Автор книги: Михаил Фонотов
Жанр: Воспитание детей, Дом и Семья
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
А что все-таки Антон Семенович Макаренко дал педагогике, если без деталей и без умствования?
Бесценно и, может быть, вечно то, что он положил на свои ладони и показал нам, чтобы все увидели, слово «коллектив». Да, именно это. Воспитывать личность, но – через коллектив. Через коллектив – значит, через жизнь. Через ту частицу жизни, которую педагог может контролировать. В коллективе, то есть в жизни с людьми, подросток набирается и нравственности, и гражданственности.
Возьмем хотя бы два урока, которым учили в коммуне имени
Дзержинского, – умение подчиняться и умение подчинять. Сколько копий было изломано из-за этих двух умений!.. А между тем, это первые правила истинного самоуправления – умение подчиняться и умение командовать. Командовать так, чтобы тебе подчинялись, и подчиняться так, чтобы не чувствовать себя подневольным. А это возможно только при одном фундаментальном условии: сегодня я командую, ты подчиняешься, а завтра – наоборот. Нет тех, кто только командует, и нет тех, кто только подчиняется. Это и есть истинное, всем понятное, справедливое самоуправление.
Если демократия – власть народа, то она, иными словами, – самоуправление. Самоуправление, которое обязательно зарождается внизу пирамиды и поднимается до ее вершины.
Так Макаренко «создавал» кадры для страны. Создавал для нее управленцев. Учил «кухарок» самоуправлению. Так он создавал республику ФЭД со своей – не иначе – Конституцией. Так он создавал граждан России.
Правило «требовать» наталкивает и на другие размышления. На размышления о том, например, что воспитание – процесс невозможный без постоянного давления. Антон Семенович не соглашался с тем, что человеку должны прощаться некоторые недостатки.
Антон Макаренко: «Но с какой стати должны быть недостатки? А я говорю: никаких недостатков не должно быть. Если у вас 20 достоинств и 10 недостатков, мы должны к вам пристать: а почему у вас десять недостатков? Долой пять. Когда пять останется, – долой два, пусть три останутся. Вообще от человека надо требовать, требовать, требовать!»
Требовать – так много? Потому что человек ленив, инертен, консервативен, невозмутим, трудно пробиваем? Потому что он не знает всех своих возможностей? Не верит в них? И не очень заинтересован стать лучше, чем есть?
Значит, воспитание предполагает нажим, усилия, давление, силу и насилие?
Антон Макаренко: «Это особенно важно, когда речь идет о воспитании таких качеств, как терпение, умение преодолевать длительные затруднения, брать препятствия не рывком, а давлением».
Известно, что Антону Семеновичу была чужда идея «беззаботного детства». Да, он считал, что в каком-то возрасте ребенок должен испытать радость, что у него должен быть период игры, однако лучшая форма радостного детства для него – посильная трудовая нагрузка. Счастье детей, как и взрослых, он видел не в безделье, беззаботности и удовольствии потреблять. Вообще дети не должны быть уверены в том, что взрослые обязаны их кормить, одевать, учить и т. д., а они перед взрослыми никаких обязанностей не имеют. Человек в возрасте 12–15 лет уже не должен чувствовать себя объектом воспитания. Он этого и не признает, находя, что он уже воспитан достаточно, чтобы быть взрослым, обрести самостоятельность.
Так что же такое воспитание? Принудительная «кормежка»? Маленький человек сопротивляется воспитанию, потому что оно – насилие? Что – от воспитания нет спасения? Что, воспитываться – не интересно?
Теперь я еще раз сошлюсь на Виктора Опалихина.
Виктор Опалихин: объяснение успехов Макаренко «лежит за пределами педагогики, а в области более общей науки – философии». Еще: Макаренко «опирался на знание объективных законов воспитания, открытых не педагогами, а философами». И еще: «Могущество и универсальность системы Макаренко объясняется ее прочной методологической основой, ее философским фундаментом». Наконец, Опалихин находит в педагогике Макаренко нечто от «заповедей народной педагогики».
Если поддержать такую позицию, то попытаемся чуть-чуть приподняться над горизонтом, чтобы обозреть проблему воспитания «свысока».
Раз и навсегда утвердимся в том, что воспитывает общество, и только оно. То есть воспитывает жизнь. А педагогика – часть общества. Та ее часть, которая с некоторых пор призвана воспитывать юношество профессионально. Часть эта, надо признаться, невелика, и она приобретает вес и смысл тогда, когда себя согласует с обществом. Если же педагогика действует вразрез обществу, она обречена на провал. То, что педагог внушает маленьким людям, должно подтверждаться их пребыванием в «настоящей» жизни.
Педагогика – отражение общества, ее образ, ее доверенное лицо. Если на то пошло, общество и не обязано заказывать педагогике, какой тип человека ему необходим. Как раз профессионализм педагога в том, чтобы самому увидеть и найти свою работу в обществе. Понимая: родители воспитывают себе подобных, так поступает и общество.
Элементарно то, что педагогике нечего искать чего-то в стороне от жизни. Она должна опираться на то, чем живут люди. Что значит для них индивидуальный экземпляр и что – коллектив. Что для них личный интерес и что – общий. Что у людей труд. Что нравственность. Что такое человечество. Что такое прогресс. Что такое душа. И что такое смысл жизни.
А. С. Макаренко с группой коммунаров, окончивших юридический факультет Харьковского университета, 1939
Если смотреть с такой точки зрения, то Макаренко абсолютно прав, положив в фундамент своей педагогики коллектив и – шире – общество, жизнь, опыт, заповеди народной педагогики. Он взял свою систему не «из себя», не «из головы», а из среды. И в соответствии с этими принципами понял: какое общество, такая и педагогика. Только так.
Когда мы говорим, что дело Макаренко должно иметь продолжение, не очень ясно понимаем, можно ли отделить, оторвать систему Макаренко от самого Макаренко. Ясно только то, что никто никогда не повторит Макаренко точь-в-точь. И слава Богу, что это невозможно. Из «случая Макаренко» мы можем сделать два умозаключения. Первое: мы должны уважать индивидуальность воспитателя, не менее чем индивидуальность воспитанника. И второе: воспитание коллективом не умаляет роли педагога, наоборот, работа «через коллектив» еще сложнее, чем «с глазу на глаз». Не в том дело, чтобы повторить Макаренко, а в том, чтобы было больше педагогов уровня Макаренко. И общество должно содействовать этому морально и материально.
Что, если бы Антон Семенович оказался в нашем времени? Как он поступил бы? Наверное, прежде всего, отказался бы «штамповать» коммунаров. Коммунары в условиях капитализма – несчастные, не понимающие окружающую жизнь и не принимающие ее. Скорее всего, Антон Семенович ушел бы из педагогики. Но если все-таки он захотел бы встроиться в новое общество, приспособиться к нему, то ничего другого не оставалось бы, как повернуть свою педагогику вспять. Строя гипотезы, можно предположить, что он создал бы школу-банк, или школу-магазин, или школу-фирму. Или организовал бы элитную школу. Воспитывал бы не коммунаров, а капиталистов.
В том-то и штука, что Макаренко сегодня невозможен. Мариэтта Шагинян (в свое время): «Эра Макаренко началась полвека назад и заглохла. Ей принадлежит будущее. Сам народ поставит его методику в фундамент нового общества».
Это парадоксальное высказывание Шагинян, на самом деле, содержит в себе некую истину. Будущее принадлежит Макаренко, если будущее принадлежит какой-то форме социализма. Известно, что Горький назвал педагогику Макаренко «окном в коммунизм». Есть ли теперь «окно в коммунизм» – вопрос.
Я не знаю, присущи ли педагогике общие законы. Может быть, их и нет. Нет же законов в литературе, в живописи, в музыке. А воспитание человека – еще сложнее, чем эти творческие отрасли человеческой деятельности. Педагогика – не физика, в ней немыслимы законы, пригодные на все времена. И в России, и в США, и в Китае. Но при желании можно отыскать закон и для педагогики. Например, такой: в педагогике нет никаких законов. И сразу внесется некоторая ясность. По крайней мере, мы освободимся от тщетных поисков.
Часть 2
Приложения
Эти три года в коммуне…
Беседа с И. Д. Токаревым
Иван Демьянович Токарев живет в Нижнем Новгороде. Ему уже больше 90 лет, ной в этом возрасте он ясно, и даже в деталях, помнит далекие и близкие события своей жизни. Теперь он – последний в России воспитанник Макаренко.
– Иван Демьянович, а каким вы его помните, Антона Семеновича Макаренко? Ведь вы – единственный в России человек, которого можно об этом спросить.
– Так… Внешний вид… Каким я его помню? Дядька в очках… Большие очки. Нос длинный. Идет всегда строго. Не в развалку, а как строевым шагом. Зимой и летом он носил хромовые сапоги, начищенные до блеска. Полуголифе на нем. Гимнастерка и кавказский тоненький ремешок. В костюме я его не видел.
– По фотографиям, летом он носил белую гимнастерку.
– Да. Но я не видел его таким.
(Иван Демьянович встал, порылся в шкафу, принес книгу).
– Кстати, у вас такая книга есть?
– Нет.
– Ну, считайте, что я вам ее подарил.
– Спасибо.
– Таким, как на фотографии в этой книге, я его в коммуне не видел – с галстуком, в ботиночках… Да, эта книжка на украинском языке…
– Иван Демьянович, не беспокойтесь, я десять лет изучал украинский язык в школе.
– Вот и прекрасно. Значит, отвечаю на ваш вопрос. Я его таким никогда не видел. В коммуне он всегда был строго одетым. Идешь мимо него и всегда опасаешься, чтобы он тебе не сделал какое-то замечание – что ты не стриженный или брюки не выглажены… Всегда хотелось подражать ему. Вот так. Строгий, но справедливый. К сожалению, в том классе, в котором я учился, Макаренко ничего не преподавал. А в других группах он преподавал русский язык, черчение, если заболел учитель, или украинский язык. А в перерывах садился на лавочке. Его обычно обступали, спрашивали кто о чем. Он был сильно эрудирован по истории. Что я могу сказать? Общие впечатления. На собраниях в Громком клубе сидел в партере, а вел собрание секретарь совета командиров. Ну, там, повестка дня и все другое по порядку…
– Он был высоким?
– Высокий. Особенно рядом со мной. Мне тогда было четырнадцать лет.
– А что, улыбался редко?
– Я видел, как в Громком клубе он смеялся. Дело в том, что у нас был драматический кружок, и этот кружок вел заслуженный артист Александр Григорьевич Крамов, артист театра Русской драмы. И однажды, в один прекрасный день, сидит Макаренко на первом ряду. И мы тут же – малыши всегда на первом ряду. А постарше – подальше. И был какой-то спектакль. И вдруг, я смотрю, – на сцену выходит Макаренко. На первом ряду – он, и на сцене – он. Точь-в-точь Макаренко. Понимаете? А это Крамов так принарядился и загримировался, что не отличить. И «Макаренко» строго спрашивает: «Почему плохо вымыл? Садись, под арест». И голос тот же. А настоящий Макаренко – хохочет… Потом, после представления, они похлопали друг друга по плечам, посмеялись…
Макаренко никогда не боялся критики – ему, на собрании, можно было сделать замечание, сказать, если что не так. В коридоре висела стенгазета длиной, наверное, метров двадцать. И в ней была рубрика «Школа». Я помню, как коммунар Ветров получил двойку, и его в газете нарисовал Виктор Николаевич Терский, который вел у нас кружок рисования – я тогда удивился, как точно он «схватил» Ветрова. И всего его залепил двойками. Все хохотали. А Ветрову, что – стыдно, конечно, и обидно… В той газете были и мои заметки.
– Но вы с Макаренко в прямой контакт входили?
– Нет, прямого разговора у нас не было. Чего не было, того не было. Другие говорят, что вроде у него на коленях сидели, а я говорю только то, что было. Помню, как он шел в школу. Как на собраниях выступал – коротко, ясно. Тогда я впервые услышал слово «демагог». Было сказано, что Оноприенко – демагог. Я спрашиваю учителя: «А шо оно такое? Что-то плохое?» Он меня за рубашку: «Пойдем в библиотеку». Пошли. «Дайте словарь иностранных слов. Садись и читай». На собраниях никакой демагогии не допускалось. Минута – на выступление.
– Но, наверное, не все были в восторге от Макаренко. Были и недовольные?
– А кто недоволен? Из коммунаров? Я таких не знаю. Но по-настоящему мы оценили его, когда уже вышли из коммуны. И потом, когда у некоторых коммунаров появились свои дети. Посещая школы, в которых учились наши дети, мы сравнивали их с нашей коммуной. И видели – сравнение не в пользу школы. Приведу пример. Коммуна находилась на Украине, а мы говорили на русском языке. Почему? Потому что коммунары были разных национальностей. Там были даже две китаянки. И другие. Так это я к чему говорю? В моей группе учителем русского языка был Сергей Петрович Пушников. Мы его уважали. И Макаренко очень уважал. А как он у нас оказался? Где-то Антон Семенович прослышал, что это хороший специалист, и перетянул его в коммуну. Он еще кружок вел – литературный. Конкретно. Изучаем Пушкина. «Евгений Онегин». Ну, эпоха, кто написал, что и как. Дальше. Он Серовой Валюшке: «Ты будешь Татьяной». И мне: «А ты, Токарев, будешь Онегиным. Выучите слова и через неделю – декламировать». Наступает время, учитель приходит: «Ну, Онегин, готов?» – «Готов». Я вышел к доске: «Вы мне писали, не отпирайтесь, я прочел души доверчивой признанье, мне ваша искренность мила, она в волненье привела» – и так далее… Учитель: «Отставить!» – «Что, Сергей Петрович, я же все слова знаю». – «Все слова ты знаешь, но ты забыл, кто ты есть. Ты – Онегин, ты влюблен… Вот как надо: „Вы мне писали, не отпирайтесь“…» (в другом темпе, с чувством). На следующий раз. У него в углу – гитара. За пять минут до окончания урока он начинает играть и объяснять: это элегия, это романс… У него уроки пролетали быстро, не успевали опомниться. Уроки Сергея Петровича Пушникова мы запомнили на всю жизнь.
Такой же был Магура Евгений Селиверстович – украинский язык преподавал. Тот любил, чтобы мы что-нибудь спели. И я пел у него на уроках. «Ой, что дуже загулявся, ледве-ледве я сюды добрався…»
И так далее. «О, гарно, хлопче». В Харькове был театр украинской драмы – туда он нас водил. Смотрели «Запорожец за Дунаем», спектакли по Лесе Украинке…
– Иван Демьянович, а что, однако, Макаренко был красивый или некрасивый?
– Нет. Пушников – да, то красавец, а Макаренко не отличался особой красотой… Но что поражало – его рассказы. Что-нибудь расскажет смешное, а сам даже не улыбнется. Не то что наши юмористы по телевизору – сам говорит и сам смеется. А ничего смешного нету.
– Женщины его вроде бы не любили?
– Нет, женщины влюблялись в него. У него была в колонии Горького, по рассказам, женщина, которую он любил, а она не ответила ему взаимностью: если бы Макаренко был директор завода или еще каким начальником… А он с этими босяками связался. У меня есть два тома книги «Она научила меня плакать». Вы не читали? Я дал одной знакомой почитать ее, и она мне сказала: «Хоть бы один мужчина сказал бы мне такие слова, которые находил Макаренко»… Слова, которые могли восхищать и покорять.
– Но Ольга Петровна Ракович так его и не поняла.
– Да, не поняла. А Галина Стахиевна не посмотрела на его внешность, она сразу его отличила… Когда она проверяла колонию, поняла, что это за человек. У нее муж был доктор биологических наук, их квартира была уставлена чучелами птиц и животных. Коммунары ходили смотреть эти экспонаты. Вроде хороший был дядя, но что-то у них не заладилось. И Галина Стахиевна все бросила и перешла к Макаренко. Где-то у меня есть два или три письма от нее. Мы собирались встретиться с ней. В 1942 году в одной из газет было напечатано ее обращение к коммунарам, воевавшим на фронте.
– А как вы считаете, Макаренко был счастливым?
– Кто его знает. Трудно сказать. Чтобы так уж счастливый… Не знаю. Дело еще вот в чем – детей не было. А потом что еще… Я ни разу не видел Антона Семеновича в клубе с женой. Или в театре. Мы с женой шестьдесят лет прожили, и чтобы я в театре сидел один? Но мне трудно судить о таких вещах, ведь тогда мне было четырнадцать-пятнадцать лет – что я мог знать и понимать? Мне в коммуне было хорошо, и я стремился быть хорошим, но по сравнению со многими был отстающим. Я ведь в детстве книжек не читал, я коров пас. У нас в доме не было ни одной книжки. Одна была, какая-то церковная, так дед с последней страницы вырывал и заворачивал самокрутку. Другой бумаги не было. <…>
– С 1933 года вы часто встречались с отцом?
– Не часто. В 1933 году я находился в коммуне. Отец туда приезжал ко мне. Я как раз лежал в больнице. Воспитательница сказала, что меня куда-то увезли, и она не знала, куда. Поэтому тогда мы не встретились. И мне не сказали, что приезжал отец, когда я вернулся из больницы. Хочу вспомнить и о том, что в этой Полтавской коммуне из деревни Турья получил письмо от своей бабушки о том, что мама умерла. И она сообщила, что нашла в ее фартуке три рубля – все, что у нее было. Эти три рубля бабушка прислала мне в конверте. Я спустился вниз, поплакал, мой друг Миша успокаивал меня.
Весь 1933 год мы жили в Полтавской коммуне. А весной 1934 года нас забрали в коммуну имени Дзержинского. Когда папа приезжал в Харьков к моей сестре, они, несколько человек, приехали ко мне. Он не знал, что это за коммуна. И намеревался взять домой. Короче говоря, меня вызвали в кабинет Макаренко. Думаю, что такое, в чем провинился. Мне говорят: к тебе приехали. Мы сели на лавочке, и папа спросил, хочу ли я домой. Я ответил, что хочу остаться. А тут как раз проходил Антон Семенович. Обратился к отцу: как вы решили? Отец ответил, что пока неизвестно. Тогда Макаренко ко мне: «Так ты уезжаешь или остаешься?» – «Остаюсь». И Макаренко ушел. Домой мне, конечно, хотелось, но и коммуна уже не была мне чужой. В коммуне условия лучше. И я понимал, что только здесь могу получить путевку в жизнь. Дома что – корову пасти? А здесь у меня завод, учеба. Друзья. Так и остался.
– Итак, вы появились в коммуне. С этого места.
– Хорошо. Я появился в коммуне. Когда меня подобрали в Харькове, сначала я попал в Куряж, а из Куряжа – в Полтаву, через совхоз. Вы не бывали в Полтаве? Не бывали. Там на горе огромный монастырь. Там располагалась детская трудовая колония имени Павла Петровича Постышева. Там находилось больше двухсот человек. В огромном молельном зале стояли железные кровати, на каждой – соломенный матрац, соломенная подушка, одеяло, простыня, рядом тумбочка. Кусочек мыла и полотенце. Кормили три раза в день. Воспитанники были разбиты на отряды во главе с воспитателями из бывших красноармейцев, которые по вечерам проводили беседы, читали книги. Воспитанники учились в загородной школе. Никаких маршей не было, все ходили сами по себе. Вообще мы там чем угодно занимались.
А потом нас снова привезли в Харьков, в детскую трудовую коммуну… Приехали, вышли из автобуса, смотрю – асфальтированные дорожки, клумбы, розы цветут, чистота везде… Выходит к нам секретарь совета командиров – тюбетеечка, гимнастерочка, полу-галифе, гамаши, ботиночки. Красота! Построили нас и – в Громкий клуб. Сели. Выходит Макаренко, представился и говорит, что, смотрите, у нас никакого забора нет, никого мы тут не держим насильно. Сами походите, посмотрите. Будете работать. Будете учиться. Вопросы есть?
Какие там у нас вопросы… И распределили нас по отрядам. А было нас человек пятьдесят. В комнате нас оказалось четыре человека. Условия прекрасные. Меня спрашивают, умею ли я натирать полы. Я сказал, что представления не имею. Мне объясняют, что надо намазать пол мастикой, чтобы просохла, и так далее. А теперь – в баню. Там нас подстригли. Смотрю, моей одежды нет, а дают другую, хорошую одежду. А старую одежонку облили керосином и сожгли. Я посмотрел в зеркало – о, красавец мужчина. Потом нас познакомили с заводом электросверлилок и фотоаппаратов, чтобы мы определились, где работать.
Я пошел на завод фотоаппаратов, в механический цех. Смотрю, там станки токарные, револьверные, строгальные… Тогда я не знал, как они называются. Посмотрел. Но механический цех почему-то не очень понравился. Пошел в оптический цех. На первом этаже – обдирочный цех, туда я не пошел. А сразу – на второй этаж. Коммунарки в белых халатах, в шапочках. Мне говорят, что здесь работают с оптикой. Тут мне понравилось. И сразу заявил: хочу в оптический цех.
Я уж не буду вам рассказывать, как из стекла получается линза для фотоаппарата. Может быть, потом. Если интересно.
– Интересно. Расскажите.
– Хорошо. Значит, стеклянную плиту алмазной пилой разрезают так, так и так. А потом – так, так и так. Получаются квадратики. Квадратики склеивают один к другому. Образуется такая штука. Она зажимается в станок и – р-р-р-р… Крутится. Я беру песок с водой, сюда сыплю, оно ж-ж-жж-жжж крутится – и в результате обдирки я получаю блин. Всё. Дальше блин подается на шлифовку. Надо сделать сферу. Есть такие бабашки, я их вкладываю сюда, края срезаются и – что у меня вышло? Плосковыпуклая линза. Ясно? А если нужна двояковыпуклая линза, то надо брать другие бабашки. Вот тебе и линза. Свет попадает на нее, преломляется, так и так – и лучики сходятся в одной точке. Понятно? И я буквально за месяц или два все это освоил. Все, начиная с обдирки. А потом,
когда линза отшлифована, ее нужно полировать. Там тоже имеются бабашки. После полировки я сдаю линзу на контроль, там ее проверяют и выписывают мне наряд. Так в течение трех с половиной лет я здесь работал. И неплохо зарабатывал. Тут свои правила. Если я заработал всего 200 рублей, то из них 120 рублей – на питание, обмундирование и все такое. А остальные 80 рублей – мои. Но из них одна восьмая отдается тем ребяткам, которые не работают – у нас не работали до тринадцати лет. Еще одна восьмая – совету командиров на расходы. А остаток, рублей сорок, пятьдесят, – на мою сберкнижку. Правда, давали немного и на карманные деньги. После выхода из коммуны я имел на книжке около тысячи рублей. Их мне хватило на три года учебы в техникуме.
– Ваши линзы шли на фотоаппараты?
– Да.
– На настоящие? Которые – на продажу?
– Да. На продажу. Товарная продукция.
– А у самого был когда-нибудь свой аппарат ФЭД?
– Конечно. Даже дважды награждали. И даже в 2008 году, когда я ездил в Харьков, мне подарили фотоаппарат старого образца. Их уже не выпускают. С 1986 года прекратили выпуск. Потому что их забила иностранщина. Те оказались лучшего качества. И завод перешел на производство запасных частей к вертолетам и самолетам.
– Но вы уже тогда, в коммуне, научились фотографировать?
– У нас был фотокружок. Но я не интересовался. А уже много позднее, когда приехал на завод, зашел в отдел брака и набрал бракованные детали, которые в свое время изготавливал своими руками. На память. Одну из линз использую для чтения, если шрифт слишком мелкий. Есть у меня и другие линзочки и призмочки. Мы их делали для перископов и фотоувеличителей. (Показывает линзы).
– Это стекло каких лет?
– Тех годов. Тридцатых. Мне могут сказать, что вру. Отвечу. После коммуны, после трех лет учебы в техникуме и потом, когда в 1940 году меня призвали в армию, я все свои вещи отдал сестре, которая меня приютила в 1933 году – в то время они с мужем на окраине Харькова построили себе дом – ей я оставил свой архив. Она все сложила в сундучок, в клеенку завернула и закопала в саду. После войны я раскопал сундучок, и мой архив прекрасно сохранился. И сохранились редкие фотографии. Смотрите, это я. Это мой друг Миша Литовка, коммунар.
Я учился в техникуме, а Миша пошел в летную школу. Точнее, в летную школу мы пошли вдвоем, но его приняли, а меня забраковали. Я не гожусь ни в Морфлот, ни в авиацию. Мишу взяли. «А ты куда хочешь?» – «Тоже в летчики». Хорошо. Там такой круг, становишься на него, держишься за штангу. Глаза мне завязали, начали крутить. Потом – «Пройди туда». Я прошел. А мне: «Нет, в летчики ты не годишься». – «Как, Миша прошел, а я нет?» – «То Миша, а то Ваня». Я чуть не плачу. Ладно. Еще упражнение. Низкая скамейка, сел, он стал мне на носки – «Наклонись». Я – раз, два, три… А теперь – иди. И такая же история – не могу пройти прямо. Один майор спрашивает: «А куда-нибудь в авиацию его можно?» – «В связь можно». Так я попал в Харьковское военное училище связи. Миша учился в Харькове, и я учился в Харькове.
– Но, Иван Демьянович, нам придется вернуться в коммуну. Ведь вы там не только работали, но и учились.
– Да. Там был рабфак. Но сначала ходил в школу. Определяли, кому в какой класс. Задавали задачки. И решали: этого примерно в шестой класс, а того – в пятый. После школы закончил рабфак. Вот на фотографии Галочка Французова, наш друг. Девочка скромная, красивая, дочь капитана первого ранга, которого после революции матросы взяли и увели неведомо куда, сама она из Ленинграда, осталась с матерью. Она была очень грамотная, и почерк у нее был красивый. Как диктант, мы шепчем ей: «Галя, тут запятую нужно ставить?» Она нам подсказывала. Она училась в Харьковском медтехникуме, и мы с Мишей ее посещали. Потом разъехались. И когда мы освободили Харьков, я на аэродроме взял «полуторку», сам за руль, поехал к дому, где жила Галя Французова. И увидел одни развалины.
– Иван Демьянович, а вы в коммуне командиром отряда бывали?
– Нет, не приходилось. Я пришел позже. Нас было четверо. Сначала один, Вася Лобода, за ним другой был командиром, потом третий, а на четвертый год я должен был стать командиром отряда, но не пришлось: был уже выпуск. Не приходилось и с Макаренко беседовать с глазу на глаз. А с преподавателями даже спорил. Когда изучали тригонометрию, синус альфа – да? И косинус бета. А когда задачки решали – не получалось целое число. Получалось, допустим, четыре и три в периоде. Я спрашивал: что это за наука? Прибавляем, отнимаем, умножаем – всегда целые числа, а тут – непонятно. Учительница мне: оставайтесь после занятий. Все ушли. И что вы думаете? Вот доска. Вы будущий командир. Здесь течет речка. Вы на этой стороне, противник – на другой. Вам нужно артиллерией поразить эту цель. Какой прицел? Какое расстояние до цели? Вы же не пойдете измерять расстояние? Учительница: с помощью тригонометрии мы измерим это расстояние. А я: как же вы измерите? Она: проведем базу на вашей стороне. Теодолитом измерили этот угол. И по одной стороне и углу определим расстояние до цели. Тогда я и понял эту науку, тригонометрию. И вечером, уже в темноте, я залез на телеграфный столб, опустил катушку ниток, замерили с Мишей расстояние, а днем замерили тень. И все подтвердилось. И увлекся я этой наукой. Нам зададут три задачки из учебника, а я решал все от начала до конца.
– Иван Демьянович, можно подумать, что Макаренко – идеал человека…
– Видите, оценивать человека, с которым не работал, очень трудно. Тем более с позиций четырнадцати лет. Я могу говорить только о внешних проявлениях. А что у него в уме и в душе, я не мог знать.
– Но кто воспитывал самого Макаренко? Кто? Кто его так хорошо воспитал? Макаренко воспитывал вас, будучи педагогом, специалистом по воспитанию. А кто его воспитатели?
– Кто воспитывал Макаренко? Он увлекался Горьким. Горький оказал на него очень сильное влияние. Ведь писатель тоже был беспризорником. И никакого литературного института не заканчивал, а стал великим писателем. Его жизнь научила. Так и Макаренко. Жизнь ставила перед ним вопросы. Судя по архиву Макаренко, он издавна интересовался такими вопросами, как беспризорность. Какие ее причины? С неба она не падает. Она – из семьи. От общества. У него нашли в архиве много справочного материала о разводах, о детском криминале и так далее. И он мечтал написать книгу для будущих отцов – по каким критериям выбирать невест. Чтобы до гроба жить вместе. И вторую книгу – для будущих мам, как выбирать себе жениха. И тогда не будет детского криминала. Откуда все эти бандиты? Из семьи. Отец пьяница, мать – забитая…
Через дом от моего, здесь, в Нижнем Новгороде, – моя подшефная школа. Меня поразило то, что среди учащихся много курильщиков. Обычно я отнимаю у учителя минут десять для свободной беседы. Например, спрашиваю, вкусна ли земляника. Вкусна, отвечают. А откуда она берется? На земле растет. А золотые сережки с камнем у девушки – откуда? Из земли. А теперь вопрос: кто возле школы набросал окурков, всякого мусора? Кто загрязняет землю?..
– Иван Демьянович, давайте теперь порассуждаем о судьбе учения Макаренко. С одной стороны – признание, а с другой – мало последователей…
– Человеческий фактор. Есть энтузиасты, как Манефа Ильинична. Она прочитала «Педагогическую поэму», изучила все, что можно, о жизни Макаренко, и говорила: это редчайший человек. Я с ней согласен. Еще молодым человеком, в 1905 году Макаренко писал о проблемах педагогической науки, о ее кризисе. Именно он настаивал на том, что обучить и воспитать – это разные крылья. Если ты научил человека грамоте, но не воспитал его нравственно, такой человек не взлетит на одном крыле. У нас есть богатые люди, которые вроде бы закончили по два-три вуза, а как ведут себя бессовестно? А вы читали книгу Азарова? Е1азывается «Не подняться тебе, старик». В свое время он стал доктором педагогических наук на восхвалении Макаренко. А теперь заявляет: «не подняться тебе, старик». А Макаренко и не падал. Он всю жизнь боролся с этими «олимпийцами» в педагогике. И Азаров, оказывается, – один из них. Здесь у меня была стычка со студентами юридического факультета. Я им рассказал о Макаренко, в глубины педагогики не лез, а о том говорил, как воспитывался в коммуне. И как сложилась моя жизнь после нее. А один из студентов встал и говорит: мы считаем, что Макаренко – диктатор. А я считаю, что он демократ. И я еле вышел в том споре победителем. Студенты опираются на какой-то один факт. Крупская сказала, что система Макаренко не советская. Так надо было ей приехать и посмотреть, что это за колония. А один факт ни о чем не говорит. Я по утрам стою на балконе и вижу, как родители ведут детей в детский сад. Дети упираются, не хотят. А мама опаздывает на работу, и она, в отчаянии, шлепает ребенка по заднице. Она не может сладить с родным дитем. А в колонии были 17-18-летние парни, которые прошли криминальную школу жизни. Как с ними? Кто знал, как их вывести на истинный путь?
– А наше время годится для системы Макаренко?
– Для меня такие вопросы затруднительны. У меня же нет профессионального опыта. А скажу вам так. По наблюдениям в школах и школах-интернатах, где бывал, я не видел людей, которые проявляли интерес к системе Макаренко. Обычно говорят: это же было давно… Мол, было и прошло. Будто бы Макаренко хвалил советские порядки, Сталина хвалил. То есть вроде учение уже устарело. Но есть педагоги, которые и в наше время являются сторонниками Макаренко. Надо взять из его системы такие вещи, которые не устарели и теперь. Например, роль труда в воспитании.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.