Текст книги "Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена"

Глава 16.
Смерть и лавры

«Товарный голод, ничего не поделаешь…»

О.Б.

Вторую большевистскую зиму мы коротали в обстановке перманентного (почти по Троцкому) голодания.

Новая власть не заботилась о беспартийных желудках.

И если бы не отощавшие кошки, реликтовые голуби да неунывающие воробьи, нерегулярно поступавшие в наш военно-коммунистический рацион благодаря охотничьим (подвалы-чердаки) навыкам Остапа, то мы благополучно вымерли бы, как тупые, необразованные динозавры, не отличающие эмпириокритицизм от исторического материализма.

Кстати, мое кулинарное искусство, питаемое фолиантом изобретательной до истощения Елены Молоховец, превращало выловленную урбанистскую добычу в пищеварительно приемлемые мясосодержащие блюда даже при отсутствии специй, благовоний, пряностей и поваренной соли.

Однажды, когда мы, привычно расположившись на ложах из книг (дом, в котором нет книг, подобен телу, лишенному души, – сказал мающийся с похмелья Цицерон, обнаружив, что ему больше нечего менять на опимианский, столетней выдержки, фалерн), поближе к ошалелой буржуйке, заглотившей уже всего Дюма-пэра и Дюма-фиса, утомительного, но долгогорящего Вальтер Скотта, двадцатитомного Игнатия Федоровича Потапенко (подло соблазнившего чеховскую Чайку), нудно-обстоятельного Боборыкина, фигурировавшего в определенных кругах, как Пьер Бобо, и еще дюжину дюжин плодовитых, чище породистой борзой суки, беллетристов (терпеливо и тщательно подбирал их мой двоюродный дядя – славянофильского толка философ и вынужденный масон, умно сбежавший на белогвардейский знойный юг), скромно ужинали (завтраки и обеды были отложены до лучших времен), Остап, дожевывая последний жесткий кусок (первая в нашем деградирующем устрашающими темпами меню ворона), задумчиво произнес в никуда:

– Нет, хватит… С завтрашнего дня, самое позднее – с послезавтрашнего, сознательно переходим на кремлевский усиленный паек: красная икра, осетринный балык, рисовая каша на сливочном масле, клюквенный кисель и белый хлеб.

– Я согласился бы и на черный… Но увы, не имею чести состоять в членах Центрального то бишь Комитета – мордой-с не вышел, мозоль-с, извиняюсь, на седалище от чрезмерной интеллектуальной деятельности, не та-с мозоль-с!

– А мы получим калории по другой линии. Помнишь, Остен-Бакен, давешнего кота, рыжего?

– Красавец был достаточно вкусен! На тушке отчетливо прослеживалось наличие нагулянного жира. Я еще подумал: наверняка его хозяин – высокопоставленный большевик, возможно даже, близкий к правительственому буфету.

– Ошибаешься с выводами, товарищ Остен-Бакен. Партийная дисциплина не позволит откармливать кота на глазах народных масс.

Остап открыл толстый адресный справочник жителей города Москвы, изданный еще до первой мировой войны на средства дворянского Собрания.

– Нет, при военном коммунизме кота может безнаказанно содержать только кто-нибудь из старорежимных, сюсюкающих о либерализме и народных чаяньях господ. Есть в городе запасы не учтенного комиссарами продовольствия, есть!

– Ты уверен?

– Процарствуй большевики, ну, лет десять – на это и надеяться бы не пришлось, а в данном случае мы вполне можем попросить кое-кого из бывших господ поделиться.

– Ага. Держи карман шире.

Остап сделал вид, что не заметил моей скептической реплики.

– Ну-ка, Остен-Бакен, теневой член ЦК, быстро вытягивай ноги, руки скрести на груди и не шевелись.

– Это еще зачем?

– Снимем с твоего тела мерку.

– Какую мерку?

– Обыкновенную – на гроб.

– Ты считаешь, что я с недоваренной вороны сыграю в ящик?

– Недоваренную скормил, подлец!

– По рецепту Молоховец, для сохранения жизненно важных веществ.

– Остен-Бакен, по-человечески прошу: протяни ноги.

– Пожалуйста.

– И руками не размахивай.

– Буду специально размахивать, пока не объяснишься.

– Строго научный факт: в городе свирепствует сыпняк.

– Но я-то, тьфу-тьфу, пока здоровенький!

– Скажи-ка, здоровенький, при товарном голоде, который мы имеем неудовольствие наблюдать, что пользуется ныне наибольшим спросом среди гражданского населения?

– Мыло!

– Нет, дорогуша, самый дефицитный товар – это гробы!

– Но у нас нет в наличии ни одного.

– Сварганим.

– Из чего?

– Я тут, скитаясь по чердакам, набрел на залежь допотопных вывесок с двухглавыми орлами, ятями, ерами, фитами и прочей ненавистной пролетариям нечистью. Наведем ревизию – и соорудим пробный гроб.

– Изделие первой необходимости при Красном терроре, – сострил я.

Но Остап даже не улыбнулся, поглощенный могильной коммерцией.

– При удачном раскладе – наладим подпольное производство.

– Без чертежей такую сложную конструкцию не осилим.

– Ты, помнится, любил в розовом детстве скворечники сколачивать?

– Сравнил.

– Большой длинный скворечник, только с крышкой.

– Для бледной холодной птички.

– Имеющей щедрых родственничков… Опять ноги согнул!

– Мерь с запасом, а то попадется какой-нибудь чиновничий журавль.

– Руки!

– Щекотно же.

– Потерпи… Надо точно знать размеры материала… Завяжем контрольный узелок… Подымайся, лежебока, – печка нуждается в порции чтива… И не швыряй обложки где попало, складируй в углу…

– А гроб?

– Если за ночь не загнусь от сырой вороны, то с утра отправимся за вывесками – здесь неподалеку.

На первенца-домовину мы искренне угробили, ни много ни мало, семь каторжных суток.

Сначала натаскали соответствующей длины вывесок – благо было из чего выбирать. Чтобы не вызвать излишних подозрений, мы носили по одной штуке, соблюдая временной разрыв и присыпая незаконные буквы снегом.

Во второй день Остап раздобыл молоток и клещи.

Без оных инструментов соорудить гроб на голом энтузиазме затруднительно.

Табуретку или там лавку еще возможно, а вот столь деликатное изделие, как гроб, – даже не пытайтесь.

Молоток – тяжелый, с полированной ручкой, – Бендер выменял у дворового пацана за двух свежепойманных крыс, а клещи ловко увел у нашей соседки: она ими у родной парализованной сестры вырывала золотые коронки для черного рынка. Мы просто устали слышать, как за стеной неумело терзают стонущее, беззащитное, упорно не умирающее дворянско-породистое существо.

В третий день – надергали гвоздей подходящих размеров. Они еще торчали в кирпичных наружных стенах, обозначая контуры исчезнувших деревянных деталей.

В четвертый – закономерно понадобились хитрые ножницы для резки жести. Бендер пропадал где-то до вечера, но вернулся с ними, правда, основательно помятый и вымазанный сажей. Я так и не добился, где он их надыбал.

В пятый, шестой и седьмой – творили!

Рекламно-публичный старорежимный гроб получился хоть и неказистый, угловатый, косоватый, громоздкий, но чертовски привлекательный.

По левому боку внушительно белели вечные слова РЫБА И МЯСО.

По правому – выполненное славянской игривой вязью ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ.

Верх венчало торжественное СВЕЖИЙ ПРОДУКТ.

А по торцам чернели многозначительные слоги: МУЖ и ДАМ.

Так и хотелось быстренько завернуться в новенький саван, и устроиться поудобней в узком лоне, и захлопнуть над собой тяжелую крышку, и спокойно уйти в спасительное погребение от этого дикого, смертельно опасного мира.

Остап развеял мое похоронное настроение обещанием презентовать под мое притомившиеся тело лучший из гробов, да и отправляться на тот свет отчаянно голодным показалось мне дурным тоном, и мы приступили к решающей фазе: реализации товара.

Для усыпления круглосуточно бодрствующей чекистской бдительности мы выбрали подвижный способ сбыта.

Погружали гроб на широкие чугунные санки.

Я ложился в гроб, а Бендер впрягался в постромки.

Через полчаса мы менялись.

Я разогревался, бодро и лихо таща скорбный груз, а потом снова упаковывался.

Поверьте, но после десятого раза организм отчаянно сопротивляется означенной процедуре.

Идея ловли клиента на визуально мелькнувшую приманку отвечала текущему моменту, но нам долго не фартило.

Никак к нам не подбегала заплаканная, убитая горем вдова и не спрашивала отчаянным, сорванным голосом, где брали этот изумительный гроб?

В правильности нашего способа демонстрации товара, как говорится, лицом, нас убедило следующее происшествие.

Стемнелось.

Упрятав Остапа под заиндевевшую, сосулистую от дыхания крышку, я рванул на последний круг.

И не успел толком разогреться, как из-за угла – двое.

– А ну, сявка, скидывай добришко до исподнего, да пошустрей, – сипло скомандовал высокий, обнажая сталь финки и загораживая мне дорогу.

– Но… Мне… Мн-е-е-е-е! – заблеял я громким, для оповещения Остапа, жалобным тоном и кивнул назад.

– Будь спок. Жмурика пустим на котлеты. Эй, Хвост, прикнокай ящик, а то опять тухлятина попадется.

Хвост сноровисто сдвинул тяжелую крышку, нагнулся – и вдруг, истошно взвыв, кинулся через сугробы в ближайшую подворотню.

– Ой, мама родная! – продекламировал я театрально-натурально-трагически и с присущим моей драматической натуре артистизмом грохнулся навзничь в глубокий обморок.

Гоп-стопник зыркал то на подворотню, в черноте которой исчез завывающий подельник, то на распластавшегося до половины расстегнутого фраера, то на крышку гроба, неумолимо сползающую набок.

И тут показалась черная-пречерная рука.

Она медленно тянулась к оцепеневшему грабителю скрюченными пальцами.

А следом выглянула смертельно-бледная, с фосфоресцирующими глазницами и провалившимся носом, черепообразная голова.

Я знал, что в минуту опасности Бендер преображается, но чтобы до такой степени?

Бандюгу давно ветром сдуло, а я как завороженный смотрел на встающего из гроба монстра.

Наконец Остап сорвал искусно сделанную маску:

– Понравился спектакль?

– Нет слов… Но эта штука? Я бы не додумался.

– Если честно, Остен-Бакен, я приготовил ее для твоей персоны – из дырявого шелкового носка сбежавшего на юг дяди и кое-каких санитарно-гигиенических принадлежностей его верной супруги. Хотел пугануть тебя сегодня для бодрости.

– Спасибо.

– Вот бы обхохотались.

– Непременно.

– А ты хоть понял, почему Хвост дал деру? У меня сосулька была для утоления жажды, так я ей и ткнул в любопытный глаз!

– Он, бедняга, наверное, удивился незапланированной агрессивности покойника?

– Хороший урок нам, Остен-Бакен. Теперь будешь знать, как отваживать жиганов. Я тебе масочку соображу с рогами…

А на следущий день мы наконец реализовали первый товар.

Покупатель заловил нас во время смены.

Происходило сие действо в укромном месте.

Не успел я протянуть натруженные ноги, как траурная интеллигентная особа проворковала:

– Гроб продается?

– Мадам, я еще не встречал столь проницательных женщин, – сказал Остап и галантно поцеловал тонкую лайковую перчатку. – Какой этаж?

– Четвертый.

– Человек-то скончался порядочный? – спросил я, потупив взор.

Она гордо вскинула седеющую голову.

– Мой отец – известный во многих цивилизованных странах композитор, виртуоз-пианист, профессор Московской консерватории, почетный член Британского королевского музыкального общества, лауреат многих премий, автор…

Но Остап не позволил клиентке обрушить на нас музыковедческую лекцию.

– Мадам, заверяю вас от имени подпольной фирмы изготовителя: мы удовлетворены, что скорбное изделие, увы, далекое от вдохновенных сфер, достанется светочу российской культуры… Пожалуйста, захватите наши санки, а то ненароком стибрят транспортное средство… Остен-Бакен, взяли!

На площадке второго этажа обессилевшая дама с грохотом уронила наш чугун.

Мы опустили гроб на ступени.

– Подкрепиться бы, хозяюшка, а то не донесем, – сказал Остап недрогнувшим голосом.

– Я поняла, поняла… Сейчас, подождите!

Она вяловато упорхнула наверх.

Бендер присел на санки:

– Клюнуло!

– Возьмем по совести. Мы же не жлобы какие, а? Милая, симпатичная, наивная.

– Не устраивай истерик. Сколько сама предложит по доброте душевной, на том и порешим.

Благодетельница вернулась довольно быстро и протянула мне и Остапу, виновато улыбаясь, по шоколадной конфете.

– Кушайте на здоровье… Берегла на крайний день… Мне папа…

– Да мы пошутили, – сказал Остап и взялся за гроб.

– Не пущу! – закричала она, отталкивая меня. – Не пущу!

– Успокойтесь ради бога. Гроб от вас никуда не денется, – Остап облизнулся. – Мы же не барышни – конфеты лопать… Нам бы закурить.

– Так что же вы мне сразу не сказали, господи?.. Папе запретили… У него в кабинете… Почти целая коробка сигар… Он все надеялся еще попробовать…

Оставшиеся пролеты лестницы гроб казался нам пушинкой, и мы были готовы расцеловать почившего в бозе за воздержание.

К солидным, душистым, с золотым ободком настоящим гаванским сигарам нам еще добавили огромный лавровый венок.

Но тут Остап вдруг воспылал горячим любопытством к холодному, индифферентному, безвременно ушедшему родителю из родителей, по деликатному выражению скорбящей дщери.

Меня, с драгоценной коробкой в руках и тяжелым жестким венком на шее, Бендер не церемонясь выставил на лестницу.

Я, в ожидании конца импровизированной гражданской панихиды (без проникновенной речи там явно не обошлось), долго пересчитывал стынущими подошвами проклятые ступени, злясь на сигары, тихо шуршащие в постепенно набирающей вес коробке, и ненавидя двухпудовый, шелестящий негнущимися листьями венок.

Конечно, я бы мог положить его на санки или прислонить к стене, но мысль, что эту семейную реликвию, эту заслуженную регалию сопрет какой-нибудь зашедший культурно помочиться в подъезд бывший интеллигент, давила камнем.

А отправиться в пенаты без Остапа я бы не рискнул даже под страхом смерти.

Наконец я отчетливо услышал звук открываемой двери и не очень отчетливо – прощальный поцелуй.

Когда бодрое высвистывание турецкого марша достигло места моего изнуряющего бдения, я ненавязчиво спросил:

– Мадмуазель тебе понравилась?

– Слишком тоща, не в моем вкусе.

– А чем вы там занимались?

– Запомни, Остен-Бакен, любопытство не порок, но большое свинство… Впрочем, ты имеешь право знать… Она вдохновенно зачитывала мне выдержки из восторженных отзывов современников, а я скрупулезно инвентаризировал единственное достойное внимания из блистательного наследия прошлого: лавровые венки. Там еще семь штук различного калибра. И душа моя не успокоится, пока они все не побывают на твоей шее.

– Но зачем нам столько лавров?

– А еще кулинар-любитель! Посоветуйся на досуге со своей чрезмерно пухлой Молоховец о пользе лаврового листа. Самое изысканное кушанье, будь то тушеная крыса или суп из издохшей болонки, для людей, знававших метрдотелей и ананасы в шампанском, не имеет реальной прелести без двух-трех перебивающих даже самый отвратный аромат листиков. Сегодня же мы раздербаним венок на равные части, а завтра… Нет, чуть позднее… Завтра мы без излишней помпы хороним достойного лауреата, а потом…

Дальнейшее я до сих пор вспоминаю с резью в желудке.

Бендер в кратчайший срок превратил не заслуженные нами лавры в устойчиво бьющий продуктовый родник.

Молоховец обрела второе дыхание, прочно открывшись на разделе «Кушанья для служителей».

Но я теперь безоговорочно верил, что вот-вот потребуются и другие рецепты.

Умело чередуя апетитные подношения и энергичные утешения, Остап уже через неделю овладел вторым венком и нацелился на третий…

Но тут нас принудительно-добровольно мобилизовали в редеющие ряды истощенной неумеренными боями Красной Армии.

С одной стороны, мы нюхнули казармы и муштры, а с другой – неожиданно оказались в теплушке, мчащей нас от агонизирующей (и как только выкарабкалась коммунистическая гидра – на горе прогрессивному человечеству) столицы на хлебную самостийную Украину.

По прибытии, не дожидаясь фронтовых радостей, мы благополучно дезертировали в заснеженную степь, да не одни, а в полном ротном составе, объявленном позже героически сложившем головы во имя социалистического отечества в неравной схватке с оголтелыми хохлятскими бандами.

Глава 17.
Изыди, сатана!

«В один из веселеньких промежутков между Махно и Тютюником.»

О.Б.

Родная Украина встретила блудных сынов как самая скверная мачеха.

Остап Бендер и Коля Остен-Бакен преодолевали в зимнюю стужу черноземную житницу.

В богатом хатами селе нас чуть не отдубасили веселые усатые хлопцы в широких штанах и барашковых папахах.

На крепком хуторе чуть не затоптали трудолюбивые аккуратные немцы-колонисты.

И мы с Остапом, как два холостых волка, разочаровавшиеся в добрых парубках и гарных дивчинах, шли и шли по заметенным снегом шляхам, загодя огибая возможные конфликты и инциденты, помня о мнительности и неразумности «обрезов», об удалом посвисте лихих шашек, об угрюмом чавкающем покалывании замаранных свежим навозом кулацких вил.

Плелись, пока не кончились заплесневелые красноармейские сухари, железнодорожный спирт, вонючая махорка и уворованное сало.

– Выживу – женюсь, – сказал я, проваливаясь по колено в очередную предательскую ямину, забитую снегом.

– Это на ком? – найдя силы на усмешку и помощь мне, спросил Остап.

– Разумеется, на Инге!

– Ответ, достойный не мальчика, но мужа. Давно пора сорвать созревший плод, а то его сорвет другой, более энергичный воздыхатель.

– Она писала, что будет ждать хоть сто лет!

– Думаю, сто лет мы с тобой в условиях, приближенных к гибельным, не протянем, а вот до утра можем дотерпеть, если повезет.

И тут, на наше счастье, Бендер заметил впереди какие-то нелепые очертания и тлеющий огонек.

– По крайней мере, обогреемся.

– Зря винтовки на станции выбросили.

– Остен-Бакен, Остен-Бакен… Да нас, наивно вооруженных, давно бы закопали на майдане и ни креста, ни звезды не поставили.

– А вдруг там бандиты?

– Сомнительно.

– Объясните, Бендер.

– Вдали от «железки» им пограбить толком нечего.

– Тоже верно.

– Отложим внутрипартийную дискуссию на следующий раз.

Я молчаливо согласился.

– Не отставай, жених на выданье!

Пришлось собрать волю, нервы и психику в тугой морской узел и ускориь шаг в неизвестность.

Едва заметная тропа привела нас к двери, вделанной прямо в срезанный вертикально склон холма.

Рядом из узкого оконца сочился тусклый свет.

Бендер, как всегда, решительно долбанул кулаком в крепкое, схваченное железом дерево:

– Эй, люди добрые, есть кто живой?

Мы замерли в ожидании.

За дверью пещеры кто-то закряхтел и закашлял.

Воспрявший Бендер сменил кулак на вежливые костяшки пальцев.

– Впустите, Христа ради, обездоленных и обмороженных, безнадежно заплутавших, – взмолился он голосом заблудшей во мраке овцы, отбившейся от стада.

– Изыди, сатана!

Голос из пещеры был тверд и беспощаден.

– Псих, без подделки псих, – зашептал я в ухо озадаченному Остапу. – Сдвинутый на всю голову!

– Вроде не очень буйный. Ну, укусит разок, зато в тепле, – бендеровский кулак начал совершать новую ударную амплитуду.

– Эй, люди добрые!

– Так ты с ним подипломатичней, подипломатичней.

Остап прислушался к совету.

– Послушай-ка, любезный пещерный житель последние финансовые новости!

За дверью стихла возня и обитатель недр, вероятно, напряг весь слуховой аппарат.

– У нас тут случайно с собой мешок ассигнаций, обеспеченных золотом самого Степана Петлюры.

Пещера без промедления отозвалась:

– Изыди, сатана!

Остап продолжал соблазнительные речи:

– Можем запросто поделиться самостийными купюрами!

– Изыди, сатана!

Поняв тщетность пробуждения пещерной алчности Остап переключился на более доходчивые вещи.

– А табачку турецкого, с ментолом, не желаете? Полфунта не пожалеем!

– Изыди, сатана!

– Водка «Смирновская», – продолжал елейно перечеслять искуситель. – Свежеоткупоренная, в граненом запотевшем стакане, без закусона!

– Изыди, сатана!

Я дернул Остапа за рукав:

– Не пора ли ему сменить пластинку?

Бендер временно отступил для совещания на вытоптанную мной запасную позицию.

– Судя по фразеологии, мы напоролись на религиозного отшельника-фанатика.

– Этот ни за что не откроет.

– Надо мыслить.

– Почем опиум для народа? – заорал я сердито, чувствуя, что пустые кишки вот-вот смерзнутся в ледяной смертельный комок. – Старец вшивый!

– Попрошу вас, штабс-капитан, в присутствии женщины не выражаться, – произнес вдруг Остап командирским строгим тоном и отвесил мне разъясняющий пинок.

– Так точно, господин полковник!

– Ваше монашество, поимейте сострадание, – Остап припал грудью к двери. – С нами несчастная женщина. Прекрасная роза, увядающая на пронизывающем ветру.

Отшельник не отзывался.

После повторного инструктирующего пинка я вспомнил роль.

– Шарман, оля-ля! Плезир, оля-ля! – запели мои стынущие губы, и, чтобы произвести более захватывающее впечатление своими амурными прелестями, я принялся вытанцовывать самый похабнейший канкан, задрав полы шинели. – А ба лезом! А ба лезом! А ба лезом!

Но, видно, перестарался.

Пещера отреагировала на мой концертный номер уже осточертевшим: «Изыди, сатана!»

– Кто тебя просил исполнять репертуар неопытной проститутки? – прошептал Бендер, обнимая меня за онемевшие плечи. – Приготовься, Остен-Бакен, сейчас я буду тебя насиловать.

– Это в переносном смысле?

– В самом прямом. Только прошу, не очень сопротивляйся, но кричи как можно громче, по-девственному.

– Постараюсь.

– Тогда поехали, – Остап ловко сшиб меня подножкой, опрокинул на спину и завалился сверху.

– Помогите! – завопил я во всю мочь. – По-мо-ги-те!

– Стенай, скотина, а то ухо откушу, стенай.

– Не надо! Не надо! Трусики порвете!

– Страсти подбавь.

– Больно! О, как больно! Бо-бо-бо!

И тут наконец дверь распахнулась, в слабоосвещенном проеме возниклая худая фигура в белых подштанниках и бросилась к нам.

«Сейчас меня спасут от озверевшего насильника», пронеслось в моей голове, полуутопленной в сугробе вошедшим в раж Бендером.

«Все-таки неприятно, когда по тебе энергично елозят, хоть и понарошку».

Но отшельник, мощно отшвырнувший насильника к порогу, сам резво оседлал мое уставшее, распластанное тело.

– Остен-Бакен, ползи сюда! – закричал Остап, проникнув в долгожданное жилье. – Скорей!

Из последних сил освободившись от бородатого, пропахшего ладаном, ерзающего старца, я на четвереньках рванул к теплу и свету.

Но отшельник, вцепившись в ремень моей шинели, благополучно вернулся на выдыхающейся тяге в неосторожно оставленную обитель.

Бендер, предварительно разувшись и раздевшись, деловито, без чтения морали и нотаций, растащил нас по разным углам, а сам забрался с ногами на лежанку, застланную тулупом.

– Неплохо отец устроился!

– Изыди, сатана, – сказал отшельник без особого энтузиазма и, пошатываясь, облачился в утепленную стеганую рясу.

Я, скорчившись, нежил переутомленный организм возле очага.

Остап продолжал уточнять детали:

– Поведай-ка, схимничек, нам, грешным, о своем прежнем житье-бытье. Небось – великосветский шкода, уставший от любовных похождений, лейб-гусар, дитя от морганатического брака?

– Изыди, сатана!

– Да ты, наверное, дедусь, обет дал? Так вот, я, облеченный данными мне новой властью атеистическими полномочиями, заявляю: Бога нет, не было и уже никогда не будет. Впрочем, ты сильно не огорчайся от этого научного факта. Главное, баб на земле (а не на небе) хватит и мне, и тебе, и вон тому заскучавшему с голодухи, разомлевшему от благостного тепла типу, поклявшемуся жениться. Ах, сколько сдобных, истекающих соком вдовушек наплодила кровавая година! Потешитесь на славу!

– Изыди, сатана, – сказал отшельник проникновенно и ласково и, отогнув персидский толстый ковер, вытащил из тайника крынку засахаренного меду и огромный ржаной, посыпанный тмином каравай.

Потом мы дружно и долго гоняли чай, настоящий индийский, с рафинадом.

Отшельник перестал твердить свою все объясняющую фразу и смирился с нашей греховной сутью.

Я как-то незаметно уснул на поленнице березовых дров, плотно уложенных в глубине пещеры, и пропустил самое интересное из агитационной лекции поймавшего вдохновение Бендера.

Утром выяснилось, что поизошел взаимовыгодный обмен.

Схимник осознал ошибку судьбы и готов отправиться со мной в изменившийся мир, а Остап, разобравшийся за ночь в механике отшельнического быта, решил наконец-то осуществить свою давнюю мечту о затворнической жизни.

Расставание с будущим святым Остапом прошло без эксцессов.

Только по привычке новый мой спутник выдал что-то про сатану.

С рассветом, по свежей пороше, мы побрели паломниками, снедаемыми страстями, к железной дороге, к взбаламученному людскому морю, к счастью и горю, к выстрелам и песням.

Бендер же, проводив нас до шляха, бегом вернулся в пещеру, к недоеденному меду…