Текст книги "Искажения"

ТЦП

У Щуцких как всегда было душно. Даже открытое в зиму окно не сбивало градус духоты.

Под свитером Дмитриева в ложбине позвоночника образовался ручеек. Дмитриев поерзал лопатками, укладывая свитер на спине так, чтобы шерсть хоть немного впитывала пот. Отвратительное тактильное переживание впивающихся во влажную кожу шерстяных волосков свитера Дмитриев запил стаканом водки.

Водки оставалось много.

Рядом крутились дети Щуцких. Погодки – мальчик и девочка. Глупые и некрасивые. Что всегда недоумением отзывалось в Дмитриеве. Мадам Щуцкая отличалась нежной красотой. Сам Щуцкий тоже вполне не бабуин. И ни от одного из родителей дети ничего не получили.

Дети Щуцких находились уже в том возрасте, когда задают вопросы. Но ребята отмалчивались как рыбы. Ни один врач не находил явных патологий: дети не страдали глухотой и немотой, не стали жертвами расстройства психики и так далее. И предпочитали молчать.

Гнусное ощущение при мыслях о детях овладело Дмитриевым. Дмитриев всё ещё знал себя ребенком, ожидающим прихода гостей к родителям. Знал себя ожидающим подарков и конфет, непременно приносимых гостями родителей ему, маленькому Дмитриеву.

И каждый раз Дмитриев, проходя во входную дверь квартиры Щуцких, натыкался на этот ожидающий взгляд. И с каждым разом Дмитриеву всё труднее удавалось справляться с этим гнусным ощущением – знанием в себе ребенка ожидающего подарка.

Суетилась мадам Щуцкая, убирая грязные приборы со стола.

Дмитриев автоматически переключился на неё. Мадам Щуцкая была облачена в неизменно красную блузу неизменно из шелка. Под струящейся тканью свободно плавали крепкие округлые груди. И Дмитриеву стоило только изогнуть шею, чтобы заглянуть в открывающуюся при взмахе рук щёлку между блузой и подмышкой. В щёлке почти полностью открывалась смуглая грудка, легко покачивавшаяся при движениях мадам Щуцкой. Лишь сосок этой грудки оставался terra incognita4141
  Terra incognita (лат.) – неизвестная земля.


[Закрыть], оставляя Дмитриева во власти фантазий.

Дмитриев подозревал, что об этом вуайеристическом увлечении догадывается его жена. Но жена Дмитриева хладнокровно молчала, накинув на себя плащ увлеченности разговоров с Щуцким.

Мадам Щуцкая, как и любая женщина, в свою очередь, ловила интерес Дмитриева к собственной груди. На что одними уголками губ лукаво намекала Дмитриеву.

Такой паритет длился долгие годы. И ни одна из сторон не желала открытых боевых действий.

Разрозненные мысли.

Дмитриев уставился на пустой стакан с маслянистыми водочными потеками. На краю сознания черной увесистой кочергой уместился пистолет. Мысли о пистолете периодически не давали Дмитриеву покоя; в них Дмитриев никак не мог разобраться. Есть вероятность, что желание владеть пистолетом было бессознательной тягой Дмитриева к суициду. С другой стороны, данное навязчивое влечение к обладанию пистолетом вполне могло быть желанием кого-нибудь убить.

В Дмитриеве бумажными корешками всплыли счета. Такие мелочные, отчего такие действительные. Стройные ряды отпечатанных на серо-желтой бумаге литер. Ежемесячно проходящая через десятки матричных принтеров фамилия «Дмитриев». Адрес, обозначенный уже никому не нужным именем некогда вождя всего. Подъезд, в грязной портупее из облупившейся зеленой краски. Соседи-алкоголики, периодически вступающие за стеной в борьбу с мебелью. Живущий на крыше бомж, временами гадящий, что отражалось желтым пятном на обоях в коридоре квартиры Дмитриевых. Счета завсегда и грубо напоминали об этом Дмитриеву. Счета отрезвляли куда эффективнее пощёчин или холодного душа.

Дмитриев налил в стаканы водки. Перемигнувшись с Щуцким, Дмитриев выхлебал горькую жидкость. Жена Дмитриева укоризненно повела бровями на то, что Дмитриев оставил выпитый стакан без закуски.

Но сегодня Дмитриева беспокоило совсем иначе. Мысли об отвратительных детях, о сосках мадам Щуцкой, о чёрной кочерге пистолета, о бумажках счетов, обо всем на свете плыли сами собой. В механической пустоте механических раздумий. Сегодня Дмитриева полностью занимал недавний сон.

Дмитриев налил себе водки, совсем позабыв о Щуцком. Водка провалилась в желудок не обжигая глотки.

Образы ночного сна, как бородавчатые жабы, метались перед Дмитриевым. Он ухватился за последнее видение, и с головой в него рухнул.

Дмитриев обнаружил себя стоящим перед иконостасом во время службы. Он был в златотканом облачении пономаря. В руках Дмитриев держал кувшин со святой водой. Перед ним покачивалась округлая спина священника, читающего тропарь4242
  Тропарь – в православии краткое молитвенное песнопение, вводящее в сущность праздника или прославляющее священное лицо.


[Закрыть] к Крещению.

– Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, Троическое явися поклонение: Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленнаго Тя Сына именуя: и Дух в виде голубине извествоваше словесе утверждение: явлейся, Христе Боже, и мир просвещей, слава Тебе.

Дмитриев чувствовал себя неуютно, перетаптывался с ноги на ногу. Кувшин со святой водой тяготил руку. Дмитриев перекинул кувшин из правой руки в левую, и был посрамлен осуждающим взглядом стоящей в первых рядах старушки.

Дмитриев хотел сказать что-то неприятное старушке, но в этот момент его силой выдернули за иконостас. Выдернувшим Дмитриева оказался знакомый ему священник. Знакомый священник недобро посмотрел в лицо Дмитриева, и сказал:

– Нужно убить их всех. Эти люди – зло.

Затем Дмитриев оказался за богато накрытым столом. За столом сидели незнакомые ему люди и знакомый священник.

Дмитриев и здесь, за столом, чувствовал себя, как и перед иконостасом – неуютно. Этим своим неудобством он захотел поделиться со знакомым священником. Знакомый священник с пренебрежением глянул на Дмитриева, словно что-то думая нехорошее про Дмитриева.

– Я не желаю ставить конкретные точки! – зачем-то сказал Дмитриев знакомому священнику.

С этими невпопад высказанным утверждением Дмитриев понял, что знакомый священник теперь знает о его агностицизме. Хотя ничего такого Дмитриев и не говорил.

Мелькнул стакан наполненный водкой. Стакан с водкой напоминанием о действительности стоял у пустой тарелки Дмитриева.

Щуцкий разровнял густую бороду толстым пальцем, налил водки себе. Затем опрокинул стакан вглубь бороды. Довольно зашипел, захрустел маринованным перцем.

Дмитриев покрутил стакан между ладоней.

– Чего греешь? – прохрустел Щуцкий. – Только градус расходуешь.

Дмитриев глотками выпил водку. Никак. До забытья, видимо, пить долго, много и скучно.

– Ты знаешь, что что-то знаешь, но не знаешь – что. – Отрывисто говорит Щуцкий. – И Они знают то, что ты что-то знаешь.

Дмитриев роняет стакан на пол. Стакан разбивается мелкими осколками. Один из осколков больно впивается в ступню Дмитриева. И Дмитриев видит, как из-под его ступни растеклась липкая клякса.

Молочно-белая патока расступается.

В образующихся щелях в молочно-белой патоке появляются звуки. Звуки дыхания, быстрых шагов, мерный писк невидимых приборов.

Молочно-белая патока почти исчезла.

Место молочно-белой патоки занимают круги ламп дневного света, мелкое плетение потолочных решеток, клубки фидеров электропитания.

Я делаю попытку привстать на локтях. Смазано мелькает больничное убранство комнаты: медицинские аппараты, кровати-каталки, стойки с капельницами.

Я проваливаю попытку и валюсь на спину.

Крепкие руки приподнимают меня. Медицинские аппараты, кровати-каталки, стойки с капельницами теперь статичны, пусть и расфокусированны.

Я всеми силами напрягаю зрение: пока только размытые наброски пятен из белых халатов над торопливыми ногами.

Крепкая рука прикладывает к моим губам стакан. Я втягиваю сладковатую жидкость. С каждым глотком из груди по всему телу и далее по конечностям разбегается тепло, а вместе с ним мир обрастает мясом, набирает объем.

Белые халаты над торопливыми ногами материализуются озадаченно снующими людьми.

Я поворачиваю голову. На соседней кровати полусидит Мармарис. Миловидная девушка с озорным хвостиком на макушке поит Мармарис из стакана.

Головная боль оборачивает мой череп чугунными кольцами.

Куски уходящего забытья рваными ломтями.

Продолжающее терять равновесие сознание будоражит недавний сон или видение. Вызывающие страх фамилии – Щуцкие, Дмитриевы. Сковывающий холод ужаса от такой грубой, такой настоящей сцены жизни. Чужой жизни, находящейся за пределами моего понимания. Но более всего пугает высказывание Щуцкого о том, что я что-то знаю, но не знаю что.

Они? Они уже во мне? Проникли щупальцами инструментов?

Я сжимаюсь в комок, притягивая колени к груди.

– Как вы себя чувствуете? – чуть хриплым голосом спрашивает Мармарис.

Она уже собственными руками держит стакан, отпивая из него небольшими глотками.

– Страшно, – не узнавая собственного голоса, отвечаю я.

– Это нормально, – говорит девушка с озорным хвостиком на макушке, – вас отравили галлюцинаторным токсином. Страх – основной спутник постотравления.

Мармарис согласно моргает глазами поверх пустеющего стакана.

– Чем вы нас угощаете? – спрашиваю я.

– Ничего необычного. Раствор из активированного угля, хлорида натрия и щепотки тонизирующего корня. Полагаю, совсем скоро вам полегчает окончательно.

Я с внутренним недоверием допиваю жидкость и ставлю стакан на прикроватный столик. Благодатное тепло продолжает делать свое дело; тем не менее чугунные обручи головной боли и не думают ослабить хватку.

Я негнущимися указательными пальцами пытаюсь массировать виски; не особо помогает.

Тяжелая белая занавесь справа распахивается от мощного движения чьей-то руки. Владелец мощной руки в один шаг останавливается напротив меня, протягивает свою мощную руку для рукопожатия. Моя хрупкая ладошка тонет в могучей хватке ковша.

– Вольбек, – грубым неприятным голосом представляется обладатель ковша.

Вольбек – это запахнутый в отрезок матовой ткани мужебаб. Надушенная прическа домиком из толстых пурпурных волос. Миловидное девичье лицо заключено в подкову клочковатой бороды. Стероидный андрогин.

– Вы – почетный и долгожданный гость Тактического Целевого Подразделения Демократического Союза Терраформинга. – В одно слово отрапортовал Вольбек. – Вас очень, очень ждали.

– Ну, как вы нас вытащили? – Мармарис допила тонизирующий раствор, отдала стакан девушке с озорным хвостиком.

– Случайность, что называется. Согласно уставу, мы вели вас от момента прибытия. Но потеряли после «Винного отдела для заблудших душ». Мы сканировали территорию в стандартном радиусе и обнаружили повышенную темпоральную активность. Для отработки был высажен оперативный отряд. Признаться, я весьма удивился, найдя вас в этом, как же его?

– В Храме Изново Пришедших, – подсказала Мармарис.

– Верно. Мы взломали темпоральную цепь, открыли вход во временную ловушку. Дальнейшее – дело техники.

– Настоятеля Храма задержали?

– Нет, к сожалению, – Вольбек повел мужебабьими плечами, дернул мужебабьими губами.

– Бесконечно занимательный индивид. Его стоило бы завербовать.

– Пока оперативный отряд занимался вами, настоятель, буквально, исчез. К слову, прекратилась и аномальная темпоральная активность. На данный момент идет отработка локации – здание Храма.

Сошедшиус исчез. Вероятно, ушел в будущее. Или прошлое. Я не стал делиться своими соображениями. Да и чугунные обручи головной боли никуда не делись. При этом каждая мысль отдавалась ударом ножа по черепной коробке. Я с ужасом представил себе боль вызванную произнесением хотя бы одного слова.

– Простите, от головной боли таблетку не найдете? – неимоверным усилием вытолкнул я вопрос, отсчитывая каждое вымученное слово: семь разрушительных ударов.

Вольбек состроил гримасу сочувствия на миловидном мужебабьем лице.

– Поищем, – пообещал мне Вольбек, – принесите, голубушка, – это уже в сторону, девушке с озорным хвостиком на макушке.

Автоматическая каталка раздражающе попискивала резинками колес по бетону пола. Глухие однородные стены изредка прерывались тяжелыми белыми занавесями. За занавесями бурлила недоступная взору жизнь. Изредка за занавесями слышались звуки. Звуки инородные, ни на что не похожие. Поэтому за занавесью могли и пытать, и создавать бомбу, и играть в шахматы.

Таблетка возымела свое действие: чугунные обручи отпускали, мысли более не отмечались ударами ножа по черепной коробке.

Вольбек мужебабьей походкой семенил возле моей каталки, по-родственному, с неприятным участием, аккуратно держась за краешек простыни.

Мармарис катилась чуть позади. Она тихо разговаривала с обладательницей озорного хвостика на макушке.

– Когда я смогу покинуть насест? Неуютно, знаете ли, – пожаловался я Вольбеку.

Положение инвалида тяготило меня. А уходящая головная боль претерпевала изменения в сторону подозрения о том, что пребывание в роли инвалида – принужденное. Вольбеком.

– Хоть сейчас, – понимающе разрешил он.

Автоматическая каталка остановилась, позволив мне утвердить себя в вертикальном положении. Мимо проехала Мармарис и пробежала девушка с озорным хвостиком. Я и Вольбек двинулись им вслед.

– Можно вопрос?

– Валяйте, – совсем панибратски кинул Вольбек.

– Меня преследуют «Они». Кто «Они» такие? Полагаю, ТЦП в этом вопросе информированнее меня.

Вольбек пригладил подкову своей мужебабьей бородки.

– Они – это все. Вообще все.

– Кто – все?

– Ну, Они. – Поставил точку Вольбек. – Мы на месте.

Мармарис и девушка с озорным хвостиком в молчании ожидали нас около очередной белой занавеси.

Вольбек ковшеобразной ладонью сдвинул занавесь в комнату. Спартанская непритязательность: голый кирпич стен, пара стеллажей со стеклянными дверцами. В центре комнаты похожее на гинекологическое кресло устройство, опутанное плотной сетью черных проводов.

Мармарис уже собственным ходом вошла в комнату. Девушка с озорным хвостиком куда-то исчезла.

Вольбек раскрыл дверцы стеллажей, откуда стал извлекать небольшие картонные коробки с росчерком логотипа «П. П. Джугашвили».

– Не хочется быть навязчивым, – ненавязчиво начал я, – но меня неуклонно тревожит собственная судьба. Поэтому я желаю принять полное участие в извлечении из меня, назовем это так, необходимого вам продукта.

– Энзима, – добавил Вольбек.

– Пусть будет энзим. В сущности, я прошу вас, Вольбек, отделить семена от плевел. Если вычленить из высокопарных речей Полуорганизма о торжестве демократии и моем отцовстве, – я с трудом сдержал улыбку, – меня интересует механика извлечения. Проще: чем мне это грозит? Мармарис затруднилась пояснить мне. Сказала, что данный вопрос в компетенции ТЦП.

– Собственно, ничем не грозит, – ответил Вольбек, продолжая сосредоточенно выкладывать коробки. – Однако нам понадобится достаточно большое количество вашего пота.

– Мне нужно будет бегать?

– Напротив – сидеть, – Вольбек отвлекся от коробок, и указал мне рукой на гинекологическое кресло.

– В этом пункте я возражать не стану. Что будет дальше?

Вольбек открыл одну из вынутых им коробок. Достал небольшую фигурку животного. Утконос. Клон того, который показывал мне Полуорганизм, только в сотни раз уменьшенный.

– Дальше – работа автоматонов. Мы запустим их в заданные точки Чистого Уэда. Автоматоны распылят энзим в этих точках. Согласно нашим расчетам, энзим катализирует завершающий процесс образования газовой оболочки планеты. Другими словами – атмосферы. И восторжествует демократия.

Обтекаемость слов Вольбека была столь же бесполезной с точки зрения информативности, как и напыщенные речи Полуорганизма.

– Это я уже слышал. Впрочем, пустое. Я могу положиться на вас? – спросил я, больше обращаясь к Мармарис, чем к Вольбеку.

– Настолько, насколько вам заблагорассудится, – дружески улыбнулся Вольбек.

– Вы гарантируете мне безопасность?

– Со своей стороны – да.

– Не переживайте, – почти попросила Мармарис.

– Я не сильно переживаю. – Солгал я.

Я прислушался к себе: чугунные обручи головной боли ушли в небытие. Их место заняла нежная, сгущающаяся дымка.

Привычные для меня настороженность и паранойя обволакивались коконом дымки, проваливались в уютные объятия равнодушия. Спинной мозг в остервенелой попытке сообщить об опасности пытался сопротивляться, подзуживал меня бежать. Но головной мозг отказывался прислушиваться к этим сигналам, уютно устроился в благостной колыбели всеябезразличия.

– Подозреваю, вы меня опоили, – безучастно констатировал я, никого не обвиняя.

– Почему же сразу «опоили». Просто решили опустить факт того, что принятая вами таблетка – снотворное в том числе. Впрочем, некоторое время вы будете в сознании.

Мармарис и Вольбек подхватили моё равнодушное ко всему тело, усадили в гинекологическое кресло.

Кресло оказалось удобным, поэтому сон стал наваливаться с непреодолимой силой. Сон скорее не приходил, а засасывал. Я сосредоточился на действиях Вольбека, который с машинной точностью соединял моё тело с черной паутиной проводов гинекологического кресла.

– Вдохните, – попросил Вольбек, прикладывая к моему носу маску для дыхания.

– Что это? – безвольно вдыхая нечто, спросил я.

– Потогонное, ничего более.

Вольбек подмигивает мне левым глазом. Я натужно ковыряюсь в голове, ища колкий уместный ответ на подмигивание, но место колкого ответа занимает Равиль бен Кандибобер. В неизменном бордовом костюме и детским выражением отвращения на лице.

Я до боли прикусываю язык, этим подтверждая себе самому действительность происходящего.

Равиль бен Кандибобер хлопает Вольбека по мужебабьему плечу, непринужденно становится рядом.

Я мысленно призываю к Мармарис. Но и она холодна к присутствию бен Кандибобера.

Круша фармакологические стены равнодушия, дробя в пыль всеябезразличие, страх накрывает меня ядерным капюшоном. Слова Вольбека становятся прозрением: «Они – это все. Вообще – все».

Вместе со страхом пришел и мой запах. Запах протухшего яйца вернулся с водопадами пота извергаемого из моего тела.

Черная паутина проводов, с такой тщательностью наложенная Вольбеком, сжала моё тело. Паутина тысячами пиявок впилась в незащищенные одеждой кисти, шею, лицо и стала разбухать, напитываясь потом. В изголовье гинекологического кресла в электрическом оргазме зашлись невидимее мне приборы.

– Он выдержит? – я с трудом узнаю голос бен Кандибобера.

– Телеметрия4343
  Телеметрия – в данном случае биотелеметрия. Дистанционное измерительное, записывающее и передающее устройство.


[Закрыть] показывает «норму», – сухой грубый голос Вольбека.

И вслед словам Вольбека я проваливаюсь в безграничную воронку страха. Вся существовавшая до этого действительность оплавляется в черный пепел как папиросная бумага.

Я вижу Вольбека на коротких окровавленных культях ног. В окровавленной ладони его зажат стеклянный шприц. Подкова клочковатой бороды на мужебабьем лице Вольбека втянулась внутрь, обнажив мраморную девичью кожу. Мужебабьи плечи и грудь Вольбека усохли, поэтому отрезок матовой ткани повис на нем мешком.

– Запах, этот чертов запах! – Натужный крик бен Кандибобера. – Я дышу смертью, я задохнусь смертью!

Равиль бен Кандибобер бордовым пятном своего костюма метнулся к тяжелой белой занавеси. Но одернуть занавесь уже не смог, повалившись ничком. Бордовый пиджак бен Кандибобера лопнул на спине, откуда живой рекой заструились опарыши.

Мармарис бросилась к распростертому телу бен Кандибобера, упала на колени и, загребая ладонями опарышей, стала ссыпать личинок обратно в разрыв пиджака.

– Вот наказание: сердце красавицы – это компенсация за любовь! – Навзрыд заголосила Мармарис. – Я же когда-нибудь прокашляюсь? Я же в милиции номер двадцать девять всегда числилась шестьдесят пять!

– Выключите систему вентиляции, – во весь голос ревет Вольбек в микрофон внутренней связи, – иначе мы все погрузимся во мрак галлюцинаций.

Вольбек, безнадежно запутавшись в собственном одеянии, ковыляет к гинекологическому креслу. Стеклянный шприц в его окровавленной ладони направлен мне в грудь. С каждым шагом Вольбек становиться меньше и меньше, пока совсем не превращается в лилипута. Следующий шаг Вольбека заканчивается падением. Стеклянный шприц выпадает из его окровавленной ладони, раскалывается надвое и прозрачная жидкость растекается по текстурной плитке пола. Тело Вольбека аморфной массой матовой ткани бездыханно замирает у стеллажа с картонными коробками.

Я вдыхаю собственный запах протухшего яйца. Горько-кислый привкус во рту. Обожженные язык и горло. Комки слизи в трахее. Помутнение.

Я видел рыдающую Мармарис, с причитанием загребавшей ладонями опарышей. Я видел лилипута Вольбека, лежащего в луже собственной крови. Я видел себя, окутанного паутиной проводов в гинекологическом кресле. Я видел человека в военно-морской форме, в фигуре которого угадывалось что-то знакомое, даже – родное.

Я видел, как лопнул пузырь абсолютной темноты…

Кровавый Карлик чистил правое ухо. Кровавый Карлик всегда чистил в правом ухе, как только выпадала свободная минутка. Впрочем, свободных минуток было не так уж и много: от экскурсантов покоя не было совсем.

Кровавый Карлик усилием предплечья переданного в указательный палец вытащил внушительную серную пробку. Бегло осмотрел серную пробку на предмет наличия брака. Находкой остался доволен, что отразилось на его челе рыхлой складкой. И уж совсем собрался отправить серную пробку в рот, как из пневмопровода вывалился парень.

– Фу! – протянул парень, приняв вертикальное положение. – Воняет. Не от тебя ли? – спросил он у Кровавого Карлика.

– Новичок? – Парень утвердительно кивнул. – А чем воняет?

– Рыбой, – сказал парень.

– А звать тебя как, новичок?

Парень пошевелил водянистыми – рыбьими – глазами.

– Кашалот.

Кровавый Карлик отправил серную пробку в рот. Серная пробка оказалась притороно-соленого вкуса. До этого серные пробки, обычно, были вкуса цитрусовых цукатов. Не иначе как этот самый Кашалот все испортил.

– Вот теперь глянь на себя, и подумай от кого воняет, – язвительно порекомендовал Кровавый Карлик.

Кашалот пристально осмотрел собственное тело: объемный живот, короткие и смешные передние плавники, внушительная плоскость нижней лопасти.

Кашалот пошевелил конечностями. Плавность необычайная.

Кашалоту сразу приглянулись наросты паразитов на коже живота и плавников. Наросты малахитом переливались в свете дневных ламп, успокаивали. В связи с этим Кашалот облегченно выпустил струю затхлого воздуха. Где-то сзади раздался отборный мат, и Кто-то грохнулся в обморок.

Кашалот закрутил головой в поисках источника звука.

– Не обращай внимания, – Кровавый Карлик подтянул шнурки на своих красных лакированных штиблетах, – ему посчастливилось узнать то, чего он не знал до этого. И от осознания нового знания его бросило в пучину сладостного небытия. Вернувшись оттуда, его мысль будет подчинена сугубо настроению суицида. Жаль, – несколько злобно заметил Кровавй Карлик, – забавный был малый, сливы любил.

Кашалот повел своими кашалотовыми ноздрями. Странное чувство душевного не равновесия вызывало в мозгу Кашалота девятибалльную качку. Да ещё и грубые искажения в перспективе зенитного угла раскачивали вестибулярный аппарат.

«Сучьи водоросли, – подумалось Кашалоту, – тут, вероятно, еще и с геометрической моделью воспринимаемой мною действительности не в порядке».

Впрочем, если некая чудаковатость происходящего и смущала Кашалота, но не внесла существенных коррективов. Кашалот все еще Кашалот, а это не может не радовать.

В это же время стремительных молний Кашалотовых мыслей, Кровавый Карлик отпустил себе восьмиметровые усы. Обмотал усами себе голову. И только барсучьи глаза Кровавого Карлика вспышками сталелитейной печи глядели из-под густоты волос.

Кашалот хмыкнул и потянул трубку из кармана клетчатого жилета. Набил трубку табаком, харкнул дымом.

Кровавый Карлик немного покачался на каблуках красных штиблет. Отстучал большим и указательным пальцами затейливый арабский мотив. И пустился в пляс. В лихорадочных па Кровавого Карлика чувствовалось неоформленное высказывание. В сторону Кашалота.

Трубка Кашалота почти истлела, дым стал совсем прозрачный. Кашалот подумал о молочных берегах персонального бассейна, где мягкий плеск кисельной воды о кафель борта убаюкивал его. Подумал о персональном громкоговорителе радиоточки, откуда исходил удивительный в своей тональности безвременья хрип. Подумал о возлюбленной Беавичче: её овал груди, разрез губ, шелк слов.

Кровавый Карлик замер на отлете правой ноги своих лихорадочных па. Грузная фигура Кашалота, его исходящий жиденьким дымом рот возбудили в Кровавом Карлике непотребные желания. Кровавый Карлик передернулся всем телом, цыкнул зубом.

– Так и будем, новичок, предаваться окуркам памяти?

– Слушай, красноботинковый, или как там тебя? – Кашалот выбил трубку о плавник, сунул мундштуком во внутренний карман клетчатого жилета.

– Его Князь и Их Лорд, Восьмой из Семи Вергилиев Мельник, Наше Первое Внеочередное – Кровавый Карлик. Или просто – Кровавый Карлик.

– Договорились, – Кашалот подбоченился и с вызовом глянул на Кровавого Карлика. – Тут, разумеется, забавно дальше некуда: танцующий ты, усы твои, искаженность зенитного угла. Всё же, здесь – это где, если хочешь – как, а может – почему?

Кровавый Карлик кривой мускулистой ручищей залез в карман желтых галифе. Вынул игрушечный паровоз.

– Значит так, повторять не буду. Гипостазис4444
  Гипостасис – овеществленная идея.


[Закрыть] твоего помышления, пусть сколько угодно будет обрывком Плеромы4545
  Плерома – наполнение, полнота. Центральное понятие в гностицизме, обозначение божественной полноты, законченности.


[Закрыть], совсем не говорит о том, что ты сдвинулся с места. Однако ты не пребываешь там, где был до этого. Ты помнишь, где ты был до появления себя здесь? – спросил Кровавый Карлик.

– Дома, в бассейне.

– Так вот, не пребывая там, где ты был до этого, не значит, что тебя там нет. Но это так же не говорит о том, что ты там есть. Я толкую тебе о статичной динамике голограммы4646
  … о статичной динамике голограммы… – здесь отсылка к теории голономного движения или голографической модели Вселенной знаменитого физика-теоретика Дэвида Джозефа Бома. Бом выдвинул предположение о том, что объективной действительности не существует. По его словам, Вселенная – это фантазм, максимально детализированная голограмма. При этом Вселенная построена на принципе холизма, «неразделимого целого». Бом предполагал, что каждый пространственно-временной участок мира содержит в себе весь порядок вселенной. Это включает в себя как прошлое, так настоящее и будущее. Подобно голограмме, где каждый сегмент содержит информацию о целом запечатлённом объекте, каждый участок воспринимаемого нами мира содержит в себе полную информацию о структуре вселенной или целого мира.


[Закрыть], – объяснил Кровавый Карлик, отслеживая изменения на личине Кашалота. – Невдомек? Короче, ты можешь быть везде одновременно, при этом не покидая одного места. При условии, конечно, если подключение к Неполноте – Гистерме – пройдет успешно. Ещё короче, ты там, где ты есть.

– А что же Плерома?

– Чего не знаю, того и не спрашивал. Не моя компетенция, дружок.

Извлеченный из желтых галифе Кровавого Карлика игрушечный паровоз начал претерпевать трансформации.

Кашалот с долей интереса принялся наблюдать за трансформациями. Игрушечный паровозик сложил колесики, втянул крышу, затрещал маленькими дверцами. Трансформации длились бесконечно долго, Кашалот успел заскучать. Поэтому он решил поиграть с малахитовыми наростами паразитов. Паразиты не разделили игривого настроения Кашалота. Они организованной кучей переместились с живота и плавников Кашалота ему на спину, под клетчатый жилет. Туда, где Кашалот не мог бы паразитов достать.

Несколько веков спустя игрушечный паровозик приобрел вид кинопроектора. Зажужжал привод, завертелись катушки с пленкой. Концентрированный поток фотонов обратился застывшей картиной: корабельная бочка, угол вагонетки и ртутная высь неба.

– Ну, Кашалот, пора нам выдвигаться.

– Куда это?

– Твой единственный шанс покинуть мои берега. И надо успеть встретить твою Беавичче – Невесту из Ялты. В противном случае будет как с тем малым, который сливы любил. Скажешь что-нибудь, на дорожку?

Кашалот вдруг отчетливо осознал всю важность путешествия. В первую очередь – для себя. Он собрался держать речь. Но отсутствие опыта произнесения нужного в нужный момент искомкало торжественность в огрызок.

– Не говорить же мне: «земную жизнь пройдя до половины4747
  «земную жизнь пройдя до половины» – первая строка первой песни «Ада» «Божественной комедии» Данте Алигьери.


[Закрыть]»? – Кашалот прыснул смехом и затхлым воздухом. Где-то раздался отборный мат и Кто-то грохнулся в обморок. Кашалот не обратил на это никакого внимания.

Катушки кинопроектора завращались быстрее. Кашалот в полном очаровании всматривался в застывшую картину. Но объекты на ней были недвижимы. Кашалот нагнул голову, чем сменил угол зрения. Подпрыгнул. Ничего не изменилось.

Кровавый Карлик извлек из мелькнувшей темноты зеленую фетровую шляпу. Натянул убор до скрытых под усами ушей. Подмигнул барсучьим глазом.

– Прыгай в вагонетку. Едем-едем.

Креветочная долина убегала в преломленный дождем горизонт. Усики креветок шевелились навстречу дождю. Хвосты креветок взбивали студенистый песок. Повсюду стояли знаки, на которых пестрел неоном символ наступающего Водолея.

Ртутная высь неба оставалась константой.

Кашалот трясся на заднем сиденье вагонетки, остервенело держась за борта. Сорок две тысячи лет назад он попытался достать трубку. Но вагонетку так кидало на рельсах, что он счел это занятие абсолютно бесполезным.

Взор Кашалота упирался в зеленую фетровую шляпу Кровавого Карлика. Шляпа забавно подрагивала своими полями в такт трясущейся вагонетке. На зелёных фетровых полях шляпы собрались небольшие лужицы. Кашалоту нестерпимо хотелось сбить шляпу с головы Кровавого Карлика броском ботинка. Останавливала Кашалота сущая мелочь – отсутствие ботинка.

Время от времени Кровавый Карлик оборачивался, улыбался гнилым ртом. И за всю поездку в триста тысяч лет несколько раз указал ногой в сторону преломленного дождем горизонта. Что было там, – куда указывал ногой Кровавый Карлик, – Кашалоту оставалось только гадать.

Как-то мерзко было на душе Кашалота. Кашалот понимал: возможное будущее – весьма иллюзорно. Иллюзорно то, что ждет его за горизонтом. Иллюзорно возвращение в бассейн. Даже встреча с Беавичче – откровенно иллюзорна. Пожалуй, единственное, что отзывалось лучиком радости в душе Кашалота – это отсутствие рыбного запаха. Поток дождя и ветра отбрасывал рыбью вонь назад, в пену бега вагонетки.

Креветочная долина с каждой умершей секундой сдувалась как воздушный шарик. Казалось уже вот-вот сдутое пространство должно раздавить вагонетку, Кровавого Карлика, Креветочную долину и самого Кашалота, как тут же вернулась в первичное состояние.

Вагонетка сделала поворот. Кашалоту трудно было решить – налево или направо. Таких категорий в Креветочной долине не существовало.

Прямо в середине ртутного неба висел конус. Так как ртутное небо оказалось не совсем уж небом, у него имелась середина.

У основания воронки по ее окружности на черных нитях бечевки висели спичечные коробки. Бечевка и спичечные коробки выдерживали прямой угол, хотя и колыхались от ветра и дождя. На лицевой части спичечных коробков уместился извилистый хребет Небесных гор и надпись: «Кот, Греб, Гроб; Новость номер два».

Такая многозначность стала в тягость Кашалоту. Внутри органа мозг всплыл давнишний тезис Кого-то-Там: «иногда многоточие – это признак величины, иногда же многоточие – отсутствие даже меньшего, но ведь нужна хорошая мина». И Кто-то-Там в конце высказывания поставил многоточие. Примерно так —…

Многоточие визуализировалось для начала перед глазами Кашалота, а затем, тоненькой струйкой трех точек, обрело проекцию в ртутном небе. Наверное, многоточие так и висит – в не-небе. Тогда Кашалот видел многоточие в последний раз.

Вагонетка остановилась.

Кровавый Карлик развернулся к Кашалоту. Рот Кровавого Карлика растянулся в улыбке, зубы Кровавого Карлика то и дело менялись местами.