Текст книги "Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена"

Глава 20
Наполеон Бонапарт – любитель пива

«Заведите дебет, заведите кредит.»

О.Б.

Поезд сонно, медленно, нехотя отвалил от замусоренного асфальтового перрона Рязанского вокзала.

Голова моя раскалывалась после вчерашнего посещения художественной выставки.

– Лед тронулся! – прокричал Остап в приоткрытое окно. – Лед тронулся, господа присяжные заседатели!

Я разжевал горько-кислую таблетку аспирина и уперся затылком в слабо вибрирующую перегородку, за которой попискивало чужое дитя, требуя наполненную густым молоком титьку.

Бендер занял нижнюю полку напротив.

В купе, кроме наших припухших образин, не было никого.

Это радовало: какой-нибудь анекдототочивый, не в меру словоохотливый попутчик не будет мотать нервы.

И в то же время огорчало: нет даже перспективы попробовать под шумок дармовой вареной курицы, крутых яиц, густо обсыпанных солью, свежих, с вечера напеченных в дальнюю дорогу коврижек и ватрушек.

А о дармовом пиве в запененном сткане приходилось только грезить.

После вчерашней экскурсии в ресторан денег осталось только на телеграмму и билеты в мягкий вагон.

Ехать в бесплацкартном не пожелали наши в определенной мере аристократические натуры.

Я не жалел ни о дружеском кутеже (иногда просто необходимо расслабиться), ни о приглашении к себе на опытно-испытательную ниву попавшего в жестокий финансовый кризис Бендера.

Сняв пиджак, Остап расстегнул ковбойку (черно-красная клетка) и явил моему взору неизвестную по прежним временам синюю татуировку.

Приглядевшись, я по треугольной шляпе и спесивому профилю признал Наполеона, и меня только смущала большая пивная кружка в его короткой руке.

Чтобы не думать о еде и питье, я ткнул пальцем в раздувшегося от свежего жигулевского императора.

– Оригинальное исполнение?

– Я вижу, Остен-Бакен, ты хочешь познакомиться с Бонапартом? Предупреждаю, у этого заядлого любителя пива длинная история… Впрочем, может, она заменит нам опохмелку…

– Хорошо бы.

– Началось все в Иркутске, в августе того беспокойного двадцать первого…

Остап закинул ногу на ногу.

Наполеон могуче вздохнул, колебля кружку.

– Город имеется такой на Транссибирской магистрали, у самого Байкала… Не город – омулевая бочка…

Остап смежил веки, погружась в ледяные воды сибирских воспоминаний.

Наполен впал в задумчивость, как накануне Бородино.

– Тебе, конечно, не доводилось пробовать омуля с «душком»?

Я ответил сразу обоим: и Бендеру, изнывающему от жажды, и пресытившемуся холодным пивом Бонапарту.

– Пожалуйста, не надо упоминать ни рыбу, ни мясо, ни овощи с фруктами. Лучше подробней о достопримечательностях.

– Я этой знаменитой рыбы нажрался до опупения, – продолжил Остап, игнорируя мой протест.

Император в треуголке ехидно улыбался.

– Ах, Остен-Бакен, Остен-Бакен! Какие там готовили пельмени из медвежьего мяса!

– Пожалуйста! – взмолился я. – Мне вреден избыток желудочного сока.

Бендер и Напалеон смилостивились.

– Уговорил, переходим к подбитию баланса.

– Какой баланс? Ты обещал рассказать историю имераторской татуировки.

– Не торопись, друг, – нам еще долго трястись на стыках, а моя история поможет скоротать дорогу и, главное, забыть о голоде и жажде.

– Валяй!

– Иркутск на удивление культурный центр: восемнадцать домов терпимости и один чадящий омнибус, курсирующий между рынком и вокзалом.

Наполеон, качнув треуголкой, подтвердил статистические выкладки.

– Только вот жители, как на подбор, или валенок валенком, или уголовник из уголовников. Отсутствие золотой середины не дало мне толком приложить талант ни к одной стоящей, изящной комбинации.

Бендер и Наполеон немного взрустнули.

– Но окончательно закручиниться не дал мне природный темперамент.

– Чего-чего, а темперамента у тебя всегда имелось в избытке.

Наполеон сердито покосил глазом на меня, посмевшего перебить великого авантюриста.

– Решил я заняться чем-нибудь общественно-полезным. Вычитал в местной газетенке об открытии курса эсперанто для бурят-монголов. А буряты, скажу тебе, Остен-Бакен, откровенно – вылитые тунгусы, а тунгус – родной брат якута, а якуты – вроде чукчей, а чукчи, неопровержимо установленный научный факт, – без пяти минут японцы.

Наполеон сузил глаза, чтобы сойти за китайского императора.

– Значит, буряты – это наши отечественные японцы, только без Токио, Фудзиямы, сакуры и джиу-джитсу.

Бендер и Напалеон резво покинули нижнюю полку, заняв боевую позицию.

– Хочешь, продемонстрирую приемчик?

Я вытянулся на верхней полке, опасаясь непредсказуемых агрессивно-тренировочных действий адепта восточных единоборств.

Но Остап, услышав голодное урчание Наполеона, вернулся на место.

Поезд набирал, набирал, набирал ход, попутно пересчитывая многочисленные стрелки.

За перегородкой натужно надрывалось голодное чадо.

Остап погладил ладонью утомленного Наполеона.

– С эсперанто, Остен-Бакен, вышла осечка. Моя турецкая, чересчур европовидная вывеска оказалась не соответствующей аборигенным географическим стандартам. Иногда выгодней иметь в капиллярах самурайскую кровь, чем янычарскую. Напрасно я убеждал членов приемной комиссии в своем безупречном революционно-сибирском происхождении. Мол, мать – бывшая политкаторжанка, из народовольцев и народолюбцев, замученная каппелевскими прихвостнями, а отец – чистокровный высокопородистый бурят с острова Ольхона. Потребовали эсперантские гадюки справку, заверенную тамошним партийно-партизанским шаманом. Я бы означенную справку смастерил в два счета, да только нигде не смог добиться какая же печать у шамана. Не ошибся ты, Кассандр обывательский, насчет господства лиловых печатей и треугольных штампов!

– Думаю, без эсперанто, в отличие от мандата, прожить вполне можно.

– Я сделал аналогичный вывод и скоропостижно поступил, как потомственный крестьянский сирота, в Красную Академию Младших Бухгалтеров и даже успешно окончил курс. Наградили меня именными счетами с медной гравированой табличкой и черными ситцевыми нарукавниками, снятыми губрозыском с ограбленного и зверски задушенного на берегу Ангары старшего бухгалтера заготконторы «Меха и шкуры».

– А Наполеон?

– Наберись терпения… За неожиданные умственные способности, проявленные в бухгалтерском деле, я, как таежный уникум, был отправлен в Москву в комплекте с чучелом рыси-людоеда, галифе барона Унгерна, бюстгальтером любовницы адмирала Колчака, кулем кедровых орехов и прозрачной байкальской рыбкой-голомянкой. На мою беду, ее поместили в банку со спиртом. Не удержавшись, я спирт оприходовал вместе с плавающим реликтом, за что по прибытии в столицу и пострадал.

Остап, как всегда, взял театральную паузу опытного трагика.

Наполеон умело подыграл.

– Сверились по ведомости ответственные за встречу люди – и в панику: банка в наличии, этикетка тоже, а голомянки тю-тю… Опять хором прошлись по номенклатуре: рысь, набитая опилками и сожравшая двух комбедов и трех партизанов – присутствует. Орехи, каленые, продезинфицированные, опломбированные, для съезда советских антиканареечников и попугаеведов – присутствуют. Галифе с желто-пахучим пятном на заднем секторе – присутствуют. Бюстгальтер белогвардейский, рваный, приятно-возбуждающий, – присутствует. Бухгалтер – уникум, нуждающийся в унификационной унификации, – присутствует. Голомянка рыба байкальская, уродо-непонятная, заспиртованная – тю-тю!

– Проблема…

– Еще какая проблема! Я им целый час объяснял о прозрачности и наличии якобы отсутствия с эффектом оптического преломления – и все напрасно: за утрату бдительности и за пособничество японской и американской разведкам в похищении гордости советской ихтиологии меня отконвоировали в Таганскую тюрьму…

Остап замолчал, поднялся, закурил.

Бонапарт наслаждался глубокими затяжками.

Я же страдал от головной боли, постепенно затухающей, и от резей в пустом желудке.

Отправив окурок в окно, Бендер вернулся на полку в лежачее положение.

– Могли и запросто к стенке, – сказал я мечтательно. – Им, сытым, нашего страдающего брата не понять.

– Повезло мне, Остен-Бакен, повезло. Сначала я очутился в общей камере с нервными испуганными хозяйственниками, благодаря своему бухгалтерскому аттестату, а потом меня перевели в камеру к философу-татуировщику. Чем-то я ему понравился, и он поведал мне о своей тайной роли. Оказывается, каждого попавшего в Таганку рано или поздно подсаживают в эту камеру, и он не только разукрашивает и метит клиента, но еще и выпытывает необходимые следствию данные. Понимаешь, человек, когда его татуируют, теряет над собой контроль и выбалтывает самое сокровенное.

– Умно! – сказал я морщась от колик. – Использование боли в дознавательных целях.

– Он пообещал замолвить за меня словечко и предложил целую галерею образов, достойных поселиться на моей груди. В конце концов выбор пал на Наполеона.

Император довольно качнул треуголкой и накренил кружку с пивом.

– Рассуждал мастер примерно в следующем ключе. С живыми связываться не стоит – Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Каменев, Сталин и даже Ленин. Мол, никто не знает, как повернется их судьба.

– И вправду философ.

– С покойниками, говорит, тоже нужна осмотрительность – Карл Маркс, Фридрих Энгельс – вроде профиля солидные, лобастые, бородатые, ну а вдруг с коммунизмом ничего не получится?

– Похоже, философ-циник!

– Угадал! Древность, говорит, богаче на стабильные образы, но простые уголовные элементы и посещающие пляжи и бани граждане вряд ли одобрят малоизвестного им Александра Македонского, Сенеку или Марка Аврелия…

– Само собой.

– Наполеон же, хотя и француз, но напоминает о русском патриотизме, Льве Толстом и Наташе Ростовой… А чтобы подстраховаться от обвинений в монархизме и империализме, мастер всучил Бонапарту пивную кружку… Еще этот мудрый, отбывающий нескончаемый срок творец заклинал меня чтить Уголовный кодекс.

– Даже умирая от голода и жажды?

– Кстати, в нашем вагоне очаровательная, пухло-сдобная проводница. Не пора ли нанести ей визит вежливости?

– Давно пора.

– Я беру на себя железнодорожную мадонну, – Остап застегнул ковбойку. – Ты же, Остен-Бакен, без промедления отправляешься в соседнее купе. Любым способом успокоишь беспрестанно орущего младенца и раздобудешь снеди, в рамках социалистической законности… Пустым я тебя обратно в купе не пущу.

Глава 21
Защита Филидора

«Идея, товарищи, – это человеческая мысль, облеченная в логическую шахматную форму.»

О.Б.

Точно по расписанию мы сошли с поезда на маленькой станции, последней остановке перед Старгородом, без сожаления расставаясь с недопитым бесплатным сладким чаем (плод настойчивого ухаживания Бендера за проводницей), с крошками от кулебяки, торжественно врученной нам заполошной мамашей успешно укрощенного мной младенца.

Пока Остап, прощаясь, торопливо целовался с дородной проводницей, заклинившей двери, я, как в райскую музыку, вслушивался в яростный возобновленный рев соскучившегося по моим заботливым рукам чада.

Пусть теперь кто-нибудь другой добывает суточное пропитание ценой трижды описанного и дважды обкаканного лучшего выездного костюма-тройки.

По причине моей пропитанности соответствующими ароматами Бендер предпочел минувшую ночь провести под томным покровительством вагонной мадонны.

Впрочем, состояние костюма не вызывало во мне особого расстройства, так как впереди отчетливо вырисовывался родной дом с заботливой супругой, натопленная баня и прочие атрибуты счастливого семейного, не омраченного глупыми скандалами, дикими выходками, нелепыми выкрутасами, существования.

Корокое прощание закончилось с длинным паровозным гудком.

Поезд унес вдаль и любвеобильную проводницу, и неумелую мамашу, так и не научившуюся укрощать орущего младенца.

Мы же с Остапом поспешили к поджидающему нас транспорту.

Получив телеграмму, моя супруга отправила на станцию лошадь Звездочку с кучером Феоктистычем.

Внизу крутой деревянной, с изрезанными перилами лестницы, в длинных вечерних тенях голых лесополосных тополей нас ждала добротная, старорежимная, помещицкая, рессорная бричка.

Я юркнул под приготовленный предусмотрительной супругой тулуп.

Бендер, все еще находящийся под впечатлением скоропалительного железнодорожного романа, снисходительно улыбаясь, водрузился на облучок рядом с молчаливо курящим самосад степенным Феоктистычем.

Возница нутром человека от земли сразу признал в незнакомце сильную личность и без намеков и просьб выделил пассажиру щедрую порцию табаку и аккуратный лоскут газеты.

Прежде чем разобрать вожжи, Феоктистыч оглянулся, ткнул кнутом в Бендера и важно спросил обращаясь ко мне, как к непосредственному начальству:

– Специялисть будя?

– Вроде, – ответи я широко зевая.

– Почвоед хреновый?

– На стажировку к нам, – соврал я, кутаясь в тулупчик. – На стажировку.

– Это уж как пить дать… У нас за лето жиру поднаростить вполне возможна.

– Погоняй, любезный!

– Куды тороплиться… До темени, как пить, на месте будя… Эх, р-р-р-род-н-н-ная!..

Звездочка лениво тронулась с места.

Остап чадил самокруткой, любуясь окрестными пейзажами а-ля Шишкин.

Феоктистыч больше не донимал вопросами разомлевшее начальство.

Водитель кобылы оказался прав.

Несмотря на распутицу, мы опередили ночь.

Еще дотлевал багровый закатный пепел, когда мы, хватанув по кружке парного молока, отправились в жарко натопленную баню.

Ядреный пар.

И Наполеон, покрасневший то ли от гнева за програнное Бородино, то ли от экзекуции, которую я устроил могучему торсу Остапа двумя березовыми вениками.

Бендер, приученный к сибирской бане, стойко перенес три захода.

А потом был долгий, обильный, пасторальный ужин.

Лошадь шумно и довольно насыщалась в конюшне овсом.

Феоктистыч на сеновале растирал кишки украденным из лаборатории дьявольским фиолетовым раствором.

Мы с Бендером – отъедались.

Гусь с яблоками.

Вишневая наливка.

Остап на смене блюд успевал отвешивать любезные комплименты моей скромной, молчаливо хлопотавшей супруге.

И рюмка у Бендера не пустовала.

И на тарелку ему, сами собой, ложились лучшие куски.

Окорок.

Маринованные томаты.

Огурцы холодного засола.

Колбаса домашнего приготовления.

Сладкий пирог…

А после ужина, когда мы с трудом перенесли в библиотеку наши разомлевшие тела, Остап признал, что ну никак не ожидал от меня такого выбора.

Разве может сравниться утонченная польская красавица Инга Зайонц с этой исконно русской клушей.

Я, конечно, хотел ему припомнить недавнюю проводницу, но благоразумно сдержался и для того, чтобы побыстрей сменить щекотливую тему, предложил сыграть партейку в шахматы.

Бендер, ни капли не смущаясь, заявил:

– Остен-Бакен, я ведь так и не удосужился овладеть этой игрой царей и богов.

– Научиться никогда не поздно, – сказал я, торопливо расставляя фигуры. – Запомни: главное в шахматах, как учит опыт Капабланки, Ласкера и доктора Григорьева, – это плодотворная дебютная идея! Вот в чем, например, сила простого, но эффективного хода: Е2-Е4?

– Только попрошу без матов, – сказал Остап, азартно потирая руки. – Которая здесь королева?

Я смущенно ткнул дрогнувшим пальцем в черного, на своей половине, ферзя.

Игра не клеилась.

Но недотянув до эндшпиля, Бендер начал откровенно зевать в прямом и переносном смысле.

Да и мне после разлуки не терпелось залезть под стеганое пуховое одеяло и, прижавшись к горячему, мерно вздымающемуся боку, дремать рядом с умаявшейся за день супругой.

– Остен-Бакен, а дети-то у тебя наличествуют? – спросил вдруг Бендер и, поднявшись с кресла, продефилировал к дивану, над которым на узкой полке красовалась известная ему с младых ногтей семейная реликвия, дедушкина астролябия (пыль с нее я не доверял стирать никому – только сам, и исключительно бархоткой).

– Ты что, оглох? – Остап щелкнул крепким ногтем по градуированной шкале. – Дети наличествуют?

– С этим успеется… А может, разберем защиту Филидора?

– Я бы лучше сделал ход конем и завалился бы на боковую, вот на этом роскошном диване, под милой моему чувствительному сердцу астролябией.

– Сейчас постелю…

Я долго не мог уснуть вслушиваясь в богатырский храп Остапа Бендера.

Казалось, этому вполне сформировавшемуся прохвосту и аферисту по плечу любая авантюра…

Глава 22
Коварство и астролябия

«И враг бежит, бежит, бежит!»

О.Б.

Через три дня, в злополучный понедельник, меня срочно вызвали в Старгород, на недельное совещание «по внедрению коммунистического зерна в природное лоно – источник будущего изобилия трудящихся и членов их семей».

После обеда меня проводили взгрустнувшая супруга и, как всегда, неунывающий Бендер.

Феоктистыч заложил транспортное средство, и мы отправились в совместную командировку – кучеру-лаборанту предстояло в кратчайшие сроки освоить революционный метод борьбы с хлебным жуком-кузькой, кулацким прихвостнем, наследием тяжелого прошлого.

В Старгороде я остановился, как обычно, в «Сорбонне», в пятирублевом номере.

Но тут к вечеру выяснилось, что совещание по «коммунистическому зерну» в срочном порядке перенесено на сентябрь, в связи с ожидаемым пуском трамвая.

Феоктистычу повезло больше – после десятиминутной лекции, из которой он понял только два слова: «пособник» и «вредитель», ему под расписку выдали диковинный прибор по ловле жуков-кузек. Более всего означенный прибор напоминал гильотину времен «Парижской коммуны». В прилагаемой инструкции, кою я проштудировал на десять рядов, очень просто и доходчиво объяснялась последовательность процесса изничтожения врага, по вине которого возник охвативший большую часть России голод, выгодный прежде всего недобитой «контре» и «чуждым» элементам. Процесс изничтожения рекомендовалось начать с организации общего собрания. И, взяв на вооружение цитаты марксизма-ленинизма и духовой оркестр, немедля приступать к коллективному вылову врага с помощью имеющихся подручных средств. Далее настойчиво (жирным курсивом) предлагалось здесь же, на поле, выбрав в ревтрибунал самых сознательных и добросовестных ловцов с наметанным на «кузьку» глазом, организовать показательную казнь с предварительным отрыванием усиков и шести членистых ног и разрубанием мерзкого жесткокрылого крестообразным инерционным лезвием на четыре равные части и рассеиванием их в назидание затаившимся невыявленным врагам на север, юг, запад и восток.

Вдохновленные на борьбу с «кузьками», мы тотчас же, несмотря на приближение ночи, отправились домой.

На обратном, героическом, раскисшем пути, длившемся до рассветного луча, мы в очередной луже потеряли диковинный прибор.

Три часа кряду Феоктистыч, проклиная «кузьку», его братьев, сестер, племянниц и племянников, дядьев и сватов, ГПУ и «пособников» с «вредителями», искал карающую гильотину.

Я помогал ему, поджигая пучки сена.

Как же он был счастлив, найдя наконец пропажу!

Исполнив на два сиплых голоса «Интернационал», не пропуская ни куплета, но изрядно фальшивя (кучер-лаборант безосновательно опасался моего доноса, я же считал, что маслом каши не испортишь), мы тронулись.

Я, бодро маршируя рядом с бричкой под сверхубедительное феоктистычево мычание «Варшавянки», предвкушал, как за утренним чаем, прежде чем отправиться почивать, поведаю изумленному Остапу о злоключениях кузькоозабоченного кучера-лаборанта.

Устряпанный грязью, с промоченными ногами, с нарождающимся насморком и устойчивым кашлем, я едва добрался до крыльца.

Какая же ослепительная картина внезапного возвращения рисовалась моему воспаленному мозгу: поцелуи, объятия, раздевание, умывание, одевание!

Но увы – спальня оказалась пуста, с разобранной, но даже не примятой постелью.

Движимый хищным инстинктом собственника, проклиная себя за эгоизм и излишнюю доверчивость, я ринулся к библиотеке и, беспомощно вопя, застучал в запертые двери заскорузлыми от засохшей грязи кулаками.

Догадливый Феоктистыч принес тяжелый колун.

– Можа, хрената сгодиться?

– Какая еще хрената? – спросил я машинально, примеряя колун к двери.

– Да у мене… в схране… два ястчика сховано… про черный день с гражданской еще.

– Тащи ящик!

Конечно, я не собирался подымать шума на всю округу и взрывать друга-предателя.

Но это был единственный способ избавиться на время от Феоктистыча, нежелательного свидетеля моего позора.

Кучер рысью, которой позавидовыла бы и кобыла Звездочка, понесся за гранатами.

Надо было до его возвращения разобраться с прелюбодеями.

Колуном я сперва вдарил просто для убедительности, чтобы скорей открыли, для культурного, интеллигентного выяснения отношений.

Но мне же никто не ответил…

Покрыв Остапа не шахматным матом, я вдарил посильнее.

Филенка раскололась, полетели щепки.

И тут сквозь треск и грохот я услышал беспомощный плач близкого, родного человека, соблазненого циничным чудовищем.

– Мусик, держись! – крикнул я и решительно высадил дверь.

Учитывая общую простудность моего организма и бессонную слякотную ночь, можно понять и объяснить импульсивность моих отеллообразных действий.

В общем, буйно размахивая колуном, я ввалился в библиотеку и обнаружил на диване абсолютно голую супругу, виновато рыдающую в страстно порванную, скомканную «ночнушку».

Противный сквозняк качнул створки распахнутого окна.

Я шагнул к подоконнику.

В утреннем тумане стремительно растворялся мужественный силуэт, удаляющийся в направлении деревни Чмаровки.

Отбросив колун и закрыв окно, я медленно двинулся к дивану.

На шахматной доске лежали любовно заштопанные бендеровские носки и огрызок яблока.

Супруга, справившись с рыданием, зябко и откровенно стыдливо куталась в одеяло.

И тут я обнаружил исчезновение астролябии…

Подобного изощренного коварства я не ожидал даже от Бендера.

Рога я бы еще ему простил, но астролябию – никогда!