Текст книги "Кризис человечества. Выживет ли Россия в нерусской смуте?"

5.2. Откат от глобального социального разделения к региональному

Формирование глобального управляющего класса знаменовало собой переход к качественно иному типу социального расслоения, характерного для периода глобализации.

Место прежних классов, четко ограниченных и примерно одинаково представленных в каждом стоящем на одном уровне развития обществе, заняли глобальные социальные группы, по-разному вовлеченные (или по-разному не вовлеченные) в глобальный процесс производства. Прежние классы и социальные слои, таким образом, преодолели государственные границы и стали глобальными, хотя и в разной степени: их глобализация носит, как и все остальные социальные процессы, выраженный классовый характер.

Общее правило является предельно простым: чем выше на современной «социальной лестнице» находится та или иная социальная группа, тем более она глобализована и мобильна.

Высшую ступень «социальной лестницы» занимает глобальный управляющий класс. Как было отмечено выше, он стал главным организатором и выгодоприобретателем глобального процесса производства, своего рода «новым совокупным капиталистом». Это правящий класс эпохи глобализации.

Его представители перемещаются по планете практически свободно, имея неограниченный доступ к привычному для них уровню высочайшего комфорта даже в странах, сброшенных их классом (пусть и ненароком, по классической формуле «ничего личного, просто бизнес») в кромешную нищету или в разрушительную в себя бонусы и разнообразные «системы участия». Менеджеры «на зарплате» являются обычными наемными работниками, и здесь нет принципиальной социальной разницы между начальником участка строительства или пресловутым «менеджером по чистоте» в офисном центре.

Представители менеджмента[27]27
  Здесь и ниже имеются в виду управленцы, доходы которых не сводятся к зарплате


[Закрыть] и высококвалифицированные специалисты перемещаются по планете довольно интенсивно, регулярно отдыхая, а часто и работая за рубежом. Однако большинство из них всецело зависит от условий существования в своей стране: уже для этой категории смена общества проживания представляется крайне сложным и, как правило, непосильным делом.

Наемные работники, продающие свою способность к труду (раньше под ними понимался пролетариат, то есть фабричные и сельскохозяйственные рабочие, теперь не менее многочисленными элементами этой группы стали офисные клерки и наемные работники сферы услуг), в плане глобализации и мобильности довольствуются, как правило, выездом за рубеж в зоны бюджетного отдыха. Эмиграция для них почти невозможна, что делает их жестко привязанными к местам своего проживания. По сути, они в полной мере (в отличие от менеджеров и специалистов, имеющих хотя бы небольшую, но все же самостоятельность) являются заложниками своих правительств, составленных, как правило, из представителей глобального управляющего класса или (в слабых, небольших или незначимых по другим причинам обществах) обслуживающего персонала этих представителей.

Наконец, люмпенизированные социальные группы, не имеющие регулярных источников достойного существования, могут рассчитывать на смену места жительства только в рамках миграции, все в большей степени нелегальной и сопровождающейся все большими трудностями. Основная часть представителей этих групп не имеет ни материальной, ни психологической возможности покинуть даже зоны затяжных природных катастроф (например, опустынивания) или военных конфликтов. Эти люди не мобильны, не глобализованы и практически беззащитны перед любой случайностью судьбы. Они лишены возможности осознавать свое положение и, по сути дела, уже перемолоты жерновами глобальной конкуренции (в то время, как наемные работники и даже основная часть менеджеров и специалистов еще только перемалывается этими жерновами).

Описанные социальные группы (его предельная схематичность, служащая простоте понимания, понятна: в реальности социальное деление является значительно более сложным и разнообразным) распределены по различным обществам и даже по различным регионам одной и той же страны крайне неравномерно. Социальное «лицо» общества и региона и его место в глобальной конкуренции непосредственно определяется соотношением живущих в нем представителей основных социальных групп. В частности, доминирование США и исключительная роль Великобритании определяются исключительно высокой долей членов глобального управляющего класса, являющимися их гражданами, а неуязвимость Швейцарии – в высоком уровне комфорта (далеко не в последнюю очередь финансового), также привлекающего представителей этого класса.

Приведенная выше распространенная теория, по которой субъектами современного социального деления являются уже не классы и социальные группы внутри каждой страны, а целые страны, представляет собой всего лишь упрощенное выражение данного правила: страна, в которой наблюдается концентрация управленцев, является «страной-менеджером», банкиров – «страной-банкиром», рабочих – «страной-рабочим», нищих – «страной-нищим» и так далее.

Открытым является в настоящее время вопрос о том, что будет происходить с этим социальным делением по мере разрушения глобального монополизма и, соответственно, подрыва доминирующего положения глобального управляющего класса.

Скорее всего, с временным откатом от глобализации произойдет и хотя и не полное разрушение глобальной социальной структуры, но ее существенное дополнение частичным возвратом к традиционной, внутринациональной. Наиболее близкой аналогией представляется резкий рост значения государств при прошлом откате от чрезмерно забежавшей вперед глобальной интеграции, ознаменованном двумя мировыми войнами.

Таким образом, подрыв глобальной элиты заменит глобальное социальное разделение региональным, опустив социальную пирамиду с общепланетарного уровня на национальный и размножив ее в соответствии с числом значимых национальных государств. При этом в положении обитателей нижней части «социальной лестницы» (наемных работ – ников и люмпенов) не изменится практически ничего – не считая, конечно, существенного улучшения, вызванного ослаблением остроты глобальной конкуренции (и появления новых рабочих мест) в силу снижения уровня интеграции.

Наибольшие изменения коснутся элит. Национальные элиты резко укрепят свое влияние (ради чего они, собственно говоря, и будут вести национально-освободительную войну против глобального управляющего класса), а глобальные ослабнут и будут вынуждены еще сильнее, чем сейчас, погрузиться «в тень», действуя в основном не прямо, а через сохранившееся частичное влияние на представителей официальных национальных элит.

* * *

Разумеется, на длительном пути трансформации человечества, еще только начинающего приспосабливать свое внутреннее устройство к доминированию информационных технологий, связанная с описываемым отступлением глобальных монополий стабилизация будет носить временный характер. Однако происходящее после нее настолько неопределенно, что практически не поддается прогнозированию и, соответственно, кладет естественный предел всем попыткам прогнозирования.

5.3. Промежуточная стабилизация: новые правила

С началом экономического кризиса глобальную элиту охватила подлинная эпидемия заклинаний о неприемлемости протекционизма и неуклонной приверженности всех и вся светлым идеалам либерализации международной торговли. Особенно наглядно эта эпидемия проявилась в провальных попытках работы «большой двадцатки» в 2009 году: заклинания такого рода оказались едва ли не единственными результатами ее саммитов, широковещательно рекламировавшихся и возбуждавших колоссальные ожидания.

Как обычно, интенсификация ритуальных клятв в приверженности идеалам представляет собой не более чем маскировку решительной и последовательной измены им.

Оправданием служит наличие, в отличие от большинства обычных супружеских измен, объективных обстоятельств практически непреодолимой силы: глобальная конкуренция стала вестись практически на уничтожение и приобрела невыносимую для почти половины человечества остроту. С развитием же глобальной экономической депрессии необходимость снижения остроты конкуренции в полной мере проявилась и для большинства развитых стран, столкнувшихся с необходимостью сохранения рабочих мест для поддержания пороговой социальной и политической стабильности.

Главной опасностью в этом отношении является все более жесткая конкуренция со стороны Китая, ставшего, как Великобритания в XVIII веке, подлинной «мастерской мира», а также стран Юго-Восточной Азии в целом. При этом стремительная модернизация Китая, обеспечивающая развитие в нем все более высокотехнологичных производств, подрывает все новые отрасли развитых стран. Кажется, совсем недавно Китай перешел от импорта к экспорту черных металлов, – а сейчас китайские автомобили уверенно выдавливают западные с весьма значимого для многих европейских производителей российского рынка.

В настоящее время вынужденная протекционистская политика еще осуществляется деликатно, скрытыми мерами, в основном связанными с введением стандартов и правил международной торговли. В силу мягкости применяемых мер (а также «выдающихся» интеллектуальных качеств многих руководителей даже развитых стран, являющихся не более чем «частичными менеджерами» глобального управляющего класса) их реальная протекционистская направленность далеко не всегда осознается политическими лидерами, одобряющими их реализацию.

С другой стороны, скрытый характер предпринимаемых протекционистских мер предопределяет их мягкость и, соответственно, уязвимость перед жестким сопротивлением менее развитых стран.

В настоящее время уже не вызывает сомнения полный провал попытки развитых стран ограничить экспорт успешно развивающихся стран (в первую очередь Китая) при помощи введения в рамках правил ВТО понятий «социального» и «экологического» демпинга (говорилось, впрочем, и о едином «социально-экологическом» демпинге).

Логика этой инициативы была вполне гуманной: возможность поддерживать конкурентоспособность (как правило, производств, расположенных в неразвитых странах) за счет низкого уровня социальных и экологических расходов (то есть за счет удержания своего населения в нищете или безудержного загрязнения природы) сама по себе провоцирует предпринимателей на социальную и экологическую безответственность. Значит, чтобы мотивировать бизнес к социальной и экологической ответственности, надо лишить его возможности извлечения прибыли из занижения социальных и экологических расходов по сравнению с некими общемировыми стандартами, забирая неправедно полученную часть прибыли при помощи штрафных санкций, взимаемых в ходе международной торговли с соответствующих недобросовестных производителей.

Понятно, что на деле санкции за «социальный» и «экологический» демпинг практически полностью ложились бы на участников международной торговли из стран с низкими социальными и экологическими стандартами, то есть стали бы инструментом ограничения экспорта неразвитых стран.

Недвусмысленная нацеленность этой меры на ограничение развития и без того слабых участников глобальной конкуренции (что с точки зрения развитых стран является безусловным протекционизмом) вызвало их ожесточенное сопротивление. Успешно похоронив в конце концов идею наказания за «социальный» и «экологический» демпинг, оно немало способствовало заведению в тупик Дохийского раунда переговоров в рамках ВТО, продолжающегося уже более 10 лет.

Аналогичный провал терпит попытка сдержать прогресс успешно развивающихся стран ограничением выбросов «парниковых газов». Киотский протокол смог вступить в силу не только из-за согласия российской бюрократии (отказавшейся от торга ради учета интересов России при определении конкретных экономических инструментов его реализации), но и потому, что принципиально не накладывал никаких ограничений на выбросы неразвитых стран, то есть, по сути дела, их индустриальное развитие.

В результате за время действия Киотского соглашения Индия стремительно наращивала объемы выбросов «парниковых газов», а Китай по этому параметру опередил даже США, выйдя на первое место в мире.

Истечение сроков действия Киотского протокола в 2012 году с точки зрения внутренней логики процесса делает необходимым распространение достаточно жестких ограничений выбросов и на неразвитые, и на успешно развивающиеся страны. Это, разумеется, будет неукоснительно заблокировано ими, что и показала со всей определенностью конференция 2009 года по изменению климата в Копенгагене.

Ключевые страны современного мира – США и Китай – практически одинаково продемонстрировали готовность сокращать выбросы не в соответствии с планами «мировой общественности», но лишь исключительно в соответствии с собственными планами, отражающими собственные потребности развития. При этом Китай вполне логично выразил требования неразвитых и успешно развивающихся стран, в том числе и в части получения от развитых стран более значительных инвестиций на ограничение выбросов (по сути дела, эти инвестиции представляют собой компенсации за отказ от развития – в принципе приемлемые для «упавших» стран, утративших способность к развитию).

Интересно, что попытки неразвитых стран поддерживать неформальные протекционистские барьеры следует признать более успешными, чем аналогичные попытки стран развитых. Причина заключается в том, что они осуществляются менее осознанными способами, не связанными с принятием каких-либо открыто протекционистских решений (и, соответственно, просто лучше замаскированы). С одной стороны, эти способы связаны с глубокими культурными отличиями соответствующих обществ от западной цивилизации: так, понимание принципиальной нецелесообразности соваться на рынок континентального Китая без наличия «правильного» китайского партнера стало, насколько можно судить, уже практически общепринятым. С другой стороны, в ряде случаев неявный и оттого более эффективный протекционизм связан с застарелыми национальными бедами наподобие глубокой коррумпированности и периодических девальваций.

Однако такой мягкий, скрытый, деликатный протекционизм представляется возможным лишь на начальном этапе глобальной экономической депрессии и кризисе глобального монополизма. По мере развития этих процессов и усугубления социально-экономических проблем развитых стран они будут вынуждены прибегать к протекционизму все более решительно и откровенно, вступая в прямой конфликт как с Китаем (а также Индией и страна – ми Юго-Восточной Азии), так и с глобальным управляющим классом, выражающим интересы глобальных монополий.

Таким образом, в мире в связи с проблемой протекционизма возникнет новая конфигурация сил. Категорически против него по-прежнему будут выступать кровно заинтересованные в сохранении максимальной свободы торговли глобальный управляющий класс и Китай как наступающий по всем фронтам участник глобальной конкуренции. (Правда, в отношении проникновения иностранных корпораций на внутренний рынок самого Китая он будет придерживаться самого жесткого, хотя и неформального протекционизма.)

Неожиданным сторонником протекционизма (на первом этапе также в неформальном его виде) выступят развитые страны, включая США, как обороняющиеся участники глобальной конкуренции. Поскольку национальные элиты этих стран как раз и являются основой современного глобального управляющего класса, возникающее объективное противоречие его интересов интересам развитых стран примет форму болезненного (и крайне интересного для стороннего наблюдателя) внутриэлитного раскола между национально и глобально ориентированными частями элит развитых стран. Практически неизбежно он будет замаскирован их групповой солидарностью и общей непрозрачностью, но его неизбежность представляется очевидной.

Интеллектуальная слабость и индоктринированность национально ориентированных элит развитых стран, являющихся слепыми идеологическими рабами своих будущих (а во многом уже и настоящих) противников из глобального управляющего класса, как представляется, будет уравновешена объективной потребностью их стран в своего рода общей «тяге времени» к протекционизму.

Результатом этого столкновения, как представляется, будет дробление единой после уничтожения Советского Союза глобальной экономики на достаточно жестко разграниченные макрорегионы.

При формировании макрорегионов ключевым будет принадлежность той или иной территории к той или иной валютной зоне: валюта играет для экономической ориентации столь же определяющую роль, что язык для ориентации культурной.

На сегодняшний день не вызывает сомнения формирование как минимум трех валютных зон, использующих в качестве резервных валют доллар, евро и юань. Их основные контуры уже вполне очевидны.

Так, не вызывает сомнения, что, при всех потрясениях будущего и вероятного болезненного сжатия спроса в США, доллар сохранит свою определяющую роль в обеих Америках (возможным исключением станут Куба, Венесуэла и связанные с последней боливарианские демократии, «из принципа» предпочитающие евро), в Индии, а также на Ближнем и Среднем Востоке. Доллару удастся сохранить свою принципиально значимую для США позицию как валюты, в которой номинируются цены биржевых (в основном сырьевых) товаров; попытки искусственного создания разного рода «синтетических» валют представляются заранее обреченными на провал. Однако сами цены биржевых товаров будут резко колебаться в зависимости от курса доллара к остальным глобальным валютам; эта зависимость (в отношении евро) уже проявилась в 2000-е годы, однако ей, как представляется, предстоит существенно усилиться уже в обозримом будущем.

Ожидания краха евро из-за экономической слабости стран Южной Европы представляются столь же гротескно преувеличенными, что и ожидания краха доллара из-за экономических проблем США. Евро сохранится, а зона его преобладающего влияния, хотя и расширится, но незначительно, за счет тесно связанных с Евросоюзом в хозяйственном плане стран Северной Африки, Белоруссии и, скорее всего, Украины. Ограниченность расширения «зоны евро» предопределяется консервативной политикой Евробанка, последовательно не желающего превращать евро в глобальный спекулятивный инструмент. Эта политика представляется правильной, так как национальные по своей природе денежные власти, как показывает пример США, в принципе не могут контролировать глобальный финансовый инструмент: их сфера влияния (и даже наблюдения) кардинально уже сферы обращения этого инструмента. Консервативная же политика Евробанка (находящегося, насколько можно судить, под определяющим влиянием Германии, как МВФ находится под определяющим влиянием США) позволяет европейским денежным властям сохранять достаточно надежный контроль за курсом и в целом за обращением евро.

Слабость экспансии евро проявится, в частности, в невозможности включения в зону его доминирования России, несмотря на преобладание ее экономических связей именно с Европой. Политическая зависимость российской элиты от США и сырьевая ориентация российской экономики сохранит значительную, хотя и постепенно уменьшающуюся роль доллара во внутренней хозяйственной жизни России. С другой стороны, интенсивное «переваривание» российского хозяйственного тела бурно развивающейся китайской экономикой, предопределенное, насколько можно понять, подписанными осенью 2009 года Путиным и Медведевым соглашениями, приведет к постепенному погружению Зауралья в «зону юаня». Китайская валюта будет все увереннее вытеснять из обращения в качестве средства резервирования и иену, и доллар, и евро (хотя последнее там так и не получило заметного распространения).

Процесс экономического разрыва России между европейской зоной соперничества доллара и евро, с одной стороны, и «зоной юаня» может быть прерван в любой момент оздоровлением российского государства, началом модернизации российской экономики и связанным с ней формированием собственной «зоны рубля» (в пределах советского мира, за исключением Прибалтики). Однако это требует качественного изменения состояния нашего общества, его перехода от стадии распада и деградации к возрождению.

«Зона юаня», как показали события 2009 года, будет формироваться во многом стихийно, в силу коммерческой необходимости, опережая сознательную волю китайского руководства. В начале 2009 года, когда ухудшение внешнеторгового баланса Китая привело к сокращению чистых поступлений валюты в страну, он вынужденно перешел к кредитованию части своих торговых партнеров из Юго-Восточной Азии в юанях. Эта тенденция, как представляется, будет нарастать, что приведет к естественному переходу в «зону юаня» всей бывшей японской «тихоокеанской зоны сопроцветания», а затем и Австралии – возможно, с Новой Зеландией.

В ходе конкуренции между тремя основными валютными зонами Япония будет лишена глобального валютного влияния так же, как Великобритания и Швейцария: валюты этих стран будут играть роль временных убежищ в глобальных кризисах, но не смогут приобрести значение региональных резервных валют уже ни для кого.

Расширение «зоны юаня», помимо России, Ирана и Пакистана (в двух последних он будет конкурировать соответственно с евро и долларом), будет идти и в Средней Азии и, что исключительно важно, точечно, в отдельных сырьевых регионах, разбросанных по всему миру. Ведь накопив колоссальные валютные резервы и обеспечив собственную модернизацию, Китай весьма рационально направил их существенную часть на скупку значимых для него ресурсов по всему миру. Еще в 1999 году он взял под контроль (разумеется, частного бизнеса, никоим образом не связанного с китайским государством) до 2020 года жизненно важный для мировой торговли и, разумеется, для США Панамский канал, модернизация которого в соответствии с потребностями энергообеспечения китайской экономики закончится не позднее 2014 года. А уже в 2006 году Китай «вычистил» западных конкурентов из ряда стратегически важных для него стран Африки.

Это весьма убедительно подтверждает тезис о том, что контроль за валютной сферой является ключевым вопросом лишь для наиболее развитых и относительно богатых регионов, в то время как для неразвитых и бедных значительно более важным фактором является контроль за ресурсами.

Появление иных валютных зон (кроме рублевой) представляется маловероятным. В частности, боливарианские инициативы не имеют под собой прочной хозяйственной базы, а намерение ввести единую валюту Саудовской Аравии и Объединенных Арабских Эмиратов, с одной стороны, не подкрепляется необходимой для столь сложного дела управленческой культурой, а с другой – все равно будет осуществляться (если, конечно, будет) всецело в рамках «долларовой» валютной зоны.

Развитие мировой экономики в условиях ее временной стабилизации после болезненного ограничения глобального монополизма во многом будет представлять собой ожесточенную, разнообразную и всеобъемлющую конкуренцию трех основных макрорегионов – зон доллара, евро и юаня.

Конкуренция эта, во многом носящая цивилизационный характер, будет вестись в основном за ресурсы, в первую очередь за наиболее современные эффективные и обеспечивающие максимальное влияние технологии (метатехнологии и high-hume).