Текст книги "Искажения"

– Вы утверждаете, что ТЦП – система? Тогда, выходит, ваше ПЦТ оппозиционно, то есть вы – демократ. Ну вот, значит, вы противоречите самому себе, раз утверждаете, что каждая организация стремится к режиму.

– Заметьте, я не сказал, что я поборник демократии. Я тоже, в своем лице, в лице «Быков Солнца», преследую цель установления режима.

– Зачем вам, в таком случае, эта подпольщина? Вам бы точно нашлось место на руководящей должности после победы «Демократического союза».

– Я не хочу, и не могу, быть исполнителем. Я мыслю шире. Вам интересна моя теория? Пусть и не интересна, но вы её выслушаете. Да и у вас нет выбора. Итак: чем более маразматично общество создаваемое руководством для общества, тем увереннее чувствует себя власть. Поэтому власть всеми возможными способами формирует маразматичный социум. Но дело в том, что я больше не могу терпеть. Я не могу быть частью маразма и маразматиков. У меня на этот счет, можно сказать, болезненная реакция. Идиосинкразия. Когда отовсюду с поднятыми кулаками заявляют: «Мы вместе, мы можем, мы делаем историю, будь её частью!» – меня тошнит. Почти буквально. Историю делают только те, у кого есть сила. Остальные – это булыжники истории. Когда-то существовали княжества. В каждом княжестве управленцем преследовались эгоистические цели княжества. Другими словами каждый хотел свой кусок. И если кусок пытались отобрать, тогда княжество кусок защищало. То есть такими дикими методами сохранялось уважение не столько к силе, сколько к желаниям и потребностям каждой группы. Сегодня же под флагами толерантности, демократии и политкорректности в силу вступил принцип холизма – целое над кластерным. Одна полигруппа. Появилось вот это «МЫ!». А я не хочу отдавать свой кусок. Во всех смыслах этого слова. Я установлю собственный режим. Режим, где я буду хозяин. Князь.

Вошедший человек замер. Вся его поза, весь Вошедший человек превратился в живую пропаганду выдуманного им самим режима.

– Вы один из тех безумцев, которые хотят изменить мир.

– Почему бы и нет? Разве вы не хотите изменить мир, создавая на Чистом Уэде атмосферу? Разве вы не безумцы?

– Так мы будем ходить по кругу. Вы хотели что-то сказать о бен Кандибобере.

– Хотел. Вам бы стоило догадаться самим. Равиль бен Кандибобер – мой соратник и боевой товарищ. И нам крайне необходима жидкость, находящаяся в вашем теле. Атмосфера на Чистом Уэде должна принадлежать «Быкам Солнца».

«Быки Солнца» Вошедший человек произносит громко, почти визжа.

Вошедший человек направляет дуло пистолета мне в лицо. Легкий плевок пистолета и визг Вошедшего человека сливаются воедино. Плевок и визг образуют поглощающее меня звуковое полотно. Где-то за гранью звукового полотна я вижу себя падающего со стула в бездонный вакуум космоса, почему-то пахнущий квашеной капустой.

…бесконечный купол иссиня-черной материи, рассыпанные золистой крупой ядрица далеких звезд…

Я обнаруживаю себя у сферического иллюминатора, мыльным пузырем выдувающегося в бесконечность иссиня-черной материи. Я протягиваю в пузырь иллюминатора руку: прохлада водянистой поверхности пузыря под нажимом ладони натягивается, не давая пальцам вырваться наружу.

– Не рекомендую сильно давить.

Знакомый голос. Я резко оборачиваюсь.

Бордовый костюм на низеньком мужчине. Равиль бен Кандибобер.

– Стекло устроено таким образом, что при определенном давлении оно замыкает структуру. Навсегда. Как понимаете, ничего не останется, кроме как ампутировать вам руку, – предупреждает бен Кандибобер.

Я убираю руку с поверхности пузыря. Отираю о брюки оставшуюся на ладони водянистую прохладу.

– Позвольте, – я натужно пытаюсь собрать мысли.

– Не утруждайтесь поиском вопросов, – говорит бен Кандибобер, – по дороге я обстоятельно поясню. Нам сюда.

Равиль бен Кандибобер дружески обнимает мои плечи, задавая моим ногам курс по плавному изгибу светлого тоннеля. Под сводом тоннеля горит неоном информирующая каждого желающего надпись – «Инженерно-исследовательская орбитальная станция ПЦТ».

– Мне бы хотелось вас просить, – елейно начинает бен Кандибобер, – помочь ПЦТ.

– «Быкам Солнца»?

– Вас тоже вдохновила эта художественная самодеятельность? Что ж, пусть будут «Быки Солнца». Хотя лично я склонен к аббревиатурам.

– Нисколько не вдохновила. Я уточняю.

– Значит, мы поняли друг друга, – заключил бен Кандибобер. – Теперь к просьбе. В сущности, помощь заключается в следующем: в добровольном соглашении отдать жидкость из вашего тела ПЦТ. Дабы исключить насилие. ПЦТ считает насилие не лучшим методом убеждения.

– Насилие? Последнее, что я помню – это то, как Вошедший человек стреляет в меня из пистолета. И вы заявляете мне, что насилие – отнюдь не ваши методы.

– Не волнуйтесь, в вас выстрелили иглой с безопасным сонным газом. Не более.

– В таком случае – где я?

– Вы – нигде, – бен Кандибобер оставляет ответ за пределами обсуждения.

Плавный изгиб коридора упирается в раздвижные стеклянные двери. За стеклянными дверьми громадная комната сплошь уставленная флоат-капсулами3535
  Флоат-капсула – камера сенсорной депривации.


[Закрыть].

Я и бен Кандибобер идем по широкому проходу между капсулами. Я заглядываю в ближайшую: в черной жидкости угадывается маленькая человеческая фигура, очень похожая на детскую.

Равиль бен Кандибобер отвлекает меня от фигуры в капсуле.

– Считаю, что изложение принципов идеологии ПЦТ вам безынтересно. Я призываю вас к инстинкту самосохранения. Подумайте, нужно ли вам получать травмы не совместимые со здоровьем или жизнью? За что вам, на самом деле, страдать: в интересах ТЦП? В интересах Чистого Уэда? Что-то подсказывает мне, что вы не жертва и уже тем более – не мессия.

Слова из бен Кандибобера льются, обволакивают слух. Слова бен Кандибобера мягкой патокой опускаются на мой мозг, и я нахожу в этих словах долю рационального зерна.

Мы останавливаемся в дальнем конце громадной комнаты. Я вижу человека в военно-морской форме склонившегося над созвездием приборов. Человек на грани членораздельной речи и механического шума ведет диалог с созвездием приборов. Созвездие приборов помигивает лампами и электронным писком отвечает человеку. Я вглядываюсь в человека в военно-морской форме: во всем образе человека есть что-то знакомое, более того – родное.

– Позвольте мне провести для вас легкий экскурс, – бен Кандибобер обвел хрупкой своей ладошкой пространство громадной комнаты. – Прошу вас внимательно выслушать. Возможно, решение о добровольной помощи ПЦТ созреет у вас в сердце.

Равиль бен Кандибобер поправил фалды пиджака, видимо конденсируя велеречие профессионального лжеца.

– Во флоат-капсулах ПЦТ взращивает новую генерацию людей. Людей, которые создадут новое общество. Общество, лишенное зависти, болезней, войны. Эти люди – продукт ускоренной эволюции. Такими люди стали бы через энное количество лет. ПЦТ приободрило эволюцию технологиями. В мозг Новых Людей на уровне эмбрионов имплантированы психологические матрицы, установленные на подавление всех видов агрессии. Тела Новых Людей модифицированы технологически и генетически. В Новых Людей заложена модель Любви. С большой буквы! В данный момент Новые Люди проходят завершающий этап становления во флоат-камерах – нейрокосметология, тончайшая эмоциональная настройка.

– Я успел разглядеть, что в капсулах дети!

– Разумеется. Их вырастили из искусственного набора хромосом в искусственной утробе, – резюмировал бен Кандибобер. – Когда-то один мужчина заметил, что из детей могут вырасти опасные люди. ПЦТ утверждает обратное: из детей вырастут Новые Люди.

Новые Люди в капсулах начинают казаться мне монстрами. Настроенными любить монстрами. Я смотрю на человека в военной форме. Похоже он – настройщик монстров. Monstrorum artifex3636
  Monstrorum artifex (лат.) – художник, создатель кошмаров, злодеяний.


[Закрыть].

– Я вижу – вы еще сомневаетесь. Это в порядке вещей, – соблюдая елейный тон говорит бен Кандибобер. – Посудите сами: Новыми Людьми заселят Чистый Уэд. Новые Люди создадут новую политику, новую государственность, новую парадигму Человечества. Поэтому ПЦТ так необходима ваша помощь. Новым Людям нужна новая жизнь. Думайте. Принять решение об отцовстве не так уж и легко.

Это я уже слышал. Про «отцовство» в частности.

Я хочу сказать об этом бен Кандибоберу, однако понимание абсурдности таких слов останавливает меня.

– Думайте, – настоятельно повторил бен Кандибобер. – Включите канал загрузки.

Последние слова бен Кандибобер обращает к человеку в военной форме.

Черная жидкость внутри флоат-камер пошла рябью. Тягучий низкий гул заполнил громадную комнату. Детские фигуры зашевелились и напряглись, прилипли к левому борту камеры, к источнику гула.

Равиль бен Кандибобер достал из спрятанного в колоне секретера переломленные надвое листы. Исполненным значимости от важности процесса рукодвижением бен Кандибобер разворачивает листы, обнажая набранный мелким шрифтом текст. Елейный голос бен Кандибобера заполняет громадную комнату:

Заграничный рассматривал пятку на предмет наличия мозолей, которые он так любил препарировать спицей для вязания. Затем Заграничный любил, предварительно изучив содержимое кратера, послюнявить палец, и покрыть кратер мозоля по его периметру слюнной коркой. Такое нехитрое занятие для Заграничного было равно фетишу, что твоему извращенцу подзакаканые трусы мужеподобной тьотьки, проживающей на улице Губная, дом семь, третья парадная, третий этаж, пятнадцатая квартира, окна во двор, кухня на проезжую часть.

Заграничный, конечно, не знал никакой тьотьки проживающей по такому адресу. Впрочем, это совсем не важно. Адрес мужеподобной тьотьки важен исключительно для любителя подзакаканых трусов мужеподобной тьотьки. Ведь иначе как ему, любителю подзакаканых трусов, стащить эти самые трусы? Стащить и наслаждаться ими в темном углу темной квартиры под аккомпанемент Вагнеровского «Парсифаля», да дергая за свой малозначимый, в контексте универсума, писюнчик?

Заграничный провел детальный осмотр пятки: простукал ее методом перкуссии, ощупал методом пальпации. Заграничный уже собрался тянуться за спицей, каковые находились в разеточке для карамелек, среди карамелек, старых пуговиц, пробки от пива с выигрышем дополнительной порции пива, двухгодичной давности билетом в кинотеатр на фильм, которого Заграничный хоть-убей-не-помнил, и прочих ничтожных презервативов, огрызков груши и яблока, абрикосовой косточки и поливинилхлоридной рыбки-гадалки. Но ровно в этот момент изо лба Заграничного засобирался появиться Петеч.

Петеч всегда появлялся в самый неудобный момент. Неудобный потому, что в этот неудобный момент Заграничный либо отдыхал, либо ковырял пятку, либо предавался акту квиетизма. Наиболее неудобный момент был во время акта квиетизма: Заграничный очень стеснялся Петеча. Хотя, если признаться, стесняться было нечего. Но наблюдать за Петечем, с каким интересом Петеч наблюдает за сидящем на унитазе Заграничным было выше сил Заграничного. Отчего Заграничный раз за разом приближался к некой, еще не совсем оформленной внутри, но явно пробивающейся наружу фобии – страхосозерцанию. Фобии с таким названием нет, но Заграничный потихоньку ее выдумывал.

Пока Заграничный продолжал культивировать в себе фобию страхосозерцания, Петеч почти полностью появился. Заграничный оставил пятку и мозоль, ожидая появления Петеча. Петеч потянул себя за левую ногу, так как ее ступня застряла между складок лба Заграничного, и с неприличным звуком «чффпок» освободил ее из складочного капкана. Затем Петеч расправил окладистые бакенбарды и погрузился в одиноко стоящее возле дальней стены комнаты Заграничного кресло. Заграничный исподреснично глянул в сторону Петеча. Заграничный сделал это так, будто его взору предстала мерзкая самка кальмара; и вернулся к тому, что хотел сделать, а именно – взять спицу.

Петеч покрытой шанкром ладонью ощупал свой живот (а надо заметить живот у него был добрых полтора метра в обхвате). Толстыми сосисочными пальцами провел инспекцию рыхлой тестодрожжевой своей физии. После запустил сосисочные пальцы под мышку, понюхал результат исследования и погрузился в раздумье, кое отразилось на его тестодрожжевой физии дерзкой гримасой краснозубого рта.

Заграничный прицелился жалом спицы в наиболее уважаемый им мозоль, придал спице ускорение путем обратного сокращения мышц плечевого сустава и предплечья, пронзил белесую полусферу и углубился в нее примерно на шесть миллиметров. Столь удачная операция по проникновению в собственное тело инородным телом вызвала впрыск эндорфина в его головной мозг, что стало причиной повышения настроения in toto, и лояльности к Петечу в частности. Последний выбрался из раздумий, мокро шмакнул губами, вновь запустил сосисочные пальцы под мышку, однако на этот раз нюхать пальцы не стал.

– Мой давнишний друг, – нараспев сказал Петеч, – Пекин Пекинович Желтухин однажды и, прошу отметить, не по своей воле стал буквой Зет. Погружаясь на лодке мыслеблудия в глубины палеокортекса, он неожиданно для себя самого разразился смехом. В связи с этим он подскочил с кровати, подбежал к зеркалу, в котором и увидел себя как букву Зет. Плюс ко всему смех его (и снова прошу отметить, смеяться он не прекращал) выражался в хрустальных буковках «зет». Они падали из его рта и разбивались о полочку для косметических принадлежностей.

Заграничный вытащил спицу из мозоля и вернул ее на место – в розеточку.

– Ты предлагаешь теперь и нам стать буквой зет?

Заграничный знал, что Петеч никогда не говорил что-либо просто так. В последнюю их встречу – не далее, как позавчера – Петеч предложил искать клад давнодухиспустивших майя. Вследствие чего Заграничный был пойман соседом Исааком Валерьяновичем на девятом этаже, где Заграничный пластмассовой лопаткой ковырял железную дверь Исаака Валерьяновича в поисках того самого клада. Клад найден не был, сам же Заграничный был искусной обсценной лексикой изгнан к месту своего жительства под номером сорок семь.

– Др-р-р – продырчал Петеч, – нет и нет. И если этого мало, тогда еще раз – нет! Буква Зет уже не повторится. В этом времени, пространстве, и во всех прочих перечислениях. Будучи запущенной единожды методом всеякосмической энергетической пульсации в голову Желтухина, ее возвращение, друг мой, невозможно.

– Тогда к чему басня? – эндорфиновый прилив отпустил Заграничного, и теперь в его внутренностях зарождалась зигота недовольства; в ней, в зиготе, женское преобладало над мужским, что было свойственно природе Заграничного.

– Так, к слову.

– К какому слову. Как мне помнится, я молчал.

– Фу, друг мой, ты нудный, – наигранно возмутился Петеч. После чего обратился акустической системой и переместился на трюмо с потрескавшимся фасадом и наклейками порнографического содержания на нем же. – Давай-ка лучше затронем тему парадоксов, – сказал уже динамик.

Понять был это вопрос или же утверждение Заграничный затруднялся; уразуметь говоримое Петечем было задачей невыполнимой.

– Я взялся за наилучший свой мозоль. Будь добр, залезай обратно.

– Шыц! Держи-хватай парадокс.

Заграничный тяжело вздохнул.

– Как видишь на моей передней панели три регулятора: громкость, высокие частоты и низкие частоты соответственно, – продолжил Петеч.

– Вижу, – Заграничный выудил карамельку из розеточки, пошелестел бумажкой, закинул карамельку в рот. Клубничная. Петечу не предложил. Акустические системы карамелек не жуют.

– Очень хорошо. Значит так: громкость отбрасываем. Вот, друг мой, семантическая ошибка, а как следствие – парадокс. Смотри внимательно. Крутим высокие частоты по часовой стрелке, они, как им и положено, повышаются. Здесь все правильно: высокие – повышаем, крутим по часовой стрелке. Теперь крутим низкие. Ба! Да они тоже по часовой! Вот здесь и есть парадокс, видишь ли ты?

– Не вижу.

– Шыц! Ну это же низкие частоты, они понижают звучание, но крутилка для регулировки крутится тоже по часовой стрелке, а, по идее, должна крутится против. В противоположную сторону, так как высокие повышаем, низкие понижаем – противоположное действие. А тут присутствует идентичное физическое выражение диаметрально противоположных действий.

– Ну и что? – спросил Заграничный. Любовь Петеча к раздуванию мух в слонов премного раздражала Заграничного.

– Как это что? Весь сраный мир построен на таких вот недочетах, а ты «ну и что»!

– Ну, работает ведь…

– нуработаетведь, – передразнил Петеч Заграничного, – голова у тебя не работает!

В комнате установилась тишина. Только газовая конфорка шумела изрыгаемым газом: Заграничный забыл ее выключить. Кипящая вода из чайника, словно беременная, разродилась собою, вылезла из-под крышки и хлынула на огонь. Огонь погас и запах газа медленно, как раненый в обе ноги боец, пополз по квартире Заграничного.

Петеч трансформировался в керамическую фигурку зеленой кошки, модель «узбек» (серийный номер 2309756/0, заверен ГОСТом), и переместился за стекло в сервант к таким же фарфоровым фигуркам кошек напоминая собою фарфоровые фигурки кошек, которые напоминали фарфоровую фигурку кошки, в которую обратился Петеч.

Заграничный посмотрел на еще не препарированный мозоль, обреченно втянул воздух носом, послюнявил палец, коснулся им отверстия проделанного им спицей намедни, выпустил воздух через рот и засобирался в гальюн.

По пути Заграничный посетил кухню. Образцовый кухонный беспорядок уже много лет радовал Заграничного. В этом беспорядке угадывалась стабильность и спокойствие. В этом беспорядке Заграничным понимался столп мира. Заграничный завернул конфорку и напоследок втянул носом последние капли только что свежеизрыгнутого газа.

В душевном где-то равновесии покидая кухню, Заграничный попытался запустить пинка Петечу обращенного в фигурку кошки, модель «узбек», которая так кстати расположилась уже в коридоре. Но Петеч ловко исчез, чем предоставил Заграничному свободный ход в гальюн.

Недалекое путешествие в гальюн принесло Заграничному приятные мысли, еще более утверждая его в душевном равновесии. Заграничный ощутил в себе и желание и силу предаться акту квиетизма. Пред взором внутренним Заграничного будоражились образы совсем астральные: волоокие девы представлялись ему читающими эротические стихи, а вся угрожающая действительность отступала. Заграничному обещали проясниться пусть хоть какие-нибудь, но отсутствия смыслов существования.

Только Заграничный стянул вниз штаны трехполосные по шву, – такие все в подтеках кетчупа, майонеза, пятнах от пельменей, супа харчо в брикетах по два сорок два за брикет, – и уселся на унитаз, как появился Петеч. Петеч занял, как обычно, место в стаканчике для зубных щеток. И, как обычно, с интересом уставился на Заграничного.

Заграничный решил не обращать внимания на Петеча. Десять минут спустя к Заграничному не явились ни волоокие девы, ни отсутствия смыслов существования. Такой близкий продукт качества один точка один не появился. И Заграничный пришел к выводу, что его охватило страхосозерцание. Заграничный насколько можно галантно сообщил об этом Петечу, в попытке попросить того вон.

Петеч лишь пожал маленькими плечиками в стаканчике для зубных щеток и продолжил свое наблюдение.

Равиль бен Кандибобер на выдохе завершает свой рассказ. Елейный голос бен Кандибобера смолкает.

В капсулах затухает тягучее низкое гудение. Дети отхлынули от левого борта, их тела расслабились.

Человек в военно-морской форме вновь зашептался с созвездием приборов. Созвездие приборов беспорядочно рассыпалось огоньками, напряженно запищало в ответ. Человек в военной форме, встревожено и совсем по-птичьи, начинает взмахивать руками, затем оборачивается ко мне лицом. В грубых, всегда недовольных чертах этого лица я узнаю своего брата. Брата, которого вроде-как-Государство уронило с двенадцатого этажа общежития сотрудников военно-морского конструкторского бюро.

Равил бен Кандибобер встает между мной и братом. Я хочу закричать, чтобы бен Кадибобер убирался, но запылавший в легких огонь сжигает слова. Из легких огонь побежал вверх – по трахее и горлу к губам.

Я выбрасываю вперед руки в попытке оттолкнуть бен Кандибобера и промахиваюсь. Я чувствую, что теряю опору и падаю в уже знакомый бездонный вакуум космоса, на этот раз пахнущий горелой штукатуркой.

…жар нарастает, словно я в литейном цеху: моя кожа раскаляется, руки начинают гореть, а глаза вот-вот лопнут от невыносимой температуры…

Бездонный вакуум космоса обрастает вырванными из контекста вещами: рухнувший на пол черно-белый телевизор, обугленные маслянистые пятна желтого налета, меховая шапка с кокардой, снежные хлопья штукатурки.

Пока белое марево из штукатурки оседает, Мармарис волочет меня за шиворот как нашкодившего котенка. Мои ватные ноги перебираются через мягкий валун, замотанный в черную болоньевую куртку и безбрежные красные брюки.

Отороченные мехом мертвой кошки ботинки одиноко приютились в углу полуразрушенной комнаты.

Мармарис тянет меня по студенисто-бумажным клочьям прочь из квартиры желтого налета.

Газетное око весело подпрыгивает на ступеньках подъездной лестницы и исчезает сразу после того, как Мармарис усаживает меня в коляску мотоциклетки.

– Не пострадали, – кричит мне в ухо Мармарис, вцепившись в руль мотоциклетки. – Когда он выстрелил в вас, я успела кинуть в него карман.

– Карман? – кричу я в ответ.

– В кармане зашита микробомба, которую Вошедший человек и получил. Держитесь крепче – мы сейчас выскочим из Кораблей безумия. И наденьте Потполу, за пределами города дышать уже будет нечем.

Приятная текстура Потполы успокаивает горящую кожу лица. Я непослушными пальцами отираю глаза, убирая с ресниц мелкую крошку штукатурных снежинок.

Я прислушиваюсь к себе. Внутри моей груди мощный рокот сердца, перерастающий в первичную волну страха избавления от смерти.

В ушах грохотание пульса, на языке кисло-сладкий привкус спадающего адреналина.

Мотоциклетка, подпрыгивая, выскакивает на гребень каменистого холма. И неприветливые картонные стены остаются позади.