Текст книги "Искажения"

Корабли безумия

Заработавшие внутренние часы отозвались во мне нарастающим беспокойством. Оставив бар «Лупанар» за спиной я даже ощутил облегчение оттого, что вновь стал частью времени. Но облегчение продлилось совсем недолго.

Время не давало мне покоя. Я ерзал на продавленном кресле трясущегося на кочках автомобиля Равиля бен Кандибобера. Время с каждой его секундой тяготило меня все больше. Я сопротивлялся неодолимой тяжести сколько было сил, и все же поддался ей.

Перед внутренним взором появляется спираль времени, на которую накручена пленка будущего. Я могу мотать пленку, видя себя со стороны: я пишу слова на доске, но понять смысл написанного у меня не выходит. Я знаю, что в написанных мною словах тот всеисчерпывающий ответ на тот всеобъемлющий вопрос задаваемый всегда. И все это – в будущем. В будущем я только и делаю, что даю ответ каждому, кто его жаждет.

Сквозь обрушившуюся тяжесть времени пробивается знакомый голос. Голос острогой проникает в мой мозг, подцепляет моё сознание и тащит наружу, из времени.

– Не стоит размышлять о том, о чём размышлять определенно не стоит, – говорит Кто-то, – ты – вне памяти Ананке. Не нужно нарушать некогда задуманное…

Мармарис легонько трясет меня за плечо.

– Вы задумались. – Говорит она, и улыбается.

Я непонимающе улыбаюсь в ответ.

– И я даже знаю о чем, – Мармарис подмигивает мне.

– О чем же? – почти равнодушно, ещё не освободившись от клещей тяжести, спрашиваю я.

– Аккурат в этом месте все, кто впервые попал на Чистый Уэд, задумываются об одном и том же. – Мармарис оправляет упавший на высокий лоб локон. – Тут все думают о времени. Этот холм – Холм перекрестка времен. – Мармарис говорит о Холме перекрестка времен каким-то мистическим, несвойственным ей, голосом.

Я представляю себе Холм времени в виде гигантских песочных часов. Внутри часов миллиарды едва различимых людей вместе с песчинками пересыпаются из одной колбы в другую.

– Здесь нет времени прошлого и времени будущего, – продолжает мистическим голосом Мармарис. – Другими словами – бесконечное настоящее. Поэтому вы оказались во временной петле. Могу рассказать местный миф. Хотите?

– Разумеется, – отвечаю я, всё ещё представляя гигантские песочные часы.

Среди песчинок и людей я вдруг отчетливо вижу себя, вижу Мармарис. Мы держимся за руки, а затем сливаемся в единое целое. Я встряхиваю головой. Песочный часы исчезают.

– Говорят, что увиденное во временной петле есть мысли всех разумных существ во Вселенной. А так же все возможные сценарии развития Всего. Однако чтобы разобраться в стольких мыслях, и во Всем, нужно научиться жить вне временной петли, вне времени. Даже – вне настоящего. Поговаривают, что это Кому-то удалось. И Кто-то стал частью времени и пространства, словом – Всего.

Чтобы сбросить тяжесть времени, – и Всего, – я выглядываю в окно подергивающегося как в лихорадке автомобиля Равиля Бен Кандибобера. За окном во все стороны видно только ртутное небо Чистого Уэда.

Я вдруг подумал о настоящем небе. О глубоком небе, затянутым лазурно-голубым осенним саваном. Саваном, который намекает, что совсем скоро небо умрет. И в этот момент, перед своей смертью, небо особенно прекрасно.

Только небо Чистого Уэда другое. Дело не в ртутном цвете, и не в отсутствии глубины. Дело в том, что здешнее небо исключительно координата. Некий пространственный вектор указывающий, где верх и где низ. Но стоит лишь поменять угол вектора, и небо обратится в стену.

Я закрываю глаза, отвлекаясь от созерцания неба. Но в затылочных долях моего мозга разворачивается проекция. Лазурно-голубое небо складывается в тессеракт, который распадается на миниатюрные кубики. Кубики, в свою очередь, разлагаются на пиксели, а пиксели на бинарный код.

В наблюдения за изменениями неба, охотничьим ножом с зазубринами врезается действительность. Режущий уши треск тормозов заставляет меня открыть глаза.

За окном автомобиля в горизонт, – в ртутную координату неба, – пестрым полотном расстилается огромный город.

Многоуровневые коробки города выстроены, кажется, за пределами понятия не то что архитектуры, а геометрии. Одни коробки стремятся ввысь, к ртутному небу. Другие распластались по земле, как дождевой червь. Третьи похожи на дерево с беспорядочно раскинутыми ветвями и прибитыми к этим ветвям скворечниками.

Город необуздан в цветовой палитре: от невзрачно-мышиной до психоделически-изумрудной. Каждое здание здесь имеет собственный неповторимый цвет.

Созерцание панорамы города создает во мне впечатление, что я оказался в трансцендентных видениях художника-сюрреалиста.

Мармарис щелкает замком сдвижной двери.

Такахаши и бен Кандибобер бодро, словно мальчишки, покидают салон автомобиля. Мармарис движением подбородка зовет и меня.

Наш квартет спускается вниз по улице среди многоуровневых коробок города.

Я с неким любопытством прикасаюсь к стенке одного из зданий. Стена оказывается картонной. Я отдергиваю руку от стены, испытывая при этом смешанное чувство удивления и отвращения.

– Что это за место? – спрашиваю я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Равиль бен Кандибобер, на ходу, оборачивается ко мне.

– Корабли безумия, – отвечает он.

– Как это понимать?

– Так называется город, – с натянутой улыбкой говорит бен Кандибобер, – Корабли безумия. Вот тут написано же.

Равиль бен Кандибобер указывает пальцем на стелу, видимо тоже картонную, с крупными черными буквами расположенными вертикально: «Добро пожаловать на Корабли безумия!».

– Странное название. Как и место, – замечаю я, – не находите? – обращаюсь я к своим спутникам.

– Вполне обычное.

С этими словами Мармарис достает из внутреннего кармана своего плаща сложенную вдвое бумагу и протягивает мне.

– Прочтите. Это избавит вас от вопросов.

Я принимаю бумагу, на которой мелким шрифтом набран текст под заголовком «Полная и правдивая история Кораблей безумия».

««Ты – неудачник? Тогда тебе с нами!» – именно так было сказано в листовке призывающей всех желающих эмигрировать на Чистый Уэд.

И таких оказалось немало!

Подобно отверженным один за другим находились люди, которые покидали свой, но такой неуютный, дом. Покидали, чтобы найти дом новый, новое счастье. Их называли «безумцами».

Но для того, кто нашел внутренние силы и признался себе, что он на «дне» – всё только начиналось!

Один за другим люди, как на кораблях, покидали свой дом и обретали новый – Чистый Уэд.

Более того, люди строили своими собственными руками дома своей мечты. Завод по производству картона имени Полиэфир Полиэфировича Джугашвили снабдил картоном всех и каждого.

И город стал расти. Вверх. Вширь. Город получил имя: Корабли безумия.

В Кораблях безумия нет правящей силы.

Здесь каждый может быть тем, кем пожелает – плотником или царем, дворником или президентом. В городе каждому нашлось место. Каждому нашлось дело по душе. Каждый нашел себя на Кораблях безумия.

Теперь каждый житель Кораблей безумия зовет себя – Безумянином.

И это звучит гордо!

Стань Безумянином и ты!

Вступай!

Ниже текста расположилось круглое лицо без Потполы. На лице еле виднелись маленькие черные глазки, маленький нос и рот. Над лицом блестела идеально круглая лысина. Над лысиной было написано: «Вступай! Партия Вступай!».

– Этот человек без Потполы, – сказал я, и протянул бумагу обратно Мармарис, – вы мне что-то недоговариваете?

– Когда мы войдем внутрь города, под коробки, мы сможем Потполы снять, – Мармарис взяла бумагу и спрятала обратно во внутренний карман, как некую ценность. – Феномен Кораблей безумия никак не могут разгадать. Сколько наши ученые не брали проб, все никак не выходило синтезировать пригодную для дыхания среду. Так говорят наши ученые.

Мы поворачиваем направо и я отмечаю, что серое небо исчезло. Остались лишь нависающие над нами картонные здания.

– Можете снять Потполу, – подсказывает Мармарис.

Я стягиваю существо со своего лица. Моего обоняния достигает едкий запах. Мгновенный взрыв страха почти парализует меня: неужели мой дух протухшего яйца вернулся? Однако я ещё раз втягиваю носом воздух. И страх отпускает: это запах гари, который случается при горении мокрого картона.

За следующим картонным поворотом спокойствие улиц Кораблей безумия нарушается.

Грязный плохо одетый человек во все горло кричит на большую, разлившуюся во весь тротуар лужу. В луже видны нечеткие абрисы головы и плеч грязного плохо одетого человека. На шее и висках грязного плохо одетого человека от крика и напряжения выступают толстые синие вены. Кажется, совсем немного и вены разорвут кожу, а кровь зальет лужу, тротуар, картонные стены рядом стоящих зданий. Но крика грязного плохо одетого человека никто, видимо, не замечает, не обращает на человека и его крик никакого внимания. Этот крик, вероятно, данность, как картон зданий.

Вначале крик грязного плохо одетого человека показался мне невнятной какофонией. Подойдя ближе, какофония трансформировалась в четкую речь.

– Я хочу быть маленькой женщинкой! – требовал грязный плохо одетый человек. – Я хочу! Я ХОЧУ БЫТЬ МАЛЕНЬКОЙ ЖЕНЩИНКОЙ! – голос грязного плохо одетого человека сорвался и сменился клокотанием в горле.

Грязный плохо одетый человек резко замолчал. Его тело замерло, как будто впало в кататонический ступор.

Мы двигались дальше, в паутину картонных улиц.

После очередного поворота моих ушей вновь коснулся рвущий в клочья воздух крик. Я испытал непреодолимое желание зажать уши и бежать. Крик грязного плохо одетого человека, его безапелляционно абсурдное требование пробудили во мне отторжение. Пробудили то ощущение, когда спасительное бегство единственно возможное решение.

Мармарис берёт мою ладонь, в который раз уловив моё настроение.

– Сейчас важно только наше задание. Больше не думайте ни о чем, – сказала Мармарис, аккуратно забрала свою руку и ускорила шаг.

Задание. Высокая частота происходящих событий на единицу времени заставили забыть меня о том, почему я здесь. На Чистом Уэде. Я задумался о своем положении. Нет, я все еще не могу принять себя необходимым элементом. Как выразился Полуорганизм – «отцом». Или так, с большой литеры – «Отцом». Врожденное чувство скромности вынуждает сознание к борьбе. Если дать волю мыслям, если искать корень, этимон этой борьбы. Тогда, очень похоже, что эта внутренняя борьба – гордость, чувство собственного превосходства, важности себя. Я, выходит, признаю себя Элементом-Отцом, но природная скромность заставляет меня краснеть. Краснеть от гордости самим собой. И, как следствие, кокетничать. Кокетничать с самим собой. Кокетничанье с самим собой приводит к самолюбованию. Самолюбование к самовнушению – «я не такой как все». Но Боже упаси меня от памятников самому себе. С памятником приходит любовь. Любовь – худшее, что может произойти. Хотя всего хуже – это жалость. Любовь на втором месте.

Мой внутренний монолог прерывает группа людей. Люди, – с напряженными и испуганными лицами, – сбились в кучу возле фисташкового цвета картонной стены. Из этой кучи боязливо прижавшихся друг к другу людей беспорядочно вырываются отдельные слова.

– Мнительные люди, – с презрением говорит Мармарис.

– В каком смысле? – спрашиваю я.

– «Открытое акционерное общество мнительных людей Кораблей безумия», – отвечает Мармарис, – средоточие паранойи.

Куча из мнительных людей повышает громкость разговора.

– Я читал эту новость. Натурально, – говорит среднего роста человек с красными воспаленными глазами, – Гражданин Финнеган был на поминках по Одиссею Джакомо. Натурально. Каков наглец, – он повышает тон, – я уверен, что смерть Одиссея его собственных рук дело. Натурально. Гражданина Финнегана я имею в виду. Натурально.

– Напротив, Одиссей Джакомо жив! – визгливо и с запалом отвечает тощий как щепа человек. – Напротив, это Одиссей посетил поминки по Гражданину Финнегану. Я только вот об этом читал. «Оптом и в розницу» так об этом и написали, на передовице! – Тощий потряс газетой в руке.

– Заговор! Заговор! – разразилась куча единым мнением.

Причитания Общества мнительных людей потерялись в лабиринте полутемных узких коридоров, по которым я следовал за Мармарис.

Неожиданно полутемные узкие коридоры вылились в скромных размеров комнату. Между стенами в этой скромной по размерам комнате было два неполных шага.

В комнате горел ночник. От света ночника по стенам, полу и потолку плавало изображение золотой рыбки. Золотая рыбка вяло шевелила плавниками и беззвучно разевала толстые губы беззубого рта.

Мармарис уселась в кресло, скрипнув кожаным плащом.

Такахаши вновь принялся за свою излюбленную игру с литерами. На этот раз Такахаши кидал литеры как мячики о стену. Я присмотрелся внимательнее. Литеры отчетливо складывались в предложение: «В-Ы-Ш-Е-С-К-О-Р-О-С-Т-И-С-В-Е-Т-А-Л-И-Ш-Ь-Т-О-Л-Ь-К-О-У-Ж-Е-О-Т-С-У-Т-С-Т-В-И-Е-С-К-О-Р-О-С-Т-И».

Равиль бен Кандибобер, весь скомкавшись, елозит руками у дальней стены. По его нескладному телу несколько раз успевает пробежать золотая рыбка, пока из стены не появляется стол.

К столу прикреплен портативный радиоприемник. На передней панели радиоприемника видны шкала настройки и две одинаковые кнопки.

Бен Кандибобер отточенным рывком вытягивает из радиоприемника телескопическую антенну.

– Располагайтесь, – почти гостеприимно предлагает он, одновременно направляя стрелу антенны в направлении зашторенного окна. – Мне понадобится какое-то время, чтобы запустить дезинформацию. Чай, кофе, компот не предлагаю, – подытоживает бен Кандибобер.

Он разворачивается к столу и полностью погружается только одному ему понятные манипуляции с радио.

Я с интересом наблюдаю за четкими механическими действиями бен Кандибобера. Вот он совершает вращательные движения кистью правой руки, и белая стрелка настройки мечется по длине шкалы. Вот он нажимает указательным пальцем левой руки на кнопки, и кнопки отвечают зеленым и розовыми огоньками.

В манипуляциях бен Кандибобера присутствует что-то от магии. Однако во всем этом я не нахожу ни капли логики. Впрочем, логики в магии и не найти.

Мармарис всем телом потягивается внутри своего плаща, чем напоминает гигантскую гусеницу.

– Весьма тонкий процесс, – лениво произносит Мармарис, вероятно разнежившись от вынужденного безделья. – Я проходила курс спин-доктора. Радио – один из самых безотказных инструментов. Радио действует изнутри.

– Каким же образом? – спрашиваю я.

– Вкратце. Процесс обстоит следующим образом, – Мармарис приподнимается в кресле, упирает локти в закрытые плащом колени, – для начала нужно запеленговать вещательный или ретранслирующий необходимую информацию спутник. Затем обнаружить текст, который требует вмешательства спин-доктора. Из текста извлечь буквы. Составить дезинформацию из букв, отправить эту дезинформацию тем же каналом, из которого текст был извлечен.

– И что, никто не заметит подмены?

– Поэтому и трудно распознать дезинформацию, так как она приходит в виде того сообщения, которое ждали.

– А если транслируемая информация изначально лживая?

– Спин-доктор заменит и лживую информацию.

– На правду?

– Какая разница, – фыркнула Мармарис, – задача спин-доктора заменить информацию дезинформацией. Точка.

– Но с Их стороны тоже, подозреваю, ведется подобная практика?

– Конечно.

Подменить ложь ложью. Вселенная информации, составленная из дезинформации, которую тут же искривляют другой дезинформацией.

Дверь в скромных размеров комнату распахивается настежь. В дверном проеме появляется мужчина. Мужчина одет в длинное сальное пальто. Лицо мужчины прикрыто длинными сальными волосами. В руке у мужчины продолговатый сальный саквояж.

Равиль бен Кандибобер бросает через плечо отрешенный взгляд, и моментально возвращается к радиоприемнику.

Мужчина широким властным шагом проходит в середину комнаты. Плечом отодвигает Такахаши. Ставит саквояж на пол. И принимается теребить длинную сальную прядь волос на виске. Он попытался заправить прядь за ухо. Попробовал прядь откусить. Оставил попытки, тихо запричитал ругательства. Остановился, обвел комнату и всех присутствующих колючим взглядом.

– Пекин Пекинович Желтухин, – громко представляется мужчина, – городской сумасшедший.

Пекин Пекинович Желтухин в четыре движения разбирает свой саквояж. Саквояж превращается в сцену настольного кукольного театра. Красные бархатные занавеси, окантованные бахромой, наглухо зашторены. Свет на сцене не горит.

Пекин Пекинович Желтухин щёлкает внутри саквояжа тумблером. Зазвучала музыка. Я прислушался: кристально чисто играла рапсодия для кларнета с оркестром Клода Дебюсси.

Пекин Пекинович Желтухин вознес руки к потолку. Страстно потряс ладонями, заключил в ладони проплывшую по потолку золотую рыбку. Выдохнул.

– Может я присяду, или я не являюсь собой? Спрашивает сам у себя Пекин Пекинович Желтухин. Подтягивает стоявший у стола бен Кандибобера табурет, мягко присаживается на его край.

– Как же там? – задал он следующий вопрос, и сам на него ответил. – «Красота спасет мир». Чушь! Вздор! Этот мир уже ничего и никогда не спасет. Увы. Нет – к счастью. Этот мир должен, да ему просто желательно, умереть. Чтобы пока еще существующая красота могла побыть красотой. Но! – потряс кулаком Пекин Пекинович Желтухин. – Но мир должен умереть в муках, дабы эти мук не повторились. И открыть путь мукам другим.

– Очень даже обнадеживающе, – заметил я.

Пекин Пекинович Желтухин хлестнул всего меня колючим взглядом.

– Лучшее доказательство собственной правоты, это точка зрения другого человека на аналогичный вопрос, – едко парировал Пекин Пекинович Желтухин.

Он потянулся к своему саквояжу, снова щёлкнул тумблером. На этот раз щёлчок тумблера зажег над сценой желтушный свет. Занавеси пошли в стороны. Пекин Пекинович Желтухин присел за саквояжем и почти весь исчез за сценой. Только сальная макушка виднелась между раскрытых занавесей.

На сцене была установлена миниатюрная кровать. На кровати из-под белого в фиалковых цветках одеяла виднеются две головы. Мужская и женская.

Рапсодия Клода Дебюсси сменилась легкой симфонией Франца Шмидта.

– Он и она в кровати, – тихо вступил Пекин Пекинович Желтухин, – и совершенно неважно как их зовут. Они вдвоем, этого уже достаточно, чтобы дыхание Вселенной для них замерло, чтобы даже нейтрино не касались их тел. Она нежится в его объятиях, – Пекин Пекинович Желтухин шевелит куклой, прижимая её к другой кукле, – Он же далеко – за пределами объятий, за пределами галактики. Он – в мире умозаключений. Он – неопровержимый ритор. Она – внимательный слушатель.

Он: Иногда мне трудно дышать.

Она: Почему же?

Он: Окружающее, да что там – действительность, со всей силой давят на меня. Я чувствую, как сущее наползает на меня. Сжимает мои легкие. Не даёт вздохнуть во всю грудь.

Она: Ты выдумываешь.

Он: Отнюдь. Ты посмотри на мир – он устал. И эта усталость передается мне, наливает мои легкие свинцом.

Она: Я не заметила никакой, как ты говоришь, усталости. Ты, по обычаю своему, воображаешь.

Он: А чем тогда можно объяснить человека, как не усталостью. Человечество как можно объяснить. Люди устали. Устали бороться. И своей усталостью превратили мир в обитель посредственности.

Она: Мир и люди не лучше и не хуже, чем они были когда-либо.

Он: Нет же! Каждый клочок, кластер мира, человека, сознания человека оброс мхом. Посредственностью.

Она: Что заставляет тебя так думать?

Он: Мои глаза. Я вижу. Вижу посредственность. Посредственности не живут для себя. Больше никто не хочет жить для себя. Все живут для других. Люди хотят, чтобы другие люди видели в них то, что люди хотят видеть в себе. Но они не хотят видеть это в себе своими глазами. Они хотят, чтобы это видели глаза других. Так удобней. Так быстрее придет любование.

Она: Все хотят, чтобы ими любовались. Такова структура человеческого тщеславия.

Он: Это и ужасно. Больше никто не хочет свободы. Всем нужно быть зависимым. И в первую очередь от бредущего рядом; от чужого мнения, от чужого признания. Не осталось принятия себя цельно, без внешних мыслей. Все обнажаются, только бы найти положительный отзыв в словах других.

Она: Обнажение себя дает ощущение того, что ты нравишься. Часто ложное. Но обманываться так приятно.

Он: Однако с желанием нравиться сгорает в угли внутренняя свобода. Понимание свободы исчезает. Понимание свободы такой, какая свобода есть. Свобода – это принятие ответственности за свою свободу, вольность быть собой. Быть любимым всеми – потакать ожиданиям толпы. Не потакая толпе, принимая свободу, тут же принимаешь и ответственность. А за ответственностью всегда следует наказание. Поэтому люди передают ответственность другим людям. Ответственность за поступки, мысли, произведенный продукт. И в этом случае каждый может сказать «Я не виноват». Вина одного, распределяемого между всеми, уже не есть вина. Так, едва различимые движения атрофированной совести.

Понимание свободы, индивидуальности, личного пространства, интимности методично стирается из человека. Выжигается раскаленными щипцами жажды иметь, потребить, – но не сделать осознанный выбор, – то, что этот мир предлагает. Выбор уже сформирован, упакован и разложен в пределах досягаемости. Стоит лишь протянуть руку. Люди довольны, – и счастливы, замечу, – тем, что им предлагает «Лупанар». Расфасованное по порциям удовольствие за умеренную плату. «Оптом и в розницу» бесплатно раздает мысли. Почему бесплатно? Чужие мысли не стоят и ломаного гроша. Но свои мысли иногда стоят собственной жизни. Поэтому больше никто не пишет себе портреты: ни в юности, ни в старости. Никто уже не любуется сам собой.

Она: Ты слишком придирчив.

Он: Разумеется. Иначе то, о чем я рассуждаю, не тяготило бы меня. Я мог бы дышать в полную силу.

Она: Если это так, в этом случае душа твоя может утонуть во мраке.

Он: Я не знаю своей души. Быть может и нечему быть во мраке. Но мой разум противится. Я умом не желаю принимать, – хоть и стараюсь игнорировать, – этот мир, этих людей.

Она: Что же тяжело тебе во всем этом принять?

Он: Вот эту так легко усвоенную несвободу. Безнравственный эксгибиционизм. Неутомимое желание нравится. Не желание выбирать умом. Все это – удушье. Все это не дает мне дышать.

Зазвучала тревожная мелодия. В тревожных звуках я узнал пассажи органа из оперы «Тамерлан» Георга Генделя. Занавеси пошли навстречу друг другу, этим завершая представление.

Пекин Пекинович Желтухин щелкнул тумблером внутри саквояжа. Музыка прекратилась, свет над сценой погас.

Пекин Пекинович Желтухин в четыре движения собрал продолговатый сальный саквояж, выпрямился, запахнул сальное пальто. Колючим взглядом обвел скромных размеров комнату, затеребил сальную прядь волос на виске, запричитал ругательства в нос.

– Вы – грубые! – вдруг обвинил нас Пекин Пекинович Желтухин.

Он в очередном театральном порыве потряс кулаками в потолок, и быстрым шагом покинул скромных размеров комнату.

После Пекин Пекиновича Желтухина в комнате остался затхлый сальный запах.

Равиль бен Кандибобер завершил манипуляции с портативным радиоприемником – его кнопки погасли. Ничто больше не напоминало о том, что еще секунду назад радиоприемник был оружием в информационной войне.

Бен Кандибобер встал, с хрустом размял ноги и руки.

– И пусть теперь думают: есть динозавр в озере или нет динозавра в озере, – он натянул на губы улыбку, – а еще я проявил инициативу. Я немного исказил время.

На этот раз улыбка бен Кандибобера показалась мне зловещей гримасой.