Текст книги "Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена"

Глава 11
Членовредительство

«В общем, взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать.»

О.Б.

Спиритизм, оккультизм, мистицизм, идиотизм, дарвинизм, хамизм, марксизм, онанизм, индивидуализм, опупизм, бюрократизм, фрейдизм, иудаизм, символизм, клизмизм, терроризм, реализм, взяткизм с первого дня вступления Российской Могучей Славной Непобедимой Империи в войну напрочь сменил всенародный, горячий, искренний, доморощенный, исконно русский, православный патриотизм.

Кипучая натура Остапа Бендера, возбужденная мировым катаклизмом, не могла оставаться в стороне от общего подъема.

Умело подделав хронологию в нужном документе, он поступил на ускоренные акушерско-гинекологические курсы, дабы, как он выразился после утомительной родовой практики, снабжать будущие священные, кровопролитные, затяжные войны отменным пушечным мясом и санитарным обеспечением.

Получив соответствующую квалификацию и приняв самостоятельно два десятка орущих, мокрых, не поддающихся на уговоры и увещания младенцев, Остап оставил сие хлопотное занятие и открыл подпольную консультацию по абортам и членовредительству.

От залетевших дам всех сословий и сумневающихся новобранцев не было отбоя.

Что касаемо меня, то, находясь в абитуриентском звании, я лелеял мечту: наперекор сокрушительным поражениям и победным реляциям, уехать по осени в столичный университет.

Факультет пока не выбрал, так как сам я хотел одно, маман – другое, а родитель – третье.

Пока я терзался в жребии и предвкушал блистательную карьеру на ниве тихого, незаметного, но плодотворного служения Родине, во славу себя и науки, Остап неутомимо консультировал.

Флигель залили карболкой и разделили простыней на две приемные: по женской части впускались культурно, через дверь, а по мужской, симулянтской, – через окно, для конспирации и увеселения соседок.

Остап гляделся весьма амбициозно и профессионально в белом халате, с нагло торчащим из кармана стетоскопом. Картину дополняли аптекарские очки и акушерский новенький саквояж, который Бендер не выпускал из рук, то и дело широко раскрывая и демонстрируя хромированный инструмент.

Чтобы скоротать время до отъезда на учебу, я совершенно бескорыстно ассистировал медицинскому светиле.

Я исполнял роль самоходного экспоната.

Для слабого пола – жертву аборта, со всеми вытекающими наглядными последствиями. Старательно изображал косолапость первой степени, криворукость и головодергание, особенно напирая на вываливание языка, пускание обильной слюны, невразумительного мычания и спорадического неконтролируемого извержения мочи. Для последнего (ошарашивающего) симптома я заранее запасался грелкой с чаем, которую приспосабливал в понятном месте и с помощью хитроумного резинополого механизма регулярно делал внушительные лужи.

Для сильного пола – изворотливого счастливчика и ловчилу, не боящегося загреметь в армейский рай.

При этом я ничего не менял из репертуара жертвы аборта.

Остапа буквально рвали на части, и он умудрялся вести прием на обеих половинах одновременно, стремительно перемещаясь туда-сюда, гремя саквояжем и шелестя халатом.

Это напоминало игру в лаун-теннис.

Подача – слева, подача – справа!

Аут!

– И марганцовкой пробовали?

– От окопа могу рекомендовать выпадение кишки. Прямой, толстой, тонкой, слепой.

– И мылом.

– Каждый день натощак, не жуя, глотайте по десять пар сырых шнурков желтого цвета, предварительно для избежания внутрижелудочных травм удалив клещами металлические наконечнички.

– И мешок с сахаром подымали?

– Вареные нельзя. Запивать исключительно дистиллированной водой.

– И со второго этажа прыгали?

– Нет, меньше не рекомендуется. Десять пар – оптимальная доза… Противно? А когда осколок вопьется со свистом в брюшную полость и испортит бесповоротно пищеварение?

– И щипцами для завивки волос ковыряли?

– Тогда тренируйте кашель… Ну, разве это кашель… От настоящего кашля, не липового, у медкомиссии должны лопаться барабанные перепонки, как от артобстрела, а если при этом еще умело харкать всамделишной кровью…

– И трое суток лежали в горячей ванне с пудовой гирей на животе?

– Кровью харкать нежелательно? Тогда устроим незаживающую язву до окончания военных действий. Выбирайте: на руке, ноге, анусе, то бишь заднице…

– И лимонов перевели корзину?

– Нога – пусть будет нога. Правая? Левая? Выше колена? Ниже? На бедре? На голени? Без разницы – очень хорошо… В этой склянке особая мазь – наноси щедро, раз в неделю, не жадничай. Язва получится – высший сорт… На второй ноге? Излишне. Вполне хватит и на одной. От аромата твоего гниющего мяса сдохнут все мухи, а впридачу и фельдшера с докторами.

– И пьяный сожитель сапогом пинал?

– Запаха не переносишь? Тогда отрезай палец, желательно большой. На выбор имеются пила, кухонный нож, двери, трамвай, собака, беспородная, но хваткая. Момент – и пальца, как не бывало. Ах, пальчик жалко… Тогда висеть твоей шинели с мертвым содержимым на колючей проволоке спирали Бруно или валяться в грязной антисанитарийной воронке…

– И ничего, ничего, ничего не помогло? Ну, в таком разе медицина бессильна. Рожайте…

Остап выразительно щелкал пальцами.

И тут входил я, мычал, трясся, творил красивую лужу и удалялся к гренадерскому лбу, мучительно соображающему, на что же все-таки решиться – на героическую смерть в штыковой атаке или на сырые шнурки, выворачивающий кашель, вонючую первосортную язву или вульгарное членовредительство…

Глава 12
Окопная правда

«Пишите письма.»

О.Б.

Пронеслись стремительно дни, как вагоны со свежими пехотными ротами – с грохотом, лязганьем, пением, руганью, вонью и рельсовым затухающим эхом.

Вот прощальный поцелуй всплакнувшей маман.

Вот мужественные объятия родителя.

Вот вареная курица и коржики, мои любимые, – в дорогу.

Вот вокзальная суета.

Вот тесное купе.

Вот попутчики – раненый, с изящно забинтованной рукой, кавалерийский ротмистр и бледная монашка.

Вот станции, станции, станции…

И наконец – Петроград.

Университет.

И я в студентах.

При кафедре почвоведения.

Чем объяснить сей неожиданный выбор?

Просто мне в душу запало с пеленок и поразило своим неисчерпаемым богатством непонятное слово – ГУМУС.

В нем я прозрел смысл жизни вообще и своей в частности.

Из гумуса пришли, в гумус – уйдем.

Ах, какой это гумуснейший человечище (о том, кого уважаешь).

Гумуснейшая гнида (о том, кого не уважаешь).

Загумусеть – выпить по маленькой в теплой компашке.

Гумуснуть – приударить в приступе влюбленности.

Загумусниться – стать фанатиком и книжным червем.

Гумус, как известно каждому достаточно образованному человеку, не только основа плодородия, но и материал для многостраничной монографии.

По-моему, весомых аргументов предостаточно?

По крайней мере, мое устремление в почвоведы, вызвало у домашних, судя по обилию торжествующих телеграмм и открыток, такое же ликование, как знаменитый Брусиловский прорыв.

В новой форме я мерил неторопливыми, степенными студенческими шагами длинные, гулкие, напоенные ароматом реактивов коридоры.

Подолгу, заложив руки за спину, простаивал перед застекленными образцами знаменитого русского чернозема (гумусу-то, гумусу!), давшего миру столько выдающихся деятелей науки, культуры и военного искусства.

Регулярное посещение аудиторий сочеталось у меня с активным ведением переписки с моей суженой – Ингой Зайонц.

Среди светлого, счастливого любовного потока довольно часто попадались надоевшие острова скучных домашних посланий, заполненных ненужными советами, сплетнями, насморками, приветами и прочей провинциальной чепухой.

Но однажды я получил неординарное письмо – с фронта, от доблестного родителя.

«Дорогой студент, гордись, твой отец – в дыму и пекле. К сожалению, мне не доверили вести в решающую кровавую атаку обескровленное подразделение с простреленным боевым знаменем. К сожалению, мой сын, будущий высокопрофессиональный и сознательный почвовед, все гораздо проще. Город собрал для поддержки морального духа утомленных ратным трудом воинов представительную делегацию. В оную, кроме вашего покорного слуги, лектора по физическим эффектам, вошли: купец первой гильдии, многоуважаемый Абросимов Ермолай Ермолаевич, полицейский пристав, многоуважаемый Рюхин Федор Федорович, курсистка Фонарева Женечка, премилейшее, обаятельнейшее, мадоннообразное существо, и врач-логопед… Нет, сын, не жди от меня имени, фамилии, отчества этого субъекта… Не буду осквернять белизну листа позорным именем. Резкость тона будет объяснительна, если ты узнаешь о его неблаговидном поступке. Мы были все переполнены, как сообщающиюся сосуды, энтузиазмом и подъемом – и вдруг накануне отбытия на фронт выясняется, что негодяй-логопед демонстративно и трусливо занемог.

Но все же, благодаря Всевышнему, наша сплоченная боевая дружина отправилась к героическим защитникам Отечества в полном составе.

Нет, обмишурившийся логопед не передумал в последний момент, не раскаялся публично…

Нас изволил любезно выручить твой милейший друг и бывший однокашник Остап Бендер, взявший (под псевдонимом Славянский) на себя медицинское просвещение темных солдатских покусанных вшами масс.

Встретили нас сурово, без духовых оркестров и речей.

Обстановка не располагает к мягкотелости и праздности.

Мы готовы с гордо поднятыми головами и внятно бьющимися сердцами осуществить нашу грандиозную программу мероприятий.

Дай Бог победы русскому славному оружию!

За Царя и Отечество!

P.S. Самоотверженный, истинный патриот своей многострадальной Родины, твой достойный друг Остап Славянский добровольно вызвался на посещение передовых позиций.

Увы, я не смог подхватить его героический порыв – в силу объявленной на завтра лекции „О траектории артиллерийского снаряда среднего калибра в пасмурно-дождливую погоду“.

Целую! Желаю успехов! Твой папа.»

Письмо подняло в моей неокрепшей психике целую бурю сомнений.

Я начал переживать за родителя: шальная пуля может пробить его светлый лоб.

Я начал жутко, до остервенения, завидовать Остапу.

Он – там, в самой гуще судьбоносных событий, он с отчаянным криком «УРА!» ведет ночную разведку боем, он в каске, при погонах с чужого плеча, он лихо размахивает шашкой и рубит, и колет, и лупит, он пережидает ураганный огонь, зарывшись по уши в пропитанный кровью суглинок, он метко снимает набегающего противника пачками.

Точно наяву, я видел, как Бендеру (а не мне), прикалывают к груди сразу четырех «георгиев».

Я ощутил вдруг глубинную потребность в схватывании чего-нибудь острого. Мне захотелось устроить резню и рубку этим немецким выродкам и ублюдкам.

Я даже устыдился той части своей крови, где копошились прусские эритроциты, и уже решил сменить свою прогерманскую фамилию на скромную, не вызывающую сомнения фамилию Гумускин, но тут подоспело второе послание с фронта, но уже не от родителя, а – Бендера.

«Аморальный дезертир и внутренний разложенец Остен-Бакен, позволь мне в первых строках, без реверансов, вдарить в тыл, и с обеих флангов, по твоему гамадрилу-папахенцию.

Проклятый гимнозический физик-мучитель, то бишь твой папаша вынудил меня, Остапа Бендера, посредством самого низкопробного, пошлейшего шантажа флигелем к совершению окопного круиза.

Кстати, любезный Остен-Бакен, проконсультируйся по приезде на вакации у своей нудной маман насчет своего происхождения.

Ну не в гамадрила ты!

Гамадрил из другого теста.

Преобразиться из тихого учителишки в махрового патриота надо суметь!

Впрочем, скорей всего, это защитная реакция интеллигента-хамелеона. Обеляет свою подозрительную фамилию.

Ладно – о фамилиях в другой раз…

Но самое смешное, что я ни капельки не жалею о паломничестве в места несбывшейся славы и утраченной доблести.

Компанию мне составили презабавные экземпляры рода человеческого.

Ермолай Ермолаевич бьет рекорды по уничтожению солдатских пайков, а в промежутках между желудочно-кишечными баталиями показывает желающим карточные фокусы. Ловок, стервец.

Федор Федорович упорно играет с офицерами в „русскую рулетку“ и, вновь испытав разочарование от холостого хлопка, наяривает перед нижними чинами на балалайке патриотические мелодии из каторжного репертуара.

Курсистку Женечку каждые полчаса тараканит очередной поклонник, с капитана и выше.

Гамадрил читает длинные лекции, на которых присутствует от трех до шести, не больше, вольноопределяющихся.

А я от всей этой канители, заручившись благословлением командира полка, страстно добивающегося курсисткиного тела, рванул на передовую.

Там царило затишье.

И мне каждый встречный солдатик по секрету сообщал, что назавтра намечено братание.

Пришлось в спешном порядке подсуетиться.

О, неприглядная картина.

Выяснилось, что предыдущее братание с превосходящими силами противника протекало на безобразно низком уровне.

Обнимались, целовались, разбежались.

Разврат, да и только.

Для исправления положения я принял соответствующие меры.

Коля Остен-Бакен, более тупых животных, чем русский солдат, представить трудно.

Я им внушал.

Я им втолковывал.

Я потел в агитационном раже.

И кое-что мне удалось.

Мероприятие было направлено в цивилизованное русло.

Поутру двинулись стройными походными колоннами, неся спешно начертанные на транспорантах лозунги.

ДАЕШЬ ШНАПС!

ПРИВЕТ ГЕРРАМ ОТ ШВАЙН САЛА!

КОМРАДЫ! СОЕДИНЯЙТЕСЬ ПО ИНТЕРЕСУ!

ХЕНДЕ ХОХ – НЕ С ПУСТЫМИ РУКАМИ!

Весь залежалый запас обмундирования расторопные фельдфебели спровадили практичным немцам менее чем за час, и те, конечно, уразумели прелести материального братания.

Натуральный обмен развернулся, как на острове Борнео.

Аппетит, как известно, приходит во время еды.

Немцы, исступленно рыдая, стали требовать матрешек, гжельский фарфор, палехские шкатулки, хохломские деревянные ложки, яйки, млеко, блинов и квасу с редькой.

Наши не остались в долгу, вымогая цейсовскую оптику и золингенновскую сталь.

Я радовался этому единению.

Каждый с каждым договаривались на следущее братание о количестве товара, каждый с каждым метили штыками место будущей встречи.

Я предвкушал, как вновь сойдутся враждующие стороны в меняльной схватке и как можно будет славно погреть руки на разнице интересов в качестве посредника, но увы…

На фронт пожаловали высокопоставленные инспекторы-генералы.

И нас всех, подымающих солдатский дух, отправили в срочном порядке обратно в тыловую жизнь.

И Ермолая Ермолаевича, честно заработавшего язву на казенных армейских харчах.

И Федора Федоровича, так и не удостоившегося пышных похорон, от неудачной игры в русскую рулетку.

И твоего папашки, забубнившегося от лекций гамадрила.

И не вполне удовлетворенную курсистку Женечку.

И, увы, не успевшего развернуться как следует Остапа Бендера-Славянского (не Хрюгера).

С горечью в поезде я узнал о потрясшем всю российскую армию прецеденте.

Только и было разговоров о белом рояле, доставленном из Берлина и бережно перенесенном через минные поля и колючую проволоку в дар вражескому батальонному командиру.

Так что, Остен-Бакен, семена мои пали в хорошую почву, правда, нуждающуюся в регулярном внесении навоза и других органических удобрений.

Оцени труды как специалист.

Только вот навару я с этого рояля не поимел.

Ответа не жду.

Жаль покидать обжитой флигель.

Надеюсь на скорую встречу в столичном борделе.

Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер бей.»

Письмо это я перечитал не меньше десяти раз.

Окопная правда, изложенная в бойком стиле, успокаивала.

Но все же я думаю, насчет белого рояля Остап прихвастнул.

Скорей всего, над позициями проплывало пианино, на худой конец – фисгармония, а вероятнее всего – губная гармошка…

Глава 13
Петух с золотыми яйцами

«Выбор неплохой. Камни, я вижу, подобраны со вкусом.»

О.Б.

Остап объявился в Петрограде – вместе с буржуазной революцией.

– Коля Остен-Бакен! – кричал он, растирая обмороженные февральским ветром щеки и выбивая классическую чечетку щегольскими, не по сезону, штиблетами. – Цепляй на широкую грудь красный бант порасфуфыристей, и за мной – на улицу!

– Побьют ненароком.

– Да мы теперь сами кому хошь рыло начистим! Такое поле для активной, самостоятельной деятельности!

– Русский бунт, как всегда, бессмысленный и, конечно же, беспощадный.

– Угадай, что мне всего больше нравится в настоящем моменте?

– Грядущие демократические перемены, обещанные Временным правительством?

– Нет, изумительный лозунг большевиков «Грабь награбленное» или, выражаясь кондовым партийным языком, «экспроприация эскпроприаторов».

– Боишься опоздать к разделу собственности?

– Эх, Остен-Бакен, Остен-Бакен! Не чувствуешь задницей пульса времени. Или ты добровольно сольешься с массами голодных и рабов, или тебя шлепнут, как чуждый элемент.

– Тогда я – с тобой.

– Сделай милость… И не забудь захватить что-нибудь из тары. Ящиков и бочек не надо. Желательно не бросающееся в глаза. Вот как, например, мой конспиративный акушерский саквояж.

– С инструментом?

– Гинекологические принадлежности были обменены на одном захолустном полустанке на две буханки ситного.

– Кому они там могли понадобиться?

– Спекулянтке понравился их лучезарный блеск и строгое изящество форм.

– Думаешь, нам не хватит одного саквояжа на двоих?

– Остен-Бакен, ты, как всегда, не в меру мудр. Действительно, не собираемся же мы кантовать мебеля и прочую рухлядь. Брать будем исключительно золото и камушки. Учти, серебро – игнорируем.

– А хозяева будут терпеливо взирать на наше самоуправство?

– Самые знатные и самые богатые задали деру и уже финишируют где-нибудь в районе шведской границы. Я уверен: спасая свои жалкие, никчемные душонки от праведного народного гнева, они побросали добро, слуг и декоративных собачек. Так что поспешим в беспризорные закрома.

– А вдруг напоремся на прислугу?

– Для этих запуганных растерянных существ мы будем изображать из себя представителей комитета свободных студентов.

– А такой имеется?

– Остен-Бакен ты Остен-Бакен… Любая уважающая себя гильдия должна иметь комитет.

– Логично.

– А комитет должен иметь место, где заседать.

– Не спорю.

– Так вот, для прислуги – вполне достоверная версия: мы ищем помщение для штаба.

– Всю разговорную часть возьмешь на себя?

– Нет, доверюсь твоему почвоведческому косноязычью.

Увенчав груди бантами, мы ринулись в круговорот взбаламученной жизни.

Долго не раздумывая, Остап выбрал особняк побогаче и решительно направился к тяжелым забронзовевшим дверям.

Потерзал звонок.

– Кажется, мы на правильном пути.

Остап навалился плечом на дверь, и она послушно поддалась.

– Удавлюсь, если до нас здесь побывала хоть одна сволочь.

Но Остап напрасно волновался.

Комнаты встретили нас чистотой, уютом и порядком, как будто хозяева вышли куда-то на минутку и вот-вот вернутся, чтобы на изысканном французском осведомиться о наших преступных намерениях.

Остап пританцовывал на коврах.

Остап открывал все шкафы и шкафчики подряд.

Остап упадал на канапе и кресла.

Остап ронял книги с золотыми обрезами.

Остап опрокидывал, смеясь, массивные хрустальные пепельницы и пресс-папье.

Я не мог предаться этим криминальным занятиям, опасаясь появления нежеланных свидетелей.

Я понуро, в ожидании женского истеричного крика или разгневанного холеного баритона, тащился за упивающимся экспроприатором из комнаты в комнату.

– Остен-Бакен, глянь, какая прелесть – неописуемой стоимости!

И Остап уступил мне место перед стеклянными полками, сплошь уставленными ювелирными изделиями.

– Знаменитые пасхальные яйца работы Фаберже, – сказал я отсутствующим голосом, касаясь одним пальцем россыпи бриллиантов по золоту. – Утеха особ, приближенных к императорскому величеству.

– Согласен на яйца, – Остап раскрыл саквояж. – Подавай-ка аккуратненько сии безделушечки.

Вдруг за окнами зашумело, заорало, загремело.

Остап защелкнул принявший сокровища саквояж и отодвинул портьеру.

– Хозяева вернулись? – спросил я, торопливо открывая дверцу просторного зеркального шкафа.

– Хуже! Конкуренты!

– Что будем делать?

– Придется отстреливаться.

– Чем?

– Ах да, я впопыхах забыл свой любимый пулемет.

– Много желающих приобщиться к грабежу?

– Еще сколько! – Остап перешел к противоположному окну. – Взяли в кольцо!

– Помолиться, что ли, для храбрости?

– Не поможет. Лучше выбирай вариант красивой гибели.

– Красивой?

– Ты, Остен-Бакен, не будешь растерзан мозолистыми лапами пролетариев или аккуратно расстрелян пьяной солдатней.

– Спасибо и на этом.

– Тебя, и меня заодно, оприходуют дюжие матросы!

– Может, они не посмеют ворваться внутрь?

– Стоп! Пока они мародерствуют на улице, надо искать выход из окружения.

– Спустимся по водосточной трубе, как в детстве.

– Нет, я еще не дозрел до изображения медленно движущейся мишени.

– Тут в шкафу целая куча платьев…

– Хочешь зарыться?

– Имеются трусики с кружавчиками, лифчики с рюшечками, накрахмаленные переднички и капорочки с тесемочками.

– Остен-Бакен, ты спятил?

– Может, переоденемся горничными?

– Соблазненными негодяем – тайным советником. Тебе, Остен-Бакен, явно пойдет двадцативосьминедельный живот из подушки. Но вот моя небритая физия вряд ли сойдет за миловидное глупое личико смазливой дурехи.

– Тогда переквалифицируемся в камердинеров.

– А нас не заставят сдавать экзамен по обслуживанию новоиспеченных господ?

– Да, с подносом мне не управиться… К тому же, я слишком солидно слеплен для забитого слуги.

– Домашние псы тоже из нас не получатся. А то бы я изящно свернулся калачиком на пуфе и преданно смотрел бы в глаза и дружелюбно помахивал хвостом. У тебя, Остен-Бакен, случайно не завалялось в карманах пары породистых хвостов?

– Давай просто прикинемся хозяйскими детьми.

– И получим за простоту по девять граммов отличного свинца? Мое молодое сердце отказывается от такого груза.

Дверь внизу отчаянно возвестила о непрошеных визитерах.

– Ладно, Остен-Бакен, готовься умереть красиво.

И Остап направился к парадной лестнице.

– Может, спрячемся под кровать?

– Не канючь, – Остап бережно качнул саквояж, как больного младенца. – Зубозаговаривание – мое природное свойство.

– Надеюсь, – прошептал я робко. – Надеюсь.

– В общем, не зевай и давай деру только по моему сигналу.

– Понял, понял.

– Бежать придется быстрее пули.

– В каком смысле, прямом или переносном?

Остап не ответил, смело шагнув навстречу судьбе, которая, топоча, подымалась по лестнице в бушлатах и бескозырках.

– Братва, буржуй канает!

– Товарищ буревестник революции, вы ошибаетесь, – Остап демонстративно поправил бант на груди.

– Хто? Я? – арьергардный матрос ловко сдернул с плеча винтовку и лязгнул затвором.

– Нет, ваш коллега, – Остап мило одарил улыбкой подоспевшего детину.

– Ах, ты гад! – детина нацелился штыком в бант Остапа. Кишки выпущу!

На штыке покачивались нанизанные пухлые портмоне выпотрошенных господ.

Я, обмирая, насчитал девять штук и осел за колонну.

– Не трепыхайте без толку могучими крыльями, попутчики революционной, грозной для эксплуататоров бури! – Остап попробовал ногтем трехгранный штык. – Мне по-авральному надо до вашего ко…, то есть до гла…, короче – старшого!

Детина перегнулся через перила:

– Семен! Тут выблядок буржуйский с тобой хочет свидеться для последней исповеди.

Окруженный взволнованными, еще не остывшими после уличной драки матросами, показался щуплый субъект в кожаной тужурке, с бородкой клинышком и в запотевшем пенсне.

– Главное – порядок и дисциплина. Правда – за нами. Новый мир надо строить чистыми руками!

Остап, не обращая внимания на перекрестье винтовок, медленно, но настойчиво двинулся навстречу начальству.

Тот прервал речь неожиданно звонким чихом.

Окружающие матросы густо покраснели, стыдясь своего отменного кронштадского здоровья.

Прочихавшись, кожаный снял пенсне и достал носовой платок:

– Позвольте в порядке большевистской бдительности узнать, кто вы будете в классовом аспекте?

Остап преодолел еще пару ступеней и гаркнул во всеуслышание:

– Петух с золотыми яйцами!

Матросня грохнула прокуренным смехом и в припадке неудержимого нарастающего хохота начала ронять винтовки и неистово рвать на груди тельняшки, обнажая идейно-эротические татуировки.

Кожаный не улыбнулся.

Протер тщательно пенсне, водрузил на утомленный застарелым казематным чиханием нос и, не торопясь, расстегнул кобуру:

– Что за птица такая?

– Петух, который несет золотые яйца, – Остап перешел на доверительный конфиденциальный тон. – В общий котел революции, на правое дело.

– Петуха вижу, – кожаный извлек маузер. – Показывай яйца!

– Нервных просим не смотреть, – Остап раскрыл саквояж.

Торопливо спрятав маузер, старшой скинул кожанку и расстелил на площадке.

– Сыпь сюда, только аккуратно.

– В фонд партии, – Остап опорожнил саквояж. – Только не простудитесь!

Притихшие, завороженные матросы, оттесняя Остапа, сгрудились над волшебно мерцающими бриллиантами.

– Едрена феня!

– Глаз ломит!

– Нажили, паскуды!

– Теперича нашенское!

– А ежели прикладом навернуть – вдрызг!

– Худа они, интересуюсь, эти цацки ладили?

– А ежели с оттяжечкой, каблуком!

– Главное – дисциплина, товарищи. Революция переварит буржуазную отрыжку!

Но не успевшую разгореться речь прервал болезненный приступ неконтролируемого чихания.

Матросы безропотно и мужественно принимали на себя эти многочисленные свидетельства мрачных тюрем и долгих ссылок в сельскую сибирскую местность.

Я благополучно спустился за Остапом к самым дверям, как ввалилось еще пять бескозырок.

Перегарно-многоголовое лаокоонообразное чудище, опутанное гирляндами пулеметных лент, надвигалось хищно и неумолимо.

– Там братва коньяк делит, марочный, – сказал Бендер укоризненно. – Полную корзину.

– У-у-у!

– А-а-а!

– О-о-о!

– Э-э-э!

– И-и-и!

Последнее, что мы слышали за нашими спинами, было по-детски наивное, растерянное, искреннее:

– Мать честная, это же яйца!

И грозное, суровое, повелительное.

– А где, позвольте узнать, петух?

И чих, как выстрел вдогонку…