Текст книги "Вокруг политехнического. Потомку о моей жизни"

Знакомство с Марленом Нахапетовым

Марлен Нахапетов вошел в мою жизнь как-то незаметно. Точно не помню, на каком он учился факультете, но совершенно точно помню, что он не был комсомольским активистом. Ему почему-то нравилось то, что мы называем культурно-массовой работой. Он нашел меня и объявил, что он хочет мне помогать. И после этого я впоследствии видел его чуть не каждый день. Он находил меня и изъявлял желание помочь: то куда-то пойти, то чего-то передать. Это было вначале.

Потом я стал давать ему возможность выполнить самостоятельно какую-нибудь часть работы. Он старательно делал ее. Со временем он стал незаменимым, и я был рад, что у меня появился такой хороший помощник.

Часто мы вместе бывали на мероприятиях, и он всегда был скромен и отменно вежлив. Мне уже казалось, что наша работа, наша приязнь друг к другу переросла в дружбу. Да и он мне давал понять, как он ценит мое отношение к нему.

Правда, сам он никогда ничего не придумывал. Фантазировал и фонтанировал идеями я, а он смотрел на меня восхищенными глазами, и я, глядя на него, ощущая его поддержку, чувствовал себя еще уверенней, во мне возникало чувство убежденности в правильности решений, которые я предлагаю, пожалуй, даже непогрешимости, хотя, скорее всего, это было не так.

Заседания комитета комсомола

Раз в 2 недели, а случалось и каждую неделю, мы заседали. Много было «дежурных» вопросов. Мы принимали какие-то постановления и решения, которые готовились членами комитета, ответственными за какой-либо участок работы.

Перед рассмотрением любого факультетского вопроса на заседании комитета специально назначенная комиссия изучала эту работу, обнаруживала достижения и недостатки, и все это излагалось в соответствующей справке или проекте решения, в его констатирующей части.

После доклада секретаря факультетских бюро и содоклада председателя комиссии члены комитета задавали им вопросы, потом выступали – хвалили или ругали, вносили какие-нибудь предложения, часто весьма радикальные.

Потом подводил итоги Витя Пушкарев, и рассматривался проект решения, заготовленный заранее. Здесь на заседании он лишь чуть уточнялся. Там изобиловали формулировки: «… поднять», «… повысить», «… усилить», «… укрепить».

Я тогда считал, что такие заседания очень важны, потому что «обращают внимание» и «заостряют» важные вопросы. И я был горд поначалу, что принимаю участие в рассмотрении таких важных вопросов. Потом я понял, что к этим решениям после того, как они приняты, уже никто и никогда не обращается. Может, еще проверка и обсуждение полезны, но вот решения, какими бы они ни были толковыми, прекращают свое действие в момент их принятия.

Персональное дело преподавателя

Персональные дела комсомольцев не были редкостью. Каждый проступок вначале рассматривался на комсомольском собрании студенческой группы, потом – на комсомольском курсовом бюро, – потом на факультетском бюро. Если там выносился выговор с занесением в личное дело комсомольца (учетную карточку) или если комсомольца исключали из ВЛКСМ, что случалось очень редко, тогда дело выносилось на комитет комсомола института, а затем и на заседание Сталинского райкома комсомола. В те годы (с 1952 года) район был Сталинским, потом, уже в 1962 году, ему вернули прежнее название – Выборгский.

У преподавателей и сотрудников комсомольская организация не делилась по факультетам, во главе её было бюро на правах факультетского. Эта организация тоже подчинялись нашему комитету комсомола. Обычно оттуда персональные дела не поступали, но однажды появилось и оттуда «Персональное дело Талалаева» (фамилию я намеренно исказил).

Суть его была такова. Молодой преподаватель (ему было 27 лет) был женат, но он не сошелся характером с женой и покинул ее. Детей у них не было. Он оставил ей все вещи и квартиру, где они жили, но какие-то его личные вещи в квартире еще оставались. Однажды он зашел за какой-то вещью, и жена уговорила его поужинать. Они выпили, и он остался у нее ночевать. Но утром он ушел и не захотел к ней вернуться. Тогда жена написала письмо в комсомольскую организацию Политехнического института, где Талалаев работал преподавателем, с просьбой вернуть мужа в семью.

Да, тогда возвращали в семью мужей с помощью комсомольской или партийной организации, которые довольно нетерпимо относились к распаду семейных отношений. Это называлось моральным разложением, даже если никакой другой женщины в жизни мужчины не было.

На собрании комсомольской организации преподавателей и сотрудников Талалаева исключили из комсомола. Более того, была принята рекомендация ректорату уволить его с работы, потому что он подаёт плохой пример молодым комсомольцам-студентам. Теперь нам предстояло либо утвердить это решение, либо смягчить его.

Замечу, что это был уже 1955 год. Еще 2—3 года назад никто бы и не задумался над этим вопросом. Исключили бы из комсомола и прогнали бы из института в два счета. Но время после смерти Сталина текло, и некоторые нормы жизни, казавшиеся незыблемыми, начали меняться.

Мы задумывались, а почему мужчина или женщина не могут разлюбить и разойтись по-доброму. Правда, говорили об этом с осторожностью, потому что приверженцев прежних взглядов было еще очень много, пожалуй, даже большинство, но, тем не менее, не молчали – говорили и сомневались.

Вот и теперь кто-то из членов комитета комсомола подал голос:

– И в чем усматривается его моральное разложение? Это был вопрос секретарю бюро комсомольской организации преподавателей и сотрудников, который представлял это дело.

– Ну, я же читал формулировку, – сказал он. – Вот тут сказано: за развал семьи и моральное разложение.

– Не понял, – сказал дотошный член комитета, – развал семьи – это одно, но как можно наказывать людей за то, что у них не сложилась семья, что они больше не любят друг друга, или, по крайней мере, один не любит другого. И это не моральное разложение, это беда, которая пришла в семью. А в чем все-таки усматривается моральное разложение?

Теперь встает другой член комитета и говорит:

– Я тоже считаю, что распад семьи нельзя отождествлять с моральным разложением, но вот я считаю, что Талалаев проявил моральную неустойчивость, когда, выпивши, согласился заночевать с нелюбимой супругой.

А потом встает третий член комитета и произносит совершенно крамольные в тот период слова:

– А я считаю, что основу семьи – любовь – не возвращают с помощью комсомольской организации, и это будет совершенно аморально, если мужчина, не любя женщину, будет жить с ней как муж с женой. И мы не можем подталкивать Талалаева к совершению аморальных поступков. А именно это нам и предлагают сделать.

Насколько я помню, Талалаеву все же объявили выговор за аморальный поступок. Так был расценено то, что он остался ночевать. Я помню, как он в отчаянии говорил:

– Ведь я же выпил, понимаете? Я почти ничего не помню.

Он получил выговор без занесения в личное дело, и с этот выговор не надо было утверждать в райкоме. И не было в решении требования к Талалаеву вернуться в семью, как это зачастую, бывало раньше. И не ставили мы вопроса об его увольнении.

Первым, дотошным членом комитета, был я.

345 группа

Когда я начал учиться на первом курсе мехмаша наша группа получила номер 145. Первая цифра означала курс. Вторая – факультет. Третья – номер специальности: 1 – первый курс, 4– механико-машиностроительный факультет, 5 – технология машиностроения, металлорежущие станки и инструмент. На втором курсе группа автоматически получала номер 245, на 3-ем – 345 и т. д.

Иногда в начале учебного года в группе появлялись новые студенты, они переходили к нам, меняя специализацию. Иногда и от нас кто-то переходил на другую специальность.

Теперь в нашей группе учился один китаец и один румын. Имя китайца я не помню, он держался особняком и в разговоры не вступал, хотя в это время мы еще пели: «Русский с китайцем – братья навек!» и «Сталин и Мао слушают нас!»

Китайцев в Политехе училось много, но все были одеты в какую-то синюю форму, ходили своими стайками, и с остальными студентами, как правило, не разговаривали. Видимо, их инструкциями это запрещалось. У них была своя организация – землячество, где они часто бывали на собраниях. Учились они хорошо, с утра до позднего вечера корпели над учебниками, а на вечера не ходили. Иногда мы обращались в землячество с просьбой выделить кого-нибудь, чтобы выступить на каком-то нашем собрании, и они выделяли какого-нибудь одного китайца, который, с трудом произнося русские слова, читал по бумажке речь, восхвалявшую их великого «кормчего» Мао Цзе Дуна и дружбу двух великих народов китайского и советского.

Совсем по-другому вел себя румын Осану Джелу. Он нормально общался с нами. Любил сачкануть и пропустить лекцию-другую. Влюблялся в девушек, правда любовь его была недолгой. Никто его так строго не контролировал, как китайцев. Учился он средне, и с трудом сдавал зачеты и допускался к экзаменационной сессии.

В соседней группе помню, по-прежнему, училась болгарка Виолетта. Я уже писал о ней раньше. Фамилии её я так и не вспомнил. Кажется, – Антонова. Она была приветливой девушкой, повсюду ходила с нашими девчатами, с которыми была очень дружна. Она училась хорошо, все делала вовремя, аккуратно, занятий не пропускала.

Олев Кург

На 3-м курсе в нашей группе появился эстонец Олев Кург. Эстонцы для нас были своими, ведь Эстония была советской республикой. Олев из всех студентов группы совершенно явно выделил меня, и мы много времени проводили вместе. Он говорил по-русски с сильным акцентом, но понимал практически все. Аккуратно ходил на лекции. Изучал предметы досконально, так что усваивал не начетнически, а на всю жизнь. Был он невысок ростом, коренаст. Нравился девушкам. Но все его многочисленные романы были на стороне, вне института. Да и романами их можно было назвать с большой натяжкой.

Он выбирал для знакомства женщин попроще. Какое-то не очень продолжительное время жил с женщиной, пока не уходил к другой. Расставался он с каждой легко, без скандалов и слез.

Он не был комсомольцем, что в те времена было удивительным. Никогда не участвовал в наших диспутах на политические темы, избегая любой политики. Но было видно, что у него есть какие-то определенные взгляды на жизнь, на события, которые происходят в стране и в мире. От моих вопросов о его семье, его жизни до Политеха он всегда уходил. И сейчас, вспоминая его, я не могу припомнить, чтобы он рассказывал мне о своих детских или школьных годах, о своих родителях.

Мы сидим у доски объявлений Политехнического института: Слева Олев Кург, справа Володя Меркин, а в центре я.

Мы с Олевом приходили к нам домой, и мама его принимала, как моего друга. Он часто у нас обедал или ужинал. Когда мы с Любочкой гуляли по Ленинграду, Олев часто бывал с нами. Мы разговаривали на разные темы, но темы, но и они никогда не были связаны с Эстонией или текущей политикой.

Втроём – я (справа) с Любочкой и Олевом весной 1955 года находимся в Петергофе (тогда он назывался Петродворцом). Совершенно не помню, кто нас фотографировал тогда. Но, выходит, нас было четверо на этой прогулке. И абсолютно не помню, чему я тогда так радовался.

Володя Меркин и Арик Якубов

Володя Меркин и Арик Якубов, по-прежнему, были моими друзьями. К Володе я часто заходил в выходные дни. Мне нравилась спокойная уютная атмосфера в их доме. Володя сразу расставлял шашки, и мы играли одну партию за другой, когда в русские шашки, но все чаще в международные – стоклеточные. Володя уже был мастером спорта по шашкам, постоянно играя в различных турнирах, а я в это время уже нигде не играл, ни за институтскую команду, ни в спортивном обществе.

У Володи часто бывал Арик Якубов, и когда мы играли, он просто занимался какими-то другими делами, не мешая нам.

Володя дружил, по-прежнему, с Таней Матюшиной. Впоследствии он и женился на ней. Арик же близко сошелся с Людой Механиковой, студенткой нашей же группы, которая жила одна, и была весьма самостоятельной, даже, скажем, независимой особой. Она обладала острым умом и языком, внешне была привлекательной женщиной, хотя и сильно располневшей, что создавало резкий контраст с субтильным невысокого роста Ариком. Было видно, что время от времени они ссорились, но не на людях. Затем они вновь появлялись вместе, и Арик носил её сумку с учебниками.

Мамины братья и сёстры

Моя мама Зинаида Иосифовна Гинзбург. Снимок второй половины 40-х годов.

Написав фразу, стоящую в заголовке, я задумался. Каждый это делал по-своему и с разной частотой. Они и были все разные. У каждого была своя жизнь, были свои интересы в жизни. Анне, Лёве и Рахили было уже за сорок. А дяде Мише, Лизе и Золе уже за пятьдесят. Но как-то так получилось, что все они приходили в моей маме, которой было в эту пору 49 лет. После смерти их родителей мама фактически стала для всех, кроме дяди Миши, старшей сестрой. Не по возрасту, – Лиза и Золя были немного старше мамы, – а по зрелости, по мудрости, что ли. Дядя Миша же всегда оставался старшим братом, и для мамы тоже, но он был далеко, а мама – рядом.

Дядя Миша, по-прежнему, жил в Москве и, кажется приезжал в Ленинград всего один-два раза. Приехав, он обычно проводил у нас полдня. Тогда на обед собирались все братья и сёстры. Какими бы делами ни были заняты. Все они смотрели на дядю Мишу с обожанием. Его приезд был для них большим праздником.

Дядя Миша с дочерью Наташей. Снимок начала 50-х годов.

Лёва жил в соседней комнате. Он заглядывал в нашу комнату обычно утром, перед уходом на работу. Он с мамой перебрасывался несколькими фразами, и он убегал. Он как был в моём раннем детстве метеором, как сказал о нём тогда папа, так им и остался. Но жизнь у него не задалась. Роза, его жена, всё время устраивала ему дома скандалы. Иногда их приходилось моей маме разрешать.

У меня до сих пор в ушах стоят истошные крики, которые доносились из их комнаты. Иногда на время скандала они вталкивали свою дочку к нам в комнату, а потом скандал продолжался с ещё большей силой. Кричала Роза. Кричала её мать Евгения Моисеевна. Что делал в это время Лёва я не знаю. Мама его жалела. Мне она говорила, что они скандалят потому, что он мало зарабатывает.

У Лёвы не было высшего образования, и он работал в каких-то кооперативных мастерских на Невском проспекте, где ремонтировали радиоаппаратуру. Он и нам приносил какие-то радиоприёмники-мастодонты, а потом вечерами приходил к нам и ловил «Голос Америки». Тогда эту станцию, как и английскую «Би-Би-Си», глушили, но сквозь шум и треск всё же можно было различить «вражеские голоса». Мама смотрела на Лёву с неодобрением. Её неодобрение было не потому, что Лёва слушал запрещённые передачи, а потому, что он это делал при мне.

Поскольку приёмник стоял у нас в комнате, иногда и я, когда никого дома не было пытался поймать «Голос Америки» или «Би-Би-Си». Мама, застав однажды меня за этим занятием, попросила больше этого не делать. Но я все равно в последующем ловил эти волны, потому что мне было интересно, что они говорят о тех событиях, которые я уже знал из газет.

Снимков Лёвы и его дочери Ирочки у меня нет. Я не догадался их взять у Ирочки, когда она ещё была жива и жила в Бордо (Франция). Теперь её уже нет, она умерла от рака. В Париже живёт её дочь Алёна и её внучка.

Зиновий (Золя) Иосифович Гинзбург. Снимок конца 40-х годов. Снимка его сына Владика у меня нет.

Золя заходил нечасто. Иногда с виолончелью. Тогда он садился куда-нибудь подальше от всех, что в нашей комнате было весьма затруднительно, и играл на ней. Ему не нужно было слушателей, он уходил в себя, и мне казалось, что он рыдал вместе с виолончелью.

Золя жил, что называется, за углом, – на ул. Красной связи. Квартира была коммунальной, коридор был сильно захламлён, как, впрочем, и его комната.

Примерно в 1955 году (за точность не ручаюсь) Золя привёл к нам познакомиться женщину то ли из Молдавии, то ли с Западной Украины, говорившую по-русски с сильным украинско-еврейским акцентом. Она была уже не первой молодости, полновата, но довольно миловидна.

– Аня, – представил её Золя. И начал рассказывать, как они встретились и как она ему нравится.

Вскоре они поженились, и через некоторое время у них родился сын. Мальчика все называли Владиком, и его полное имя я так и не знаю. Я его пару раз видел ребёнком, а потом не видел ни разу. Жизнь Ани с Золей протекала со скандалами. Не помню уже по какому поводу. Аня лет через десять умерла от рака, и Золя воспитывал сына самостоятельно. А у мамы он консультировался, как ему поступать в том или ином случае, потому что мальчик был трудный. С отцом не ладил. А вот к маме моей относился с уважением, и даже когда вырос с ней единственной из всех его родственников поддерживал отношения.

Рахиль с мамой дружила и забегала к ней чуть ли не каждый день, – одна или вместе с дочерью Шурочкой. В это время ей было уже лет восемь-девять. Она ходила в ту же школу на Кирочной, где и я учился. Туда же начал ходить и мой брат Боренька.

Три сестры. Анна Иосифовна Телент (слева), Рахиль Иосифовна Цирульникова (в центре) и моя мама – Зинаида Иосифовна Гинзбург. Снимок 60-х годов.

Не помню ни одного случая, чтобы Натан, муж Рахили, заходил к нам. Не приходил он и на торжества по поводу моего дня рождения, когда обычно приходили все родные. Мама всегда справляла его. Не знаю, приглашала она родных или они приходили сами. Наверное, всё-таки приглашала.

Рахиль, когда прибегала, всегда оказывалась очень голодной, а у мамы всегда находились котлеты с жареной картошкой. Котлеты Рахиль очень любила и каждый раз удивлялась, что они у мамы оказывались. А картошку мама специально жарила для неё.

Они были как подружки. Но почему-то иногда мама сердилась на Рахиль, да так, что переставала с ней разговаривать. Но проходило время, и Рахиль снова начинала бывать у нас ежедневно.

Аня заходила к нам тоже очень часто, – чаще одна, иногда со своим мужем Борей Цыпкиным. На наши праздники Аня приносила с собой аккордеон, на котором научилась играть. Она и играла у нас на нём песни, которые сёстры пели хором, или просто весёлую музыку. А Боря, тихий и скромный начинал со мной разговоры о политике и происходящих событиях. Он был глуховат, носил за ухом аппарат, но все равно слышал плохо и просил говорить погромче. Лиза терпеть не могла Анину игру, и уходила на кухню, а Аня не обращала на неё внимания и продолжала играть. К Лизе она относилась плохо.

Елизавета Иосифовна Гинзбург

А вот о Лизе следует рассказать отдельно. Она больше не вышла замуж и воспитывала дочь Киру, которую родила, едва её, умирающую от голода, переправили из Ленинграда по «дороге жизни», по льду Ладожского озера в 1942 году. Кире было уже 12 лет, и она приходила вместе с Лизой.

Где сейчас Кира, фамилия которой было Троицкая, я не знаю. Она вышла замуж за голландца и уехала в конце 80-х из Ленинграда вместе с ним.

В это же время её взрослая дочь Ира тоже вышла замуж за иностранца, и тоже уехала из Ленинграда в неизвестном мне направлении. Так что я ничего о них не слышал уже более 30 лет.

Но вернусь к разговору о Лизе. Она преподавала вокал в каком-то Дворце культуры и сохраняла форму как пианистка. Чаще всего она приходила с Кирой и тогда садилась за наше фортепиано и играла почти всегда Шопена и Листа. Это был её репертуар. Играла она блестяще. Не знаю, выступала ли она как пианистка на концертах в своём дворце культуры, но считаю, что со своей техникой и звучанием, могла бы выступать на любых площадках.

А Любочка однажды после её исполнения Шопена даже заплакала и, застеснявшись, ушла к себе в комнату. Мама бросилась за ней успокаивать.

Если Аня переставала играть на аккордеоне, Лиза садилась за фортепиано и тоже начинала играть мелодии популярных песен. Все сёстры с удовольствие пели под её аккомпанемент. Любочка тоже пела вместе со всеми. Как-то Лиза, считавшая Любочку очень музыкальной, сказала:

– Эх, если бы Любочке ко всем её данным ещё бы и голос!

На что мама немедленно ответила её:

– Ну вот, возьми и поставь!

Иногда Лиза приходила со своими певцами. Некоторые из них испортили себе голоса, учась в консерватории. Лиза возвращала им голос, учила как его надо «вытаскивать», чтобы он лился свободно и мощно.

Эти молодые люди пели у нас. И как пели! Какие были прекрасные теноры и замечательные сопрано. Лиза не просто ставила голос. Он обрастал таким удивительным тембром, казался таким живым, волнующим, необыкновенным, окрашенным такими чувствами, каких я не слышал в театре у профессионалов.