Текст книги "Вокруг политехнического. Потомку о моей жизни"

Продолжаю работать в комитете комсомола института

Обмен комсомольских билетов. Я (справа) проверяю работу технических работников, оформлявших комсомольские билеты

Приходилось много работать с бумагами в моём кабинете в комитете комсомола и много беседовать с комсомольскими лидерами факультетов, кроме того я ходил и почти на все факультетские комсомольские собрания. Выступал. Что-то такое говорил. Мне аплодировали. Уже не помню, по какой причине. Но, наверное, что-то умное сказал. То, что понравилось молодежи. Просто так аплодировать в это время не стали бы. Уже не было тогда дежурных аплодисментов, которыми сопровождали здравицы в честь «любимой партии и правительства».

В комсомоле тогда на самом верху – в ЦК ВЛКСМ шла какая-то реорганизация комсомола и обменивали членские билеты. У меня даже сохранилась фотография с этого мероприятия.

Допустил непоправимую ошибку

Как-то мне принесли из факультетского бюро персональное дело Игоря Виноградского, студента физмех факультета. Я Игоря немного знал, но он был более близок к Володе Меркину и Арику Якубову, с которыми я продолжал поддерживать дружеские отношения, хотя видел их не столь часто, как раньше.

Я пролистал дело. Какая-то женщина написала на Игоря жалобу, потому что он сначала жил с ней, а потом бросил. В общем-то, это была обычная житейская история, но Игоря она не красила, потому что, кроме того, что на всеобщее обозрение был выставлен ворох грязного белья, рассерженная женщина приводила примеры того, как Игорь обращался с ней и какие оскорбительные выражения употреблял в их скандалах. Более того, в подтверждение своих слов она приложила письмо Игоря к ней, где он употреблял совершенно недопустимы оскорбительные выражения.

Мне следовало подумать, давать делу ход или нет, и свою точку зрения изложить Вене Извекову, решение которого было окончательным. В факультетском бюро мнения разделились. Любителей покопаться в грязном белье все еще было достаточно много, хотя уже были комсомольцы, не считающие возможным вмешиваться в личную жизнь людей.

Прежде, чем решить этот вопрос, я решил поговорить с самим Игорем Виноградским.

Игорь Виноградский не был мне ни другом, ни приятелем. Но я знал, что с Меркиным и Якубовым они, хоть и не дружили, но виделись довольно часто, по крайней мере, я встречал его у Володи дома несколько раз.

Его координат я не знал, поэтому позвонил Володе Меркину, и на следующий день ко мне в комитет после занятий зашли Меркин, Якубов и Виноградский. Они застали меня уже выходящим вместе с Марленом Нахапетовым из кабинета, – я спешил домой.

Марлен Нахапетов тоже остался. Он, был членом комитета комсомола по культурно-массовой работе, оргработа и персональные дела его совершенно не касались, но, как обычно, он был рядом со мной.

Я дал Виноградскому почитать письмо, чтобы посмотреть его реакцию.

– Странно, – сказал он, – я не помню, чтобы я писал это письмо. Можно я почитаю его более внимательно.

Он сидел и читал жалобу и письмо, делая какие-то выписки, а я поглядывал на часы, т.к. очень торопился.

Володя, видя мое нетерпение, спросил, могу ли я дать Игорю это письмо, чтобы он более внимательно прочитал его дома. Завтра же это письмо снова будет у меня. Я подумал, посмотрел на Нахапетова. Он пожал плечами, как бы соглашаясь, – почему бы не дать? Это было против правил, но ведь я имел дело с друзьями!

– Ты иди, сказал я Марлену, я еще немного задержусь, а потом поеду с ребятами.

Он ушел, а я все еще раздумывал, – дать Виноградскому письмо на время или задержаться на полчаса в Комитете комсомола. Нахапетов ушёл.

– Хорошо, сказал я. Принесешь мне его в Комитет сразу после занятий.

На следующий день, Виноградский принес письмо. Я зашел с жалобой к Вене Извекову, сообщил ему точку зрения факультетского бюро, рассказал о реакции Виноградского, но о том, что давал ему документы домой не сказал, считая это несущественным. Веня решил дать делу ход и передал материалы снова в факультетское бюро.

Предстояла длительная процедура рассмотрения: групповое комсомольское собрание – курсовое бюро ВЛКСМ – комсомольское собрание курса, факультетское бюро ВЛКСМ, – Комитет комсомола института, бюро райкома комсомола. Последние две инстанции должны были быть, если бы Виноградского исключали из комсомола или объявляли ему выговор с занесением в учетную карточку.

Я описываю этот эпизод столь подробно, потому что он имел для меня тяжелые последствия, о которых будет написано чуть позже.

Весенняя сессия на физмехе

В мае я взялся за текущие предметы, переписывал пропущенные лекции, выяснял непонятые вопросы и к началу весенней сессии уже был во всеоружии.

Теперь весь математический аппарат, используемый в теории упругости и других предметах, был мне знаком, потому что я уже сдал все математические дисциплины. И не просто сдал, – я в них досконально разобрался и запомнил.

Все-таки, наверное, у меня была склонность к математике. Но еще больше мне нравилось применение математики к физике и инженерным дисциплинам. На мой взгляд, к решениям можно было применить такие слова, как изящные, красивые. Когда удавалось получить точное решение какой-либо системы дифференциальных уравнений, их называли именами тех ученых, которые эти решения находились, и это казалось мне правильным.

– Придет время, и я тоже найду точное решение какой-нибудь трудной задачи, – мечтал я.

Сессию я сдал без особого напряжения, и по всем предметам получил, к удивлению преподавателей, и студентов моей группы, отличные оценки.

Удивились и в деканате физико-механического факультета. Они тоже не ожидали от меня такой прыти. Сдать на отлично 8 предметов в течение семестра и еще 6 в сессию. Я думаю, это был рекорд. Жаль, что такие рекорды не фиксируются. Зато родители восприняли это как должное.

– Я и не сомневалась в тебе, – сказала мама.

– Молодец, сынок, – подал свою реплику и папа.

А Любочки в это время в Ленинграде не было. Она сдала последние в институте экзамены в мае, и в июне была на преддипломной практике в Москве. Я писал ей письма, – она отвечала. И я снова был счастлив.

события в Египте

В июне в Египте прошли президентские выборы. Они были безальтернативными. За Насера проголосовало более трёх четвертей принявших участие в голосовании

Незадолго до полной эвакуации, в июне 1956 г. Египет объявляет о том, что концессия компании «Суэцкий канал» на эксплуатацию Суэцкого канала после истечения срока договора продлена не будет. Тем не менее, в начале июня 1956 эвакуация английских войск из зоны Суэца была завершена. Тем самым Англия лишилась всех военно-стратегических позиций в Египте.

Разумеется, это решение Египта сильно обеспокоило Англию и Францию, основных держателей акций компании «Суэцкий канал».

В конце июля Насер объявляет о национализации Суэцкого канала и своим указом ликвидирует компанию «Суэцкий канал». В ответ на это Великобритания, Франция и США пытаются оказать на Египет финансовое воздействие, а вскоре собирают конференцию 25 стран, которая призывает установить над Суэцким каналом контроль ООН.

Израиль принимает решение

Летом 1956 года в Израиле пришли к выводу, что спасти его может только превентивный удар. Теперь оставалось только ждать благоприятного момента.

Он наступил в июле, когда Насер национализировал Суэцкий канал и ввёл египетские войска в зону канала, а Великобритания и Франция, пострадавшие при национализации, стали готовить военную интервенцию против Египта, намереваясь восстановить права своих акционеров.

Лето 1956 года – поездка в Москву

Еще зимой у меня возникло желание организовать поездку группы студентов в Москву, чтобы познакомиться со столицей, ее памятными местами, музеями, побывать в театрах. Дело было новое, таких поездок раньше не было, и мне пришлось все организовывать от начала и до конца.

Я позвонил в комитет комсомола Московского Энергетического института и договорился, что можно будет остановиться в их студенческом общежитии. С железнодорожными билетами было несложно, а с билетами в театры – еще проще. Желающих поехать в Москву было много, но мы отбирали комсомольских активистов, рассматривая эту поездку как поощрение за активную общественную работу.

Мы приехали на поезде в Москву, поселились в общежитии. Все было прекрасно. Я ходил вместе со всеми на экскурсии по Москве, день провел в Третьяковской галерее, еще день – в Музее изобразительного искусства им. Пушкина. Послушал оперу «Иван Сусанин» в Большом театре. Сусаниным был замечательный бас Михайлов.

У меня хватило времени посетить моих родных. Я был в гостях у дяди Миши и его жены Веры. Его дочка Наташа уже подросла и училась в школе. Летом обычно Вера с Наташей жили на даче у Муры, бывшей жены маминого брата Золи. В воскресенье мы все туда поехали, и я познакомился с Мурой, ее матерью Амбой (так ее все звали), и двумя моими двоюродными сестрами Леной, старше меня на два года и Татой, моей ровесницей.

Амба бурно выразила восторг по моему поводу и все время спрашивала меня про что-то, что я делал и что она говорила, когда мне было года два-три, когда они жили в Ленинграде. Но я ничего не помнил и только улыбался ей в ответ на ее воспоминания.

Побывал я и у моего двоюродного брата Миши Качана на Краснопресненской ул. У него подросли две прелестные дочки – Аллочка и Иринка. Миша со своей женой Геней устроили ужин, куда пришла также ее сестра Бетя с мужем. Миша работал в каком-то научно-исследовательском институте главным специалистом, и был доволен работой, но жаловался на постоянную боль в ноге, последствия ранения на фронте.

Всё было замечательно до телефонного звонка. Вахтер общежития передал мне, что кто-то звонил из Ленинграда и оставил номер телефона. Когда я позвонил, оказалось, что звонила Эмма Повзикова.

Эмму я знал еще со времен школы. Она училась в соседней школе, была отличницей, слыла весьма тонким интеллектуальным человеком. Хорошо знала стихи и литературу, как классиков, так и современных писателей. Но поступила она почему-то, как и я, на мехмаш. Она училась в другой группе, общественной работой не занималась, и я с ней контактировал на уровне «здравствуй-до свидания». На вечеринках, которые устраивала Люда Механикова, она тоже никогда не бывала, на институтских вечерах я ее тоже никогда не видел. Может быть, она стеснялась, потому что она покашливала в платок, а руки у нее всегда были потные. Мне казалось, что она постоянно недомогает.

Так вот, Эмма Повзикова позвонила мне и рассказала, что она услышала о том, что у меня какие-то неприятности, связанные с Игорем Виноградским. Что, якобы, я о чем-то сговорился с ним и отдал ему жалобу на него одной женщины, к которой она приложила его письмо к ней с угрозами в ее адрес. А когда в доказательство его недостойного поведения ему на собрании предъявили это его письмо, он от него отказался, сказав, что он это письмо не писал. Стали проверять, и оказалось, что почерк действительно не его.

Но в факультетском бюро была копия, переписанная раньше с письма, когда жалоба только поступила. И между письмом и копией есть некоторые расхождения в словах. Поэтому в факультетском бюро решили, что я дал Виноградскому письмо, чтобы оно было переписано другим человеком, и тогда он сможет от него отказаться. Так бы и было, если бы письмо было переписано более тщательно. Теперь, – говорила Эмма, – в комитете комсомола собираются разбираться с тобой, а Виноградского уже исключили из комсомола.

Я не стал спрашивать, как она все это узнала и почему именно она звонит мне. Я подумал, что это идет от Володи Меркина, который сам звонить не захотел. И почему-то позвонил Эмме. И я первым делом ему и позвонил. Он ведь тоже участвовал при моей встрече с Виноградским и видел, зачем я дал ему это письмо. Именно он с Ариком Якубовым и привели ко мне Виноградского.

Володя подтвердил, что все обстоит именно так, как рассказала Эмма. Только Виноградского пока не исключили, потому что кворум не собрать, а то собрание, где его разбирали и где он заявил, что письмо не им написано, было не закончено. Они хотят выяснить, как обстоят дела на самом деле и собираются продолжить, когда всё станет ясно.

– Приезжай, не приезжай, – сказал он, – все равно все разъехались. До осени никто разбираться не будет.

Меня никто официально из комитета комсомола не вызвал, даже Веня Извеков не позвонил, хотя знал, как меня можно найти. И я остался с группой до конца поездки. Я делал вид, что все в порядке, и сохранял внешне спокойный вид, но на душе у меня «кошки скребли». Я понимал, что выглядит вся эта история скверно, но ведь никакого умысла у меня не было, а была дурацкая наивность и неоправданная доверчивость. А уж сговора точно не было, и это могут все присутствовавшие – Меркин, Якубов, Нахапетов, да и сам Виноградский – подтвердить.

Письма Любочке

Я уже писал, что, несмотря на нехватку времени из-за экзаменов, мы с Любочкой много и подолгу гуляли по улицам и набережным Ленинграда, разговаривая на любые темы, избегая, правда, говорить о чувствах. Как-то незаметно наши разговоры становились все более и более откровенными, и Любочка стала слегка касаться ее взаимоотношений с мужчиной, с которым она познакомилась летом 1955 года в Харькове. Его звали Валерием, он окончил то ли школу милиции, то ли какой-то институт, готовивший милиционеров, и я для себя уже его иначе и не называл, как «милиционер».

Не знаю, как далеко зашли их отношения, я об этом никогда не спрашивал, но, мне тогда показалось, что Любочка строила какие-то планы на свою жизнь с ним. Сейчас же Любочка говорит, что отношения были чисто романтические.

В начале мая я заметил какое-то беспокойство в ее поведении. Оказалось, что от Валерия перестали приходить письма. Он по распределению уехал работать в Курск и вскоре перестал писать.

Когда по скупым фразам, услышанным мною, я понял, что Валерий как бы пропал, я стал говорить Любочке, что только я – ее надежный друг, который не способен так вот просто бросить человека и по сути предать его. О Валерии Любочка не хотела вообще говорить, те более, что тем для разговора было у нас много. Я так соскучился по ней за время разлуки, что не мог наговориться. Правда, она, пожалуй, говорила еще больше. Собеседник она была замечательный.

Подходило время ее преддипломной практики, и декан факультета предложил ей практику на какой-то фармзавод в Курске, зная, что там у нее «жених». Любочка категорически отказалась от этого предложения, попросив послать ее в Москву.

В июне она была на практике на заводе в Москве, а в августе поехала к родителям в Батуми, сделав остановку в Харькове. Там жила мать Валерия, и Любочка узнала от нее, что Валерий на ком-то женился.

Конечно, это было для Любочки ударом, но, вероятно, она была к чему-либо подобному готова. Хоть он был поэтом, красивым парнем и у него был бархатный голос, я не уверен, что Любочка его любила. Впрочем, судить мне об этом трудно, Любочка никогда не характеризовала Валерия в разговорах со мной как человека, и тем более не говорила о чувствах.

Родители Любочки в это время жили на Зеленом мысу, рядом с Батумским ботаническим садом на высоком берегу, по сути на горе. Далеко внизу плескалось море, рядом огромный тенистый сад, недалеко танцплощадка, – все условия для того, чтобы пережить горечь расставания с человеком, которого еще недавно считал другом, и который совершил предательство.

То ли Любочка мне все это рассказала, то ли я угадал или почувствовал ее состояние, сегодня я уже не помню, но в июле и августе я писал ей письма, в которых пылко описывал ей свои дружеские чувства (только дружеские) и находил искренние слова утешения. Ответные письма позволяли мне на что-то надеяться…

Сражение в шахматы с майором Штерном

Остаток июля я провел дома. Папа был днем на работе. Мама с Аллочкой и Боренькой где-то, как всегда в это время, были на даче, а мне нужно было скоротать недели две до военных лагерей. Вернувшись в Ленинград из Москвы, я уже вообще никого не застал.

Была жара, и я ходил дома в одних трусах. Делать ничего не хотелось и выходить из дома тоже. У меня были учебники, по которым я готовился к предстоящим в сентябре четырем экзаменам.

Я их потихоньку почитывал. Я все понимал сразу, и материал легко запоминался. Только его было очень много, особенно толстым был учебник по гидроаэромеханике, ч.2. Но и он был нетруден. Когда мне надоедало, я открывал какую-нибудь шахматную книжку, разбирал партии, не расставляя шахмат. Они мне были не нужны, я и так все себе ясно представлял. Самой любимой книгой была «500 партий Чигорина». Мне очень нравился его стиль игры. Когда-то в школьные годы я мечтал играть так, как играл он.

В нашей большой коммунальной квартире летом было пусто. Стояла жара, и я сидел за столом в одних трусах. Когда раздался звонок в дверь, я удивился – кто бы это мог быть? – и открывать так в трусах и пошел.

В Венгрии сменился глава компартии

В июле 1956 года народные волнения привели к тому, что пленум ЦК Венгерской партии труда (коммунисты) отправил в отставку генерального секретаря Матиаса Ракоши. Новым генеральным секретарём ВПТ (не без консультаций с компартией СССР) стал его ближайший соратник Эрнё Герё. Новый руководитель был малоавторитетен, – он не пользовался поддержкой даже среди членов ЦК.

О волнениях в Венгрии наши газеты ничего не писали, но какие-то слухи ходили. Источником их были, видимо, те, кто слушал «Голос Америки»

Конфликт в военном лагере

Обычно военные лагеря для студентов Политехнического прох В СССР одили после 4-го курса, но при переходе на физмех военная кафедра сохранила мне военную специальность, которую дают студентам мехмаша – ремонт матчасти зенитной артиллерии. Из нас готовили офицеров для руководства ПАРМами – полковыми артиллерийскими мастерскими.

Меня направили в лагерь вместе с моим прежним курсом мехмаша. Я оказался в одной роте с Меркиным, Якубовым и другими моими бывшими однокурсниками.

Нас привезли в Ольгино, – там находился учебный военный городок, – и разместили в палатках повзводно. Раздали военную форму, и мы стали рядовыми, у всех были солдатские погоны со скрещенными пушками. Выдали и кирзовые сапоги с обмотками. Сержант показал нам, как правильно носить форму, обматывать ноги, чтобы не натереть их. Потом нас стали муштровать – маршировать, поворачиваться по команде, носить винтовки, приставлять их к ноге, вскидывать на плечо и многое-многое другое.

Михаил Качан в военном лагере в августе 1ё956 г.

Сержант, невысокий, внешне хлипкий молодой, но с большим самомнением срочник, постоянно, каждую минуту был с нами, и ни одно наше движение от его взгляда не ускользало. По любому поводу он делал каждому из нас замечания. Они не делались «со зла», но даже сказанные бесстрастным тоном очень быстро надоели.

Утром в 6 утра раздавалось: «Па-адъём». Это кричал сержант противным громким голосом. Кто-нибудь из нас потихоньку, чтобы он не услышал, бормотал: «Подождем». Но через секунду все вскакивали, натягивали брюки, надевали сапоги и выскакивали из палаток на построение.

На импровизированном плацу (просто дорожка вдоль наших палаток, уже стояли сержант и старшина. Старшиной был спокойный, даже флегматичный татарин, никогда не бросающий слов на ветер. Он был добр и, как потом оказалось, справедлив, но внешне строг.

Выстроив нас, сержант командовал «Смирно» и докладывал старшине, что все солдаты построены для проведения утренней физзарядки, старшина здоровался с нами, командовал «Вольно», и мы несколько минут бегали вокруг палаток и делали физические упражнения. Потом бежали к рукомойникам умываться. Снова бегом бежали к палаткам одеть гимнастерки. И опять строились около палаток. Все делалось бегом, потому что времени нам давалось очень мало.

Теперь сержант строем вел нас в столовую. Метров за 100 до столовой он командовал: «Запевай». Запевал было двое Леня Полюдов и я. По каким признакам сержант нас выделил, я не знаю.

Если у Полюдова был достаточно звонкий и довольно приятный голос, то у меня, как мне казалось, кроме громкости в голосе более ничего не было. Правда, я не фальшивил, как многие, но про себя я называл свой голос козлиным.

Тем не менее, мы вдвоем запевали, а припев подхватывала вся рота. Мы должны были петь очень слаженно, потому что, если кто-то выбивался из хора, сержант останавливал песню, а вместе с ней и роту и начинал распекать сбившегося солдата. Так мы и стояли перед столовой, невзирая на то, что нас ждала еда и «текли слюнки» от голода.

Это чувство голода в течение целого месяца мы чувствовали постоянно. На завтрак мы ели какую-то кашу и толстый кусок хлеба, сверху лежал кусочек масла. Сладкий чай завершал завтрак. Никто не наедался, но добавки не было.

После столовой нас вели на настоящий плац, и мы стояли в строю, ожидая командира роты. Приходил старший лейтенант, здоровался с нами, после чего начиналась муштра. Ходить в строю, чеканить шаг, поворачиваться на ходу налево, направо и кругом. Без винтовки и с винтовкой. Все это называлось строевой подготовкой.

Была еще стрелковая подготовка. Мы стреляли из винтовки и пистолета по мишеням.

Стрелял я неплохо. Помню при зачетной стрельбе из пистолета по мишени из трех выстрелов я выбил 27 очков из 30. А из винтовки лежа поразил все мишени, которые имели вид человеческого силуэта и показывались буквально на 2—3 секунды.

Была еще полоса препятствий, которую надо было «преодолеть» с винтовкой, – пробежать, проползти, вскарабкаться на второй этаж по стенке, спрыгнуть, перепрыгнуть через ров с водой, пробежать по бревну, лежа выстрелить и попасть в мишень, – и все это сделать за какое-то весьма короткое время, так что любое падение или сбой приводили к потере времени и плохой оценке. Для меня тогда все это было делом несложным.

Один раз мы были на марше. В общей сложности мы прошли с оружием и вещмешками километров сорок с одним привалом. Потом переночевали в лесу на ветках, которые тут же нарубили. Обед (или ужин), нам привезли, и мы, поев, повалились на эти ветки, укрылись шинелями, которые всю дорогу несли в скатках через плечо и мгновенно уснули.

Но главная наша задача на сборах – была освоить матчасть 120-мм зенитной пушки и стрельбу из нее. Это была новая пушка, которая пришла на смену 85-мм зенитной пушке, главного зенитного артиллерийского оружия в отечественной войне.

Мы именно эту пушку изучали на занятиях в институте, но нам сказали, что теперь их на вооружении у армии почти не осталось, так как их передали корейцам, и во время войны между Северной и Южной Кореей их «перемолотили».

Теперь ей на смену пришла новая, более совершенная пушка, которая может стрелять на недосягаемую прежде высоту – более 20 км. Каждая пушка в батарее автоматически наводится с помощью ПУАЗО – прибор управления артиллерийско-зенитным огнем – на цель, вследствие чего вероятность попадания возрастает.

На занятиях мы собирали и разбирали учебные пушки, заучивали названия деталей и последовательность разборки и сборки. Изучали возможные отказы и методы их устранения. Пушка нам нравилась. Потом мы тренировались в учебной стрельбе из нее. Каждому из нас присвоили номер расчета, и мы были, кто наводчик, кто стрелок, кто подносчик. – потом мы менялись номерами.

Мы изучили также ПУАЗО и научились им пользоваться. Вскоре мы представляли собой несколько слаженных боевых расчетов, и на учебных стрельбах показывали неплохие результаты.

Однажды ночью нас подняли по тревоге. Мы заняли боевые позиции, я был у ПУАЗО.

Командир роты, он же командовал нашей батареей объяснил нам, что американские самолеты-разведчики летают в небе нашей страны на высоте порядка 20 км, но у нас мало 122-мм пушек, и мы их не можем сбить, т.к. они еще ни разу не были в зоне поражения. Вот и теперь нам сообщили, что к нашей зоне приближается такой самолет, и, если он залетит в зону, мы должны будем его сбить.

Мы поняли, что это не учебная тревога, а боевая. Вскоре последовала команда приготовиться. Орудия были заряжены боевыми снарядами. Нам сообщили примерные координаты, и наш оптический дальномер поймал цель, я начал вести его по планшету, но он все еще был вне нашей зоны. Координаты цели начали вводиться в вычислительное устройство, а на орудия непрерывно и синхронно передавались исходные данные – упрежденный азимут, угол возвышения и параметр установки взрывателя.

Мы ждали, когда самолет войдет в зону поражения, и видели, что ждать оставалось недолго. Но перед самой границей зоны самолет резко отвернул в сторону и начал уходить. Мы досадовали. Оставалось совсем немного, и мы могли отличиться и сбить самолет противника. Не получилось. Вскоре был дан отбой.