Текст книги "Вокруг политехнического. Потомку о моей жизни"

А куда я попал?

Я хотел заниматься термоядом, но меня направили в группу, ведущей кафедрой которой была кафедра «Динамики и прочности машин».

К своему огромному удивлению я оказался на кафедре с таким странным для меня названием. я даже не знал, что на физико-механическом факультете такая кафедра есть.

– Что это такое? Какая динамика? Какая прочность? Почему машин? А сюда ли я хотел, переходя на физмех, теряя год учебы, досдавая 12 предметов? Конечно, не сюда! Я думал, что буду заниматься ядерной физикой и в будущем создавать «термояд», управляемую термоядерную реакцию.

Я был глубоко разочарован, но даже сказать об этом никому не мог. Я прокручивал в голове варианты и не находил выхода.

– Обратно на мехмаш? Нет, это стыдно. Снова пойти к Джанелидзе? Но мы с ним на эту тему даже не говорили, и он ничего не обещал.

– Выходит, – думал я, – на ядерную физику евреев по-прежнему не берут. Наверное, туда нужна более секретная форма допуска.

Я тогда уже разбирался, какие бывают формы допуска к секретным работам, хотя и не всё понимал. Это чуть позже мне объяснили, что третья форма допуска, которую я получил, – самая слабенькая.

– А на ядерную физику нужна, вероятно, вторая, сказал мне кто-то в первые дни, когда я заметался в лёгкой панике.

Но это все были мои или чьи-то предположения. На самом деле, в одном подъезде длинного корпуса физмеха на нашем этаже, куда мы, студенты, заходили по специальному пропуску, учились студенты только двух кафедр, гидроаэродинамики и нашей. Других студентов физмеха я так никогда в коридорах факультета и не увидел. То ли они были изолированы от нас, то ли мы от них. Как было на 1—2 курсах, я не знаю, потому что тогда на этом факультете не учился, а вот с 3-го курса только наши две кафедры и контактировали друг с другом.

Анатолий Исаакович Лурье

Профессор А. И. Лурье – автор фундаментальных трудов по теоретической и аналитической механике, теории колебаний, операционному исчислению и теории автоматического регулирования, теории оболочек, линейной и нелинейной теории упругости.

Лекции по теории упругости нам читал профессор Анатолий Исаакович Лурье. В небольшую аудиторию, где размещалась наша группа, еще незнакомая мне, скромно зашел невысокий пожилой человек с землистым цветом лица и начал читать лекцию, записывая на длинной доске формулы неописуемой длины.

Голос у него был глухой, что называется, прокуренный. И действительно, в перерывах он беспрерывно курил.

Он не представлялся, и я понял, что ребята его знали и раньше. Я же его раньше никогда не видел, но мне сказали, что это заведующий кафедрой профессор Анатолий Исаакович Лурье. У меня мелькнула мысль: «Еврей, конечно. Так же, как и Лойцянский, заведующий соседней кафедры гидроаэродинамики.

– Выходит, – подумал я, – преподавать еврею можно, а учиться нельзя. Почему?

Я записывал формулы и пытался записать слова, которыми он сопровождал их. Он предупредил, что учебников пока нет. Анатолий Исаакович читал свой оригинальный курс, так что этот курс был уникален.

Анатолий Исаакович Лурье был крупным ученым в области механики и замечательным человеком. Впоследствии его избрали членом-корреспондентом АН СССР, а вот академиком не избрали, хотя он был, безусловно, достоин того. Кстати, по замечательному учебнику «Теоретическая механика», написанному им вместе с Лойцянским, училось не одно поколение студентов.

Я слушал и смотрел, но мало чего понимал. Видимо, математический аппарат, который использовался в теории упругости, изучался студентами физмеха раньше. Это был один из пробелов, который мне предстояло стереть, сдав 12 предметов. Я начал понимать, что на мехмаше была другая «высшая математика», попроще.

Анатолий Исаакович произвел на меня такое сильное впечатление, что я сразу раздумал пробовать переходить на другую специальность, и остался здесь, у него на кафедре.

Студенты нашей группы

Я быстро перезнакомился со студентами группы. Я не помню, сколько в группе было тогда студентов. Наверное, человек 20—25 и только три девочки – Валерия Шпак, Римма Семенова и Таня Девяткова. А из парней я мало кого сегодня помню. Среди всех выделялся Володя Пальмов, серьезный, вдумчивый студент, державшийся несколько отчужденно от всех. Было ощущение, что он, кроме науки, ничем не интересуется. Впрочем, я его близко не знал, хотя попытки завязать более близкие отношения предпринимал.

Я решил посмотреть в интернете, и сразу нашел его. Обрадовался. Он заведует сейчас именно этой кафедрой, доктор физ.-мат. наук, профессор. Я написал ему короткое письмо и послал по электронной почте. Он не ответил.

– Наверное, режимные правила действуют и теперь, а ведь я живу в США.

Игорь Шевченко был живой, юморной парень, и, казалось, вот-вот – и мы подружимся. Но в последний момент он вдруг «выставлял стенку», и отдалялся, блюдя дистанцию. Оба они – и Володя и Игорь были отличниками, но было видно, что знания Володи – более глубокие, а Игоря – верхушечные.

Я сразу обратил внимание на Валерию Шпак. Невысокого роста с овальным лицом, красивыми глубокими глазами, небольшим носиком и длиннющей толстой русой косой, она, безусловно, была красива. Характер у нее был мягкий, спокойный. Нет, я не влюбился в нее, но мне хотелось постоять рядом с ней, поговорить, и я начал подходить к ней на перерывах, заговаривать на разные темы.

Саша Иванов и Римма Семенова были всегда вместе. Вскоре они поженились. Римма была веселой и улыбчивой, Саша был всегда серьезен, более скован и обладал небольшими способностями, явно не хватая с неба звезд. Римма училась намного лучше.

В группе студентов кафедры гидроаэродинамики я познакомился с Валерой Кедринским, и мы часто разговаривали с ним в перерывах. Он учился на физмехе с самого начала и рассказывал мне по моей просьбе о предметах, которые они изучали, и преподавателях, которые читали им лекции. Это для меня была весьма ценная информация, потому что именно этим преподавателям мне предстояло в ближайшее время сдавать экзамены за прошедшие курсы. Валера был компанейским разговорчивым парнем, но дальше разговоров в перерывах между лекциями наши отношения с ним не пошли.

Сдаю восемь экзаменов из двенадцати

Я составил расписание экзаменов так, чтобы сдать, по крайней мере, половину весной. А вторую половину экзаменов деканат разрешил мне сдать осенью.

Работу в комитете комсомола никто с меня не снимал. Её было по-прежнему много, но теперь, когда у меня появилась цель в жизни, я составил строгое расписание и теперь в первой половине дня там не появлялся, а был на занятиях (правда, не всегда, иногда Веня Извеков извлекал меня с занятий, – он звонил на кафедру).

После занятий я появлялся в комитете, и старался закруглить все дела за час-полтора. После этого немедленно ехал домой и готовился дома к экзаменам допоздна.

Кроме того, я решил попросить у ректора разрешение на свободное посещение занятий, чтобы не было замечаний в случае моего отсутствия на занятиях.

Уже в марте я засел за учебники. Для подготовки я выработал такую тактику. Сначала я договаривался с преподавателем о дате сдачи экзамена. За неделю до него я начинал по вечерам готовиться. Я брал учебник или два, по которым можно было готовить предмет. У меня была программа и прошлогодние билеты. Каждый вечер я, приехав домой, сидел за учебником.

Я знал, сколько часов я могу потратить на изучение той или иной главы. Я все расписывал заранее. К воскресенью у меня все было готово по разу, и весь день в воскресенье я повторял весь курс. Обычно я просил преподавателя назначить экзамен на вторую половину дня в понедельник, после занятий. Я успевал еще раз перелистать учебник и свои записи.

Сдав за март-апрель в таком темпе восемь экзаменов (причем все на отлично), я теперь должен был за май наверстать то, что пропустил в этом семестре. Ведь во время лекций я, во-первых, многое недопонимал, а, во-вторых, все же пропустил достаточно много занятий.

Но теперь, после сдачи восьми экзаменов, я уже понимал практически все, о чем говорилось на лекциях. Я, ведь, сдал всю математику – математический анализ, аналитическую и дифференциальную геометрию, теорию функций комплексного переменного, векторное и тензорное исчисление, дифференциальные уравнения и уравнения математической физики.

А пропускал занятия я еще и потому, что я, по-прежнему, был членом комитета комсомола и даже не просто членом комитета, а вторым секретарем комитета ВЛКСМ. И я делал все, чтобы ни в комитете комсомола, ни в парткоме, ни у кого даже мысли не возникло, что я уделяю общественной работе теперь значительно меньше времени, чем раньше. Дел в комитете было у меня, как всегда, невпроворот, но я научился так организовывать свое время, что дела шли хорошо. Веня Извеков был мною доволен, а мой авторитет среди комсомольского актива был высок.

В парткоме, где появились довольно молодые люди, среди которых выделялись преподаватели общественных наук, читавшие свои курсы по-новому, совсем не так, как раньше, ко мне тоже относились, как мне казалось, с уважением.

ХХ съезд КПСС в нашей жизни

Мы не сразу поняли, чем стал для нас ХХ съезд КПСС.

Мы привыкли жить в мире, где славили имя Сталина, превозносились свершения социализма, передового общественного социалистического строя, «имеющего неоспоримые преимущества перед старым загнивающим строем – капитализмом». Все, что делали и провозглашали «вожди пролетариата Ленин и Сталин не могло подвергаться и тени сомнению. Если кто-либо сомневался вслух, – он бесследно исчезал, доносчиков всегда было много.

Но вот Сталин умер, и что-то изменилось в нашем мире. Не сильно, но эти изменения мы почувствовали.

Вначале Маленков, Берия, Молотов и Хрущев обещали, что «мы и дальше пойдем по пути, начертанному нам великими вождями Лениным и Сталиным». Потом сняли и расстреляли Берию, которому приписывали аресты и расстрелы невинных людей. Нигде об этом не говорили и не писали, но народ вздохнул чуть свободнее. Постепенно начали появляться статьи в газетах, где высказывались мысли, еще недавно считавшиеся запретными. Нет, это были еще даже не мысли, а так, намеки. Но мы уже давно читали не то, что написано, а что угадывалось между строк. И все-таки, это еще была эпоха Сталина.

И вдруг на ХХ съезде КПСС Первый секретарь ЦК Никита Сергеевич Хрущев сказал, что Сталин совершал ошибки, да еще какие! Созданный Сталиным культ его личности, необоснованные репрессии тысяч невинных людей, включая некоторых руководителей партии и правительства, произвели на нас совершенно ошарашивающее впечатление.

Но не буду говорить обо всех, хотя я думаю, что многие думали так же, как и я. Я словно проснулся от какого-то сна. Прошло какое-то время, не очень большое, и я многое переосмыслил. Но, наверное, не так, как думали руководители КПСС, когда выносили на съезд доклад о культе личности Сталина. Они не понимали, что «выпустили джина из бутылки», и загнать его обратно будет трудно, если вообще возможно. Поскольку съезд и его последствия оказали на меня такое воздействие, расскажу о нем чуть более подробно.

Главные события, сделавшие съезд знаменитым, произошли в последний день его работы, 25 февраля 1956. Это было закрытое заседание, на котором отсутствовали приглашенные на съезд гости – представители зарубежных коммунистических партий.

В секретном докладе Хрущева была сказана доля правды о преступлениях второй половины 1930-х – начала 1950-х годов, вина за которые возлагалась на Сталина.

Один из героев «перестройки», очевидец доклада, а в последующем секретарь ЦК КПСС А. Н. Яковлев впоследствии вспоминал:

«В зале стояла глубокая тишина. Неслышно было ни скрипа кресел, ни кашля, ни шепота. Никто не смотрел друг на друга – то ли от неожиданности случившегося, то ли от смятения и страха. Шок был невообразимо глубоким».

После окончания выступления Н. А. Булганин, который был председателем на этом заседании, предложил прений по докладу не открывать и вопросов не задавать.

Делегаты приняли два постановления. Одним они одобряли положения доклада, другим – решили разослать его партийным организациям без опубликования в открытой печати.

Вскоре с текстом доклада ознакомили всех членов партии, а также комсомольский актив, зачитав его на партийных собраниях.

Дошло оно и до нашего Политехнического института. Партком решил прочитать доклад на факультетских партсобраниях, где присутствовал и комсомольский актив – преподаватели, сотрудники и студенты. В актовом зале института, где проходили эти партсобрания, каждый раз набивалось свыше 1000 человек. Зал был на 1000 мест, но подставляли дополнительно стулья, люди стояли вдоль стен. Пропускали в зал членов партии по партбилету, а приглашенных – по списку.

Письмо ЦК с докладом Хрущева слушали в полном молчании. Никакого обсуждения, естественно, не было. Расходились притихшие, молчаливые, избегая смотреть друг на друга.

Жуткое было действо. Жуткое и необычное. Для большинства людей первая реакция – не может быть!

Письмо ЦК КПСС

Так получилось, что я попал на самое первое собрание в мае 1956 г. и начал слушать письмо, сидя в президиуме собрания. Кто-то из членов парткома начал читать письмо, запинаясь и постоянно сбиваясь. Он поправлялся, путал ударения, слова. Слушать его было тяжело.

Секретарь парткома, проводивший собрание, остановил читавшего, почему-то подозвал меня и попросил продолжать. Я взял в руки маленькую брошюрку с печатным текстом в красной обложке и начал читать с места, которое мне указали. Я читал легко, с выражением, делая небольшие паузы между фразами, смысловыми оборотами, стараясь читать таким же тоном, как говорили дикторы по радио или телевизору.

Когда меня хотели сменить на другого, полагая, что я устал, из зала закричали:

– Пусть читает дальше.

Так я и прочел письмо до конца.

Секретарь парткома попросил меня читать письмо и на следующем партсобрании, и я прочел его от начала и до конца. Кажется, на седьмом по счету собрании у меня внезапно перехватило горло, и я уже не мог больше читать. Правда, через 2—3 дня голос вернулся. Прочитав письмо 7 раз подряд, я почти знал его наизусть.

Я был потрясен содержанием письма. Оно врезалось в мою память на всю жизнь. Оказалось, что Сталин был преступником.

– А все его соратники? Тоже преступники? – думал я. – Они же всё видели и всё знали. И все нынешние члены Президиума ЦК? И сам Хрущев, соратник Сталина? А «враги народа» выходит вовсе не были врагами?

Да-а, тут было над чем подумать!

Мои папа и мама тоже слушали письмо в своих парторганизациях:

– Все они одним миром мазаны, – сказал папа. – но ты все же помалкивай. Я не думаю, что после этого письма все круто изменится.

– Будь осторожен, Мишенька, – сказала моя мама. – Я не уверена, что теперь стало возможным всё говорить вслух.

– Кроме того, все может измениться в один день, – добавил папа. – Неизвестно, кто завтра встанет у власти.

Их поколение было запугано насмерть. Кроме того, в докладе Н. Хрущева не было упомянуто ни убийство Соломона Михоэлса, ни расстрел руководителей Еврейского антифашистского комитета, ни компания борьбы с «космополитами». А поколение моих родителей, как я уже писал, умело читать не только то, что написано, но и то, что не написано.

Доклад Хрущева был послан руководителям коммунистических и рабочих партий мира. С одного из экземпляров текста в Польше сняли копию, которая попала на Запад. В июне 1956 доклад впервые появился в печати в США. Его неоднократно передавали то ли по «Голосу Америки», то ли по «Радио Свобода», и, несмотря на то, что передачи этих радиостанций постоянно глушили, все же их можно было послушать.

Доклад Хрущёва впервые был опубликован в СССР лишь с наступлением перестройки, в 1989 году

Рассмотрение на съезде вопроса о культе личности не являлось личной заслугой Хрущева, как это писал в своих мемуарах он сам.

Отношение к эпохе, когда у руководства партией и страной был Сталин, начало обсуждаться в партийно-государственной верхушке задолго до ХХ съезда КПСС, когда начался процесс реабилитации жертв сталинских репрессий. Начиная с 1954 года и до съезда, Президиум ЦК утвердил сотни реабилитационных решений.

Однако В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович и, в какой-то степени, Г. М. Маленков, более других работавшие со Сталиным и, безусловно, причастные к преступлениям, предвидели, что публичное осуждение произвола Сталина может дискредитировать их, поставит вопрос об их личной ответственности. Они боялись также, демократизации общества и восстановления свободомыслия.

Несколько заседаний Президиума ЦК (5 ноября и 31 декабря 1955, 1 и 9 февраля 1956) прошли бурно, но большинство Президиума ЦК поддержало Хрущева. А. И. Микоян, участвовавший в этих обсуждениях, позднее писал, что «…о репрессиях лучше было рассказать самим руководителям партии и не ждать, когда за это возьмется кто-либо другой».

31 декабря 1955 Президиум ЦК КПСС образовал комиссию во главе с секретарем ЦК П. Н. Поспеловым для выяснения судеб членов ЦК партии, избранного на ХVII съезде ВКП (б). Итоги ее работы Президиум ЦК рассмотрел 9 февраля 1956. Тогда же было решено включить в повестку ХХ съезда КПСС вопрос о культе личности Сталина. Докладчиком утвердили Хрущева.

Проект секретного доклада подготовили П. Н. Поспелов и А. Б. Аристов, положив в его основу результаты работы комиссии. Затем над текстом доклада трудились сам Хрущев со своими помощниками и Д. Т. Шепилов. Текст читали и вносили в него замечания все члены Президиума и секретари ЦК КПСС. Таким образом, доклад отражал мнение большинства Президиума ЦК.

Опасения Молотова, Ворошилова, Кагановича и Маленкова подтвердились. Масштабы и глубина поднявшейся в стране критики Сталина и всего сталинизма оказались куда больше, чем ожидали Хрущев и его сторонники. Уже через месяц Президиум ЦК решил ограничить критические выступления коммунистов.

В Постановлении от 30 июня 1956 «О преодолении культа личности и его последствий» критическое отношение к Сталину сформулировано гораздо осторожнее и менее остро, чем в докладе на съезде.

Мои родители оказались правы. Тем не менее, началась, и мы это почувствовали, либерализация общественно-политической жизни страны, – так называемая оттепель.

Оттепель

Повесть Ильи Эренбурга «Оттепель» появилась еще в 1954 году, ранее ХХ съезда КПСС. В ней все события происходят на фоне суровой зимы, после которой наступает потепление.

Оттаивает не только природа, но и человеческие души, становятся теплее отношения между людьми.

Я недавно перечитал ее и увидел лишь намеки на критику сталинского режима, а надежды на какие-либо перемены можно было только почувствовать между строк. Тем не менее, тогда эта повесть казалась необычно смелой, и слово «оттепель» стало символом целой эпохи – послесталинского хрущевского периода.

Эта повесть была, пожалуй, первой в ряду подобных материалов, появившихся в этот период.

Не подумайте, пожалуйста, что таких выступлений было очень много. Их можно буквально по пальцам перечесть. Я приведу здесь те, которые мне запомнились. Может быть, я чего-то и кого-то упустил, но я не историк и не литературовед. Я пишу только то, что происходило со мной. То, что сам читал и что оставило след в моей душе и формировало меня как личность.

Я взахлеб прочитал роман «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева, когда он вышел в 1956 г., и он потряс меня.

Этот роман сразу стал широко известен. Его повсюду обсуждали, и эти обсуждения часто выливались в резкую критику существующего положения в стране. Одновременно началась и травля Дудинцева. Его «прорабатывали» в писательских организациях всех уровней, ругали в газетах, вызывали на допрос в КГБ. К его соседям вламывались «неизвестные» молодые люди. Дудинцева перестали печатать.

Не знаю, что еще было издано к весне 1956 г. Возможно только первый выпуск альманаха «Литературная Москва», который составляли Вениамин Каверин, Маргарита Алигер и Эммануил Казакевич. Но он не стал сенсацией, хотя и понравился своими материалами.

Новые государства в Северной Африке

Франции пришлось предоставить независимость Тунису и Марокко. В Алжире, французские войска вели безуспешную войну с повстанческой армией, борющейся за независимость.

В газетах писали о праве народов на самоопределении и распаде колониальной системы. Писали

Отношения с Любочкой восстанавливаются

После того, как я снова стал жить в родительской квартире, я стал нередко видеть Любочку. Она часто заходила к маме, и я видел, что у них установились теплые, даже дружеские отношения.

Было видно, что Любочка высоко ценит мамино мнение по всевозможного рода житейским вопросам, которые меня, в общем-то, интересовали мало. Им же, маме и Любочке, надо было докопаться до сути, понять скрытые пружины и психологические тонкости отношений между людьми.

Я увидел, что и мама совершенно по-другому относится к Любочке. Она систематически приглашала ее на воскресный обед, когда собиралась вся наша семья, и Любочка приходила практически всегда.

Хотя у меня совершенно не было времени из-за ежедневной подготовки к экзаменам, и вся моя жизнь была расписана буквально по минутам, я все же приглашал Любочку погулять по прекрасным ленинградским набережным, и мы говорили обо всем, что волновало ее и меня, – на любые темы, они, действительно, были любые, но за одним исключением, – эти темы не касались наших отношений. Это было табу.

В тот день, когда я сдавал очередной экзамен, я мог расслабиться. Новый предмет я не начинал готовить, и вечер у меня был свободен. Медленно прогуливаясь вдоль Невы, и беседуя на разные темы, мы волей-неволей касались своего душевного состояния. Я в этот период был увлечен Валерией Шпак, моей новой сокурсницей. Правда, я чувствовал, что это была не любовь, а скорее просто увлечение.

В первое время Валерия позволяла за собой ухаживать и охотно приходила на свидания, которые я ей назначал. Но после того, как я был приглашен на обед в их семью и познакомился с ее родителями, ее отношение ко мне изменилось в худшую сторону. Она стала избегать меня, отказывалась от встреч, говорила, что занята.

Я понимал, что я не понравился ее родителям. Понимал и почему. Они, видимо относились к той категории людей, которые не хотели иметь еврея мужем дочери. Я это почувствовал кожей, когда был у них на обеде.

К слову сказать, я был далек от матримониальных планов с Валерией. Мое чувство к ней так и не проснулось. Так что мы расстались без сожаления.

Были в этот период у меня и другие мимолетные увлечения, но нехватка времени и, возможно, присутствие в моей жизни Любочки, пусть даже и почти чужой в это время, не позволили этим встречам перерасти во что-либо более серьезное.

А наши разговоры с Любочкой становились все откровеннее и все теплее…