Текст книги "Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена"

Глава 18
Житие Остапа, великомученика

«Побольше цинизма. Людям это нравится.»

О.Б.

Весной двадцать первого года я вернулся в тихую обитель, к добровольному схимнику Остапу.

Вырвавшись из-под гнета неудавшейся семейной жизни, оставив позади, как ненужное барахло, роковое несовпадение темпераментов, несоответствие характеров, разновалентность душ и нестыковку сексуальных наклонностей, я навсегда покинул город, взрастивший и вспоивший мою слабую, но упорную (в достижении некоторых близлежащих целей, не требующих надрывного мужества и ненормальной отваги) личность.

В скудном багаже моем сиротливо покоилась семейная реликвия – дедушкина астролябия: все, что унаследовал непутевый, заблудившийся на сломе эпох сын от безвременно скончавшихся с интервалом в три месяца (отец-мать) родителей.

Я устал от вздорной, взбалмошной, ищущей острых ощущений, как прирожденный революционер, жены.

Мой расшатанный организм утомила чехарда властей и стабильная неопределенность моего гражданского статуса.

Мне хотелось юркнуть в пещеру к героически постившемуся Бендеру, приобщиться к его нетленной святости и вместе с ним денно и нощно предаваться изнурительным (икона, лампада, распятие) молитвам, обретая в физических лишениях и нравственных муках истинное благочестие, благолепие и безгрешность помыслов.

На удивление быстро и спокойно я вновь очутился на той памятной станции, где когда-то, после расставания с Остапом, претерпел тревожные мгновения, опасаясь за целость собственной шкуры и неся ответственность за седобородого старца, сдуру вернувшегося в сумасшедший мир, но сохранившего потрясающую (вот пример пользы длительного воздержания!) потенцию.

Вид отшельника производил на встречных-поперечных какое-то особое, магическое воздействие, и нас упорно не трогали – но перед самой посадкой на крышу переполненного вагона нужного поезда мой подопечный внезапно исчез, канул в закатный морозный вечер.

Я, зарывшись носом в чей-то чужой, набитый шерстью тюк, зажатый могучими телесами не умолкающих ни на секунду хохлушек, горько оплакивал утрату надежного, заменяющего мандаты и пропуска, спутника.

Так вот, ирония судьбы: стоило мне вновь появиться здесь, возле железнодорожных путей, как пропажа сразу обнаружилась.

Не успел я прошагать перрон, как напоролся на старца – живехонького и здоровенького, по-прежнему бородатого, но облаченного в черную кожу с головы до пят, с кобурой на ремне, с алой эмалевой звездочкой над строгим козырьком.

Он тоже с ходу признал меня и многозначительно кивнул в сторону скопища порожних вагонов.

Там мы благополучно и уединились.

Я, конечно же, сразу спросил о той злосчастной минуте нашего непредвиденного расставания, и оказалось, что он потерял меня из-за женщины распутного, доступного сорта, продефилировавшей мимо. Ему померещилось (бес попутал), что она призывно и сладострастно подмигнула из-под выщипанных нарисованных бровей. Не отставая, он упорно следовал за ней, пока не убедился в тщете упования на ласку и радость.

А когда вернулся, то от Коли Остен-Бакена остался только хвост поезда и прощальный гудок.

Мы оба были рады внезапной встрече.

Старец выдернул из кармана бутылку водки, и мы хлебнули по отменному глотку прямо из горлышка.

Старец разломил пополам кусок белого хлеба и увенчал его кусманом свиной колбасы.

Старец очень обрадовался, узнав, что я намерен посетить Бендера.

Старец посоветовал, не мешкая, отправляться к пещере и предупредить Остапа о грозящей отшельнику беде.

Старец выдал государственный секрет, рассказав, что на завтра назначена войсковая операция по искоренению последних религиозных гнезд.

Я, естественно, удивился его осведомленности – и он, как на исповеди, чисто церковнославянским языком поведал мне жуткую историю о своей блистательной карьере главного палача местной тюрьмы.

В отличие от предшественника, перешедшего на работу в отдел агитации и культуры, старец экономил и патроны, и нервы жертв.

Одним мастерским скрытым ударом тяжелого металлического старинного распятия он проламывал затылочную кость клиента, и тот даже не успевал мысленно поблагодарить за милосердную гуманную внезапность.

Мы снова приложились к горлышку, и я вскоре узнал о конце головокружительной карьеры седобородого палача.

На днях из центра прислали депешу, в которой строго, под страхом увольнения из славных чекистских рядов, запрещалось казнить политических противников без предварительных профилактических телесных воздействий.

Увы, метод старца не подходил под новую инструкцию, и на должность главного палача спешно выдвинули новую кандидатуру из комсомольской деповской ячейки.

Неофит успешно осваивает медленное отпиливание ушей, вбивание гвоздей в позвоночник, выковыривание глаз.

Особенно, по отзывам начальства, ему удается вскрывание брюшной полости обыкновенным ржавым консервным ножом.

Так что старец остался без привычной работы.

Допили водку, доели колбасу.

Я тактично выразил соболезнование бывшему красному палачу.

Расставаясь, старец признался, что не сильно огорчен таким поворотом дела. Его за палаческие заслуги (первое место по губернии) переводят в столицу, агентом-осведомителем на конную базу Московского коммунального хозяйства.

На прощание будущий кучер-сексот пожелал мне и великомученику Остапу никогда с ним более не встречаться.

Я, поблагодарив старца за доброту, пустился в путь к святой пещере, по непролазной грязи.

Но по завершении неимоверно трудной дистанции пешего марша меня ждало самое большое разочарование. Ничего подобного (шок, задержка дыхания, непроизвольный метеоризм) я не испытывал за свою трудную двадцатичетырехлетнюю жизнь.

Мокрый, чумазый, выбившийся из сил, я узрел в лучах медленно оседающего за равнодушный горизонт солнца Бендера, упитанного, полного энергии, необычайно бойкого и красивого до отвращения.

Прежде чем ввести желанного гостя в процветающую обитель, Остап щедро окатил меня ледяной водой, растер шикарным махровым полотенцем, закутал в колючий плед.

А в пещере пахло чем угодно, только не ладаном, и черная икона Спасителя с грустными сияющими глазами тоже исчезла.

Хлебнув мутного самогона, я смирился с не укладывающимся в мои иллюзорные представления Бендером.

Остап, курящий дорогие папиросы и иронично улыбающийся, вернул мне реальность.

Я расчувствовался, расплакался и начал живописать свою горькую долю.

– Почему? Почему? – вопрошал я. – Почему мне не суждено было сгинуть в Миргороде, в котором прочно застрял по не зависящим от меня причинам? Почему мне довелось выкарабкаться после обширной простуды, полученной при самых нелепых стечениях обстоятельств? Почему я не замерз в сугробе, когда самонадеянно выскочил в одних летних кальсонах на двор, а дверь удумала самостоятельно захлопнуться? Как я умудрился целый час на двадцатиградусном морозе выписывать круги под завывание соседских псов и непрекращающуюся близкую стрельбу?

Остапа весьма позабавил данный эпизод моего запутанного, извилистого движения к неудачной, провальной женитьбе.

Прохохотавшись, он спросил, что я сделал с обитателями дома, упорно не открывавшими двери.

Я объяснил, что виноват сам, так как слишком зло и напористо стучал. Они, бедные хохлы, перепугались, думая, что пришли с обыском, и безуспешно пытались прятать свое многочисленное имущество.

Бендер опять погрузился в пучину смеха, но я – не без злорадства и чувства мелкой мести – проинформировал его о недавней встрече с бывшим отшельником, отставным палачом.

Предупреждение об искоренении регилиозных гнезд подействовало на веселящегося Остапа самым печальным образом, и он принялся отборнейшими словами выражать сожаление по поводу того, что ему экстренно придется бросать великолепно отлаженное хозяйство.

Проявляя здоровое и вполне уместное любопытство, я спросил, кого же он разводит: курей, уток, гусяток, бычков или телок?

И тут гордость за свое передовое хозяйство вытеснила из Бендера грусть и уныние, и он повел меня, все еще закутанного в плед по подбородок, на экскурсию вокруг преображенного добровольным крестьянским трудом холма.

Мне были продемонстрированы отнюдь не библейские чудеса.

А услуги, которые почти святой Остап оказывал местному населению.

Хранилище для утаенного от ненасытной комиссарской власти зерна.

Склад оружия затаившихся по селам упорных махновцев.

Летний шинок, подготовленный к усиленной эксплуатации и забитый бутылями первача, копчеными окороками и прочими разносолами.

Еще во владении предприимчивого, угадывающего желания работящих крестьянских масс пророка-благодетеля находился передвижной бордель из бывших институток и фрейлин двора его величества.

Сейчас подвижная группа голубых кровей отсутствовала, исходя потом и утонченной великосветской страстью в затяжном рейде по правобережным бандам.

После экскурсии, объясняющей процветание предприимчивого отшельника, мы с вновь обретенным другом устроились почевать в глубине пещеры – там, где громоздился титанического вида самогонный аппарат, способный поизводить алкоголь из любого продукта, не исключая табуретки.

Ночью я видел пророческий сон.

Тарас Бульба и сын его Остап остервенело рвали зубами – не благородного шляхтича и даже не жилистого большевика, а гамбсовский, обшитый английским ситцем в цветочек, гарнитурный мягкий диван с гнутой спинкой…

А Бендер, не смыкая глаз, усиленно готовился к обороне.

Поутру я обнаружил спешно нарытые окопы и прибывшую местную упитую вдрызг пышноусую рать, которой были розданы махновские винтовки и пулеметы.

Сам же предводитель, то бишь Бендер отбыл на персональной тачанке за подкреплением.

Прощальная речь его, насыщенная «краснопузыми» и «антихристами», отличалась лаконичностью и отточенностью каждой пламенной фразы.

Я же, пользуясь отсутствием внимания к моей особе, с помощью подручных средств кое-как загримировался под дородного хохла и устроился на тачанке за «Максимом», моля Всевышнего только об одном: чтобы не возникла необходимость изрыгнуть из горячего ствола неточные взволнованные пули.

Через двое суток лихого скока (я потерял наклеенные усы, чужую папаху и пару килограмм веса), с редкими привалами, мы сменяли тачанку с лошадьми и пулеметом на телегу, запряженную дряхлой кобылой и вскоре медленно, не торопясь, по зеленеющему проселку въехали в Российскую Советскую Федеративную Социалистическую Республику.

Телега тряслась и натужно скрипела, а я безуспешно пытался убедить Бендера, что нам давно пора остепениться, забыть беспорядочную, не обеспеченную должным образованием, профессией, партийной принадлежностью жизнь.

Я внушал Остапу что Власть на глазах крепчает, и скоро чуждым, анархически настроенным элементам придется совсем плохо, что вступает в неограниченную силу гербовая печать и треугольный штамп, что надо выковывать из себя коллективного индивидуума и шагать в ногу с победившим гегемоном.

Остап терпеливо слушал, ни разу не перебив.

Я втолковывал застрявшему в прошлом другу, что, наконец, с его гигантскими способностями необязательно лезть в шахту или стоять у станка – можно прекрасно подвизаться на каком-нибудь интеллектуально-музыкальном поприще.

Проявить недюжинный талант в акробатических упражнениях под куполом цирка с поднятием тяжелого серпа и еще более тяжелого молота.

В крайнем случае заделаться пролетарским поэтом.

Или стать воспевающим прелести гражданской войны эпопейным беллетристом.

Или засесть в редакции юмористического журнала (без юмора даже большевикам не обойтись) и править безграмотные провинциальные письма.

Или просто продолжить занятие по акукшерско-гинекологической линии, написать диссертацию и с научно-весомым именем смыться за границу.

Но мои речи, полные смысла и пророчества, были прерваны идиотской кобылой, которая не нашла ничего лучше, как внезапно сдохнуть на переправе через бурлящий мутный ручей.

Я вцепился в упорно молчащего Бендера:

– Ну хочешь, научу тебя в шахматы играть? Чую, в тебе спит гениальный гроссмейстер.

– Лучше дай мне ключ от квартиры, где деньги лежат, – сказал великий, но неприкаянный комбинатор.

Над трупом почившей кобылы бились налетевшие мухи.

– Прощай, многословный Остен-Бакен. Мир тесен, глядишь, еще встретимся.

Бендер прыгнул на заросшую осокой кочку.

– Только не надо сентиментальных слез и воздушных поцелуев.

Бендер ловко удержал равновесие.

– Адье!

Бендер походным шагом скрылся с увлажненных глаз моих.

Повинуясь зову сердца, я зашагал в противоположном направлении, держа курс на Петроград, к милому, снова нужному, вечному почвоведению.

А следы Остапа затерялись в просторах страны, робко пробовавшей завязывающиеся плоды Новой Экономический Политики.

Глава 19.
Михельсон и сын

«Ничего. Я от морганатического брака.»

О.Б.

Судьба (о, злодейка и насмешница!) ровно шесть лет спустя (плюс-минус месяц), снова свела меня (лучше бы она этого не делала!) с Остапом Бендером.

Прибыв в Москву со своего провинциального старгородского агрохимического участка имени товарища Урицкого на семинар, посвященный актуальной проблеме «Слияние индивидуально-частного навоза с колхозно-совхозным компостом в свете единства противоположностей и перехода количества в осознанное качество», я, как всегда по окончании слушаний, принялся энергично приобщаться к новым веяниям современного исскуства.

И вот на АХРРовской выставке, среди буйства карминно-ало-багрово-пурпурно-розовых, победно развевающихся знамен и булыжнолицых, мозолеруких, колонноногих, безжалостно настроенных по отношению к мировой буржуазии рабочих, я узрел смутно знакомую фигуру в зеленом в талию костюме.

Уверенный поворот изящно посаженной, нежно вылепленной, жгуче-брюнетистой головы.

Чеканный профиль на фоне исполненного маслом, тяжелораненого, но вдохновенно поющего «Интернационал» красноармейца.

И глаза наши встретились.

– Это конгениально!

Остап ринулся навстречу.

– Друг детства, отрочества и юности!

Остап крепко обнял меня за подернутые солидным жирком плечи.

– Откуда, Остен-Бакен? Из Моршанска, Кологрива, Черноморска?

– У меня опытный участок под Старгородом, близ деревни Чмаровки, – сказал я с нескрываемой гордостью.

– Судя по всему – глубинка. Не слыхал, не бывал. Наверное, неподалеку от Рио-де-Жанейро?

– Полтора суток на скором и пять часов в коляске. Под моим начальством – замечательная рессорная бричка, старорежимная, помещицкая. Только дам телеграмму…

– Ладно, ладно, расхвастался, предводитель уновоженных делянок! Лучше объясни, как ты пронюхал, что меня здесь показывают?

– Кого?

– Меня, сына турецко-подданного, известного теплотехника и истребителя кошек. Прошу в центральный зал, для более близкого, как говорил Ги де Мопассан, ознакомления.

Я по давней привычке, сложившейся в те далекие, беспокойные, страшноватенькие годы, покорно последовал за Остапом – его лаковые апельсинового цвета штиблеты с замшевым верхом грациозно преодолевали томно сияющий паркет.

Бендер застыл пред внушительным крайним полотном в классической позе онемевшего в восторженной паузе опытного гида.

Я машинально отыскал в пространстве самую выгодную для оценки картины точку – и непроизвольно вздрогнул.

В длинном, искусно выписанном гробу лежал никто иной, как вождь и учитель Владимир Ильич.

Боясь взглянуть на торжествующего Бендера (шутка удалась на славу), я приблизился к раме и вперился в медную табличку, гласившую: «У тела Вечноживого Человечища».

Я медленно допятился до известной точки.

Ленин был натурально мертв.

Но скорбь и печаль портил неуместный галстук в белый горошек, он отвлекал и мешал полностью сосредоточиться на измученном революционными заботами покойнике.

– Да ты, Остен-Бакен, не трупом любуйся, а мной.

Я с превеликим трудом перевел взгляд на Остапа.

Он, сохраняя серьезную мину, деловито ткнул пальцем выше гроба, где в траурном полумраке высилась мощная фигура с отбойным молотком на плече и в шахтерской каске.

– Похож, а?

И вдруг действительно в непоколебимом шахтере стали явственно проступать уверенно-наглые бендеровские черты.

– Ничего не понимаю, – прошептал я.

– А чего не понять, – Остап хохотнул на весь зал, породив неэстетичное эхо. – Товарищ Бендер в виде скорбящего пролетариата стоит в почетном карауле у тела Владимира Ильича Ульянова.

– Дешевая подделка, – сказал я тоном знатока. – Не верю.

– Завидуешь? Не каждого так увековечивали!

– Экое достижение – служить у идейно подкованных мазилок натурщиком. Тоже мне, изобразили трогательную сцену.

– Ага! Остен-Бакен, позволю продолжить твои опасно контрреволюционные измышления. По-твоему выходит, что вместо многоуважаемого Владимира Ильича в его собственном гробу, в его личном костюме и галстуке притворяется мертвым нанятый за гроши безработный?

– Не надо говорить слишком громко, – попросил я разбушевавшегося Бендера, окидывая затравленным взором, к счастью, пустой зал.

– Боишься ГПУ – и правильно делаешь. С твоими мозгами только на нарах срок тянуть за мелкое вредительство среди крупнорогатого скота.

– Ты хочешь сказать, что на картине – натуральный вождь мирового пролетариата?

– Натуральней не бывает. Меня художник приволок на январские студеные похорона, где я, рискуя здоровьем, изображал безутешного сына.

– Чьег-г-го сына? – спросил я, заикаясь.

– Сына бессмертного покойника.

Бендер цинично хохотнул.

– Изображал, мой друг, не кого-нибудь, а незаконнорожденного Остапа Владимировича Ульянова-Ленина-бея.

– А кто претендовал в матери?

– Трудный и запутанный партийными дрязгами вопрос. Я сам полностью не разобрался – то ли верный соратник по классовой борьбе и близкий эмигрантский друг Инесса Арманд, то ли верный товарищ по ЦК и правительству Александра Коллонтай.

– И как же тебя угораздило вляпаться в большевистский интим?

– Это не моя затея, это художник, специализирующийся на картинах, посвященных гибели видных большевиков, устроил мне почетный караул.

– А почему ты нарядился шахтером, а не скорбящей дояркой?

Я не удержался от ироничного вопроса.

– Длинная история.

– Ну как хочешь, можешь не рассказывать.

– Остен-Бакеном ты был, Остен-Бакеном и остался. Знаешь, какие гонорары мне отвалили за участие в траурном действе? Тебе и не сни…

Остап замолчал на полуслове.

В зал медленно и чинно, дисциплинированным строем, с барабаном, горном и знаменем, вторглись юные пионеры.

Мы не сговариваясь покинули место клятв и торжественных обещаний.

В гардеробе задумчивый Бендер, обмотав шею старым шерстяным шарфом, влез в габардиновое, изрядно поношенное пальто с вытертым узким каракулем.

– К сожалению, заслуженый художник скончался в творческих муках, и чует мое сердце, что скоро и это замечательное полотно канет в вечность.

– Туда этому идиотскому холсту и дорога.

– Наверное ты, прав, Коля, но я же думал остаться для вечности хотя бы персонажем с похоронного шедевра.

– Остапчик, хватит про замогильные темы.

– Ничего, Остен-Бакен. Твой друг Остап еще совершит такие деяния, которые обеспечат ему…

– Славу Герострата.

– Юлия Цезаря по крайней мере, – произнес Бендер обиженным голосом. – Я даже на Калигулу не согласен!

Чтобы загладить вину, пришлость сменить тему:

– А не откушать ли нам в каком-нибудь более культурном заведении?

Остап без раздумий согласился.

Я тоже почувствовал проснувшийся аппетит.

– Здесь, кажется, неподалеку притаился уютный ресторанчик.

– Но уговор, Остен-Бакен, – платишь ты… Я, благодаря бывшему члену союза совторгслужащих, а ныне прогоревшему издателю детских книжек Михельсону Конраду Карловичу, в одночасье потерял весь наличный, нажитый непосильными трудами капитал…

Ресторан встретил нас слюнопровоцирующими ароматами и бодрой балалаечной музыкой.

В отдельном кабинете, за водочкой, настоянной на сосновых почках, за крупной тихоокеанской селедочкой пряного посола, за бифштексом с кровью, приправленным обжаренным лучком и чесночным соусом, Остап вновь припомнил подробности стояния у гроба вождя Мирового пролетариата.

– В общем, напялили на меня кожанку с траурной повязкой и выставили к гробу… Смотрю, народ, прощающийся с вождем, оживился… Шепот по Колонному залу: сын, сын… Вылитый Ильич… Надежду Константиновну жалко… Из-за границы прибыл… Скрывали от народу…

– Интересно, кто историю с сыном придумал…

– Кто, кто?.. – Остап перешел на минимальный шепот. – Сталин, конечно.

– Зачем?

– Наверное, хотел скомпрометировать Ленина в глазах однопартийцев.

Чтобы уйти от очень опасного разговора, я задал сугубо искусствоведческий вопрос:

– Кстати, как фамилия-то художника?

– Петров-Самогонов, – сказал Остап, широко улыбаясь. – Вернее, Водкин!

– Подходяще… Давай-ка, еще по одной, за встречу.

– А не заказать ли нам по люля-кебабу и паре антрекотов?

– Командировочные на исходе, – сказал я стыдливо. – Лимит у нас на командировачные.

– Намек понял. Ограничимся бифштексами.

В наступившей паузе Бендер самым решительным образом расправился с бифштексом и, ковыряя спичкой в зубах, вернулся к таинственным январским событиям двадцать четвертого.

– К сожалению, сыном Ильича я пробыл не так долго, как хотелось. Не успел художник закончить второй набросок с моей натуры, как меня изымают от гроба и отправляют восвояси… Оказывается, кто-то из верхов возмутился принижением образа покойника. Вождь должен идеи производить, а не детей, тем более внебрачных…

– Это, наверное, товарищ Троцкий возмутился.

– А может, Бухарин.

– Или Зиновьев на пару с Каменевым.

– Какая разница, кто воспротивился затее Сталина?

– Никакой.

– В результате, Остен-Бакен, меня на картине отредактировали самым непристойным способом. Волшебная кисть мастера превратила меня в шахтера.

– Исказили образ истинного творца Великой Октябрьской Революции, – сказал я, припомнив историю с больным зубом, выстрелом Авроры и с импровизированным штурмом Зимнего дворца.

– Тиши ты, Остен-Бакен. Забудь. Не было этого никогда, не было. И не вздумай припомнить, как мы с тобой за германским шпионом охотились.

– Но тебе жаловаться на судьбу не приходится. Ты, как мечтал, увидел Ленина вблизи.

– Насмотрелся на всю оставшуюся жизнь. Они же вождя какой-то вонючей дрянью пропитали, так сказать, для физического сохранения в виде партийной мумии. От бедного Ильича жутко перло и гроб сочился. Я потом целый месяц благоухал этим жутким бальзамом.

– Кстати, о гробах… Интересно, выжила ли наша лаврово-сигарная спасительница?

– Процветает. Я, вернувшись в Москву, к ней пожаловал… Увы, она успела благополучно выйти замуж за профессора консерватории по классу виолончели… Но, самое смешное: они, добрые сентиментальные люди, как святыню хранят у себя мой акушерский саквояж, в котором я перед отбытием на фронт передал ей накопленные нами продукты.

– Ты бы им для смеха поведал, какой за сим саквояжем тянется след.

– Остен-Бакен, мне надоело ворошить прелое прошлое.

– Тогда вернемся к прогоревшему Михельсону?

– С удовольствием… Конрад Карлович – в высшей степени нравственная личность и даже в определенной мере талантливый издатель… Но я ему сразу заявил: с такой одиозной фамилией нельзя выпускать детские книжки… А он, потупив взор, – мол, не виноват, что на однофамильном заводе эсеровская гадина Фанни Каплан неумело покушалась на хилый организм товарища Ленина…

– Да, с подобной фамилией прогореть – раз плюнуть.

– Ничего, мы выкрутились, взяли в директора Зловунова Ивана Ивановича.

– Вполне нейтральная фамилия.

– Правильно, Остен-Бакен, – и дело закрутилось… Я оперативно уговорил одного знакомого писателя… Чуковский, не слыхал?

– «Жил да был крокодил. Он по улице ходил!»

– Умеет Корней ритм держать, а? К тому же наш земляк. У него, злыдня, для меня целая тетрадка в кожаном переплете заведена – Бендеркоккала!.. Он туда мои наиболее удачные выражения записывает… А потом выдает за свои.

– Ну и гад.

– Крокодил из крокодилов… Наливай-наливай… Так вот, дал Корней новую сказку в стихах. Михельсон, конечно, в восторге – иллюстрации заказал молодому, да раннему. Я тоже расчувствовавался и прокредитовал закупку бумаги высшего сорта. И только собрался прикинуть дебетовое сальдо, как Главлит запретил нашу книжку – за разврат и разложенчество!

– А конкретней?

– Всех претензий и не перечислить… Брюхо, понимаешь ли, у мухи позолоченное и сапожки с золотыми застежками – караул! В советских детишках воспитывается буржуазная алчность!.. А как распорядилась муха найденной денежкой? Сознательная партийная муха внесла бы ее в фонд голодающим Поволжья или в фонд беспризорных… Дальше – того хлеще. Отвратительная сцена изощренного насилия извращенца-паука над фривольно-вызывающей мухой… И убийственное резюме: в сказке воспевается пережиток царского режима – именины! Жалко, водка кончилась, а то бы помянули муху-то!

– В память о мухе, к сожалению, не знаю имени-отчества…

– Цокотуха Цокотуховна!

– В память о Цоко-цоко-цокотуховне – закажу еще пол-графина, но на этом – баста!

– И люля-кебаб!

– Ос-с-с-тап…

– Что, милый мой Коля Остен-Бакен, друг детства?

– С-с-скажи по чес-с-стному, где ты в данный ис-с-сторический момент проживаешь?

– Нигде… Иногда ночую в прекрасном особняке на Сивцевом Вражке, в общежитии студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца.

– Ос-с-с-тап, я забираю тебя… к с-с-себе на точку… Оформим с-с-сторожем! Будешь с-с-спать – дос-с-сыта, жрать от пуза! Бди-бди-бдитель-но охранять крас-с-с-сные… тьфу, тьфу, партийная зараза… Зеле-н-н-ные вс-с-с-сходы!

– Интересная идея.

– Проживешь лето на с-с-свеж-ж-жем воздухе.

– Уговорил, Остен-Бакен, уговорил. Лучше в сторожа, чем в многоженцы.

– З-з-завтра же купим би-би-леты.

– Проспимся у Иванопуло – и в дорогу. Я тебя, Коля, познакомлю с Пантелеем, любителем скелетов и беременных женщин.

– За Пан-те-лея!..