щедрого количества специального (рецепт утерян) клея.

Мумифицированный половой член Ивана Грозного производил благоговейно-отталкивающее впечатление и оказывал магическое воздействие, как несомненно подлинная, выкраденная из подземелий Соловецкого монастыря, содомско-гоморская реликвия, скрываемая зловредными архиереями от глаз народа.

В общем, член завращался точно по расписанию.

Я, в черном трикотажном облачении, символизирующий то ли тень павшего сатира, то ли располневшего от безделья духа, крадучись подносил напитки и пирожные.

Остап сосредотачивался.

В шикарной белой чалме и полупрозрачных вышитых шальварах он покорял сердца и умы, жаждущие откровений.

Остап впадал в транс и многословно дублировал слова, доходящие из оккультного далека.

Ах, этот голос, полный затаенной страсти, тоски по утраченной невинности, не по годам житейско-мудрый, с философской начинкой…

И никто, поверьте, никто не ушел разочарованным, никто не обманулся в своих ожиданиях, хотя мы строго соблюдали правило: только один вопрос и один ответ.

Половой член кустарного производства неутомимо и бойко вращался, замечательно подергиваясь по собственной инициативе.

Законы старины Ньютона заменяли веления духов.

Клиент торопливо записывал три буквы, над которыми произошло проявление долгожданного контакта.

Остап, не скупясь на мрачные прогнозы и жуткие видения, толковал, толковал и толковал.

За вечер удавалось провести до десяти сеансов.

Бендер поражал меня способностью на одни и те же банальные вопросы давать глубокие, сокровенные, бьющие в точку, ответы.

Член гипнотизирует сидящего напротив.

– Можно спрашивать? – шепот женщины средних лет пронизан страхом грядущего.

– Пусть как следует раскрутится. Проявление духа начинается в переходной обратной фазе, при проявлении явственных признаков усталости и раздражения.

– Можно?

– Помните, дух прореагирует только один раз, второй вопрос его спугнет и ответ будет безнадежно испорчен.

– Да.

– О революциях, столыпинской реформе, Государственной Думе и прочих ерундистиках – ни слова. Дух этого не переносит.

– Да. Да.

– И засекайте момент истины… Смотрите, первые признаки утомления… Спрашивайте же! Скорей!

– Я хочу… Хочу…

– Смелее, здесь полный интим и конфиденциальность.

– Я хочу знать, не изменяет ли мне мой Козлик?

– Ждите ответа.

– «М»! Вы видели, он дернулся над «М».

– Внимательней.

– «Л»!

– Осталась последняя буква.

– Он не хочет больше показывать, не хочет!

– Терпение.

– «О»! Наконец-то. «О»!

– Надеюсь, речь духа вам понятна?

– Не очень.

– Он доверил мне огласить сие таинство.

– «М» – наверное, «милый»…

– Я сказал. Внимайте!

– Да. Да.

– «Мойте рыло одеколоном». Царь всея Руси Иоанн Васильевич Грозный, собственной персоной.

– Но простите, молодой человек, разве в те времена знали одеколон?

– Чем же, по вашему, царь освежался после бритья?

– Но по-моему, у него, как известно с картины Репина, была борода.

– Я же не утверждал, что Иоанн Васильевич брил именно себя. Схватит, сердешный, топорик поострей – и по щечкам, по щечкам, то псковским, то новгородским, то татарским… А после тщательного бритья, как водится, – чарку одеколона, без закуси, в дружной компании опричников.

– Значит, Козлик изменяет?

– Увы, член лгать не приучен.

– Ну, я ему, побрею кое-что!..

Потрескивают свечи.

Остап утирает вафельным полотенцем трудовой предательский пот, орошающий лик пророка.

Я впускаю следующего.

Мелкий служащий, среднеоплачиваемой категории. Нервно подергивает узкие негусарские усики.

– Почему мне надоела сестра жены?

Член не скупясь выдает характеристику свояченице.

«Р», «Н», «В».

Остап вдохновенно:

– М-да, м-да, весьма тревожный смысл.

– Не жалейте подлеца.

– Очень тревожный смысл.

– Не томите, умоляю… Приму истину, как бы горька она ни была.

– Разбилась…

– О, боже!

– Разбилась ночная ваза!

– Вдребезги?

– На мелкие осколки.

– Фаянсовая?

– Не хрустальная же.

– С синими цветочками и трещинкой на крышке?

– И с цветочками, и с трещинкой.

– Это ступенька на лестнице виновата, я предупреждал неоднократно, это ступенька.

– Да, процедура выноса закончилась печально.

– Но я же хотел по-простецки, так сказать, по-родственному…

Остап меняет фиолетовую безрукавку на желтую.

Остап торопливо выпивает стакан крепкого чаю с лимоном (три ложки сахара и ломтик в палец толщиной).

Остап поправляет царский член – бечевка издает струнный звук.

Толстая хохотушка, едва сдерживая распирающий ее смех, все никак не может обратиться к вращающемуся в экстазе духу с судьбоносным вопросом.

Мы терпеливы.

– Ой, батюшки, прямо и не знаю – к кому прислониться на закате днев, к повару из хвранцузского ресторану али к щвейцару, с золотыми галунами?

Заканчивает вопрос прысканьем в ладошки.

Невозмутимый член выдает разборчивой невестушке:

«К», «Л», «С».

– Касторка – лучшее слабительное, – выпаливает Остап без раздумий.

– Ой, – заходится в смехе толстуха. – Ой… Ой…

Я протягиваю стакан с холодной водой (относительно), приготовленный для истерик и трансов.

Она фыркает, разбрызгивает воду.

Я начинаю подпирать ее к выходу.

– Швейцар-то мне милее краснорожего! – кричит она на прощание. – Милее!

Удовлетворенную сменяет смущающийся интеллигент.

– С точки зрения формальной логики, прослеживается дичайшая закономерность… Утром, извините, расцветаю по всем физиологическим и гигиеническим канонам, а вот с вечера, извините, вяленький и нет средства для приведения в состояние, извините, коитуса… Вот в чем вопрос?

Интеллигент долго, пристально, с завистью созерцает членовращение и уже в затухающей фазе едва наскребает три буквы – и все, как специально «П».

– П-п-е-е-е-гас, – произносит Остап напевно. – Пырнул поэ-э-э-та!

– Извините, вы сказали – пырнул?

– Пырнул! – голос Остап обрел нужную степень наглости и твердости, которых интеллигенты не переваривают.

– Пегас?

– Самый настоящий. С крыльями и хвостом.

– Извините, а чем пырнул?

– Разумеется, копытом.

– Но насколько я в курсе, копытом ля-га-ют-ся!

– Лошади, кобылы, мерины, стригунки, мустанги, одры, кони и пони, как установлено науками, производят болевое, защитное, агрессивное действие вышеназванным роговым наростом, а вот Пегас, источивший до остроты средневекового кинжала вдохновенные конечности о поэтический гранит неприступного Парнаса, – совсем другая масть.

– Убедили, убедили…

– Судя по вашей обиде за трудягу-Пегаса, вам неоднократно приходилось его седлать?

– Вот именно… Вы открыли мне глаза… Как же я упустил первопричину ежевечернего фиаско… Она же лежит на поверхности… Слепец! Именно ПЕГАС ПЫРНУЛ ПОЭТА!

– Стихотворством балуетесь?

– Регулярно.

– Лирикой?

– Да нет, все больше опусы гражданского звучания.

– Понятно… Пегасом можешь ты не быть, а жеребцом всегда обязан!

– Какое микроскопическое попадание… Я бы дня через три снова бы заглянул, извините, для углубления вопроса, не возражаете?

– В порядке очереди!

Ледяной тон Остапа добил сдавшегося интеллигента.

– Как неуемному наезднику своенравного Пегаса…

Остап оборвал распускающуюся жалким цветком фразу.

– Тройной тариф.

– Я вам оду посвящу.

– Согласен только на поэму амфибрахием.

– Так когда пожаловать?

– В ближайшую субботу даем внеплановые сеансы для особо жаждущих повторного приобщения…

Убираю со свеч нагар.

Разглаживаю скатерть, скомканную обидчивым интеллигентом.

Нет, подумать только, какая отзывчивая благородная натура, за Пегаса обиделся!..

Вплывает, робко смежив веки, трепеща густыми ресницами, затаенно дыша, вздымая крепко оформленную тугую девичью грудь, покусывая кружевной платочек.

И бьет вопросом наповал.

И меня, и Остапа, и раскручивающийся член.

– Какого цвета будут глаза у человека, который лишит меня девственности?

Вопрос – всем вопросам вопрос.

А буквы: «С», «В», «О».

– Сердце – важный орган! – выносит вердикт Остап и многозначительно касается указательным пальцем кивающего по инерции члена.

– Неужели это правда, что у человека, взявшего мою чистоту, будет сердце?

– Непременно, без оного затруднительно – и не только с невинностью.

– Сердце мужественное, огромное, романтичное?

– Ну, если у вас хватит характера посетить анатомический театр, куда ваш суженый угодит после первой брачной ночи…

– Характера хватит…

Еще парочка подобных девственниц – и можно закрывать лавочку.

То ли дело – дитятя блатного мира.

Смирен яко овца.

Лепень клетчатый. Золотая фикса. Полный воровской прикид.

Только бы бандюга член не свистнул, уходя.

Без приглашения и разрешения извлекает из золотого портсигара папиросу с золотым ободком.

Я придвигаю клиенту пепельницу, выполненную в виде наяды, раздвинувшей широко чресла.

Одобрительно цыкает.

Щелкает, конечно же, золотой зажигалкой.

– И на ком это я, Сеня Режик, поймал триппер, чтоб ей, падле, сгореть от перепою?

Остап одаривает шикующего венерического неудачника:

– Привидение явилось голое!

– Век воли не видать – Верка, раздолбайка! Не успеешь клеши скинуть, а она, стервоза, уже в чем мама родила, стоить раком…

– Излюбленная поза заразных привидений.

– Уханькаю!..

И пока Сеня Режик выстраивал из русских кирпичей многоярусный готический собор, я незаметно, бочком-бочком втискиваюсь между ним и нашим уважаемым членом.

В общем, от сеанса к сеансу мы убеждались в плодотворности неординарного подхода к спиритизму.

После успешного дебюта, вызвавшего в городе небывалый ажиотаж, Остап прочно осел в фаллическом флигеле, вырвавшись наконец из душных тисков зубного ля фам террибля.

Для укрепления своей репутации как мистика и провидца Бендер начал вести сугубо затворнический образ жизни – и так втянулся в него, что перестал практически выходить даже на крыльцо.

– Я, Коля Остен-Бакен, не вынесу очередного финта судьбы. Не хочу ничего, кроме этого отлаженного спиритического быта. Здесь уютно и безопасно. А то где-нибудь на свежем воздухе, на лоне природы или в вонючем проулке всадят по невежеству, глупости и алчности в тебя финский нож по рукоятку… Не желаю быть духом, желаю быть их властелином… В отшельничестве, чередуемом высоковдохновенными сеансами высокосортного спиритизма, есть своя непередаваемая прелесть…

Остап не бросал слов на ветер.

И неизвестно, как долго продолжалось бы его пребывание в шкуре мистика-одиночки, (а он вжился в образ, как улитка в раковину) если бы не грянула – война.

Империалистическая, кровавая, первая мировая!