Текст книги "Вокруг политехнического. Потомку о моей жизни"

Первая прогулка – втроём

Игналина, маленькое местечко, недавно ставшее городом, находится в очень красивом месте. Красивых мест в окрестностях было много, и они манили своей прелестью. Правда, в те далекие годы туризма практически не существовало, а для дачников специально никто ничего не делал. Так что, это была первозданная, а не придуманная красота, на которую моя душа живо откликалась.

Имя Игналина связано с красивой легендой об Игнасе и Лине, так называют два кургана возле которых в 1866 году была проложена железная дорога и начал строиться город, окружённый озёрами и лесами.

В 50-х годах там, кроме маслозавода, другой промышленности не было, но был музей пчеловодства.

Впоследствии в 40 км от Игналины построили Игналинскую ГЭС, которую сегодня закрывают, поскольку она выработала свой ресурс, но поговаривают о строительстве другой АЭС, т.к. электроэнергии в округе нехватает.

Мы с Аллочкой зашли за Любой, и я их познакомил. Почему-то Аллочка обняла Любу и очень крепко поцеловала. Это вызвало удивление и у меня, и у Любы, но Люба не показала виду.

– Аллочка – уже большая девочка, ей 13 лет. Она все время тянется за мной, но я ее беру с собой редко. А тут вдруг взял, да еще познакомил со своей девушкой. Вот она и поцеловала Любу от избытка чувств, – думал я.

Прогулка удалось. Мы с Любой все время разговаривали. Неловкость, которую мы ощущали накануне во время нашего забавного знакомства, да и сегодня с утра, быстро прошла. Мы говорили и говорили, и не могли остановиться. Но вот, о чем, убей меня бог, не помню.

Пришло время возвращаться. Назавтра мы уезжали в Вильнюс, а из Вильнюса ехали обратно через Игналину в Ленинград. Как оказалось, Люба в Игналине должна была сесть на тот же поезд, которым мы ехали в Ленинград. Так получилось совершенно случайно, но я был этому очень рад. Правда, пока было неизвестно, в какой вагон она получит билеты. Но это уже были детали, которые меня не волновали.

А вот, случайно ли? Или всё же какая-то высшая сила настойчиво сводила нас?..

Ночь между вагонами

Мы подъезжали к Игналине. Я стоял в тамбуре вагона и выглядывал из-за плеча проводницы, выискивая Любу. Я увидел ее с огромным букетом цветов в одной руке, из-за которого ее почти не было видно и мешком яблок – в другой. Рядом с ней был нахимовец.

– Наверное, это он принес ей цветы, – подумал я, но я был рад тому, что ее проводили и посадили на поезд. Меня ни она, ни нахимовец, ни Петька Сороконожка, стоявший на своем обычном месте около деревянного здания станции, не увидели, потому что посадка в наш вагон была сродни штурму, и мне пришлось уйти вглубь вагона.

Вагон, куда села Люба, был далеко не рядом с моим, но через пять минут я уже был рядом с ней. Она обрадовалась мне. Я пристроил ее вещи под нижнюю полку, и мы пошли разговаривать.

Поезд был битком забит людьми. Вагоны, в которых мы ехали, назывались комбинированными, или общими. В каждом отсеке с одной стороны, вдоль окна трое сидело на нижней полке и по одному на верхней и средней полках. С другой, большей стороны – открытом купе, – по трое сидели внизу, и четверо лежало на полках – средних и верхних. Еще 10 человек. А всего в каждом отсеке было 15 человек и таких отсеков было 14. 200 человек в вагоне. Люди стояли, сидели, лежали, и поговорить нам было негде, а так хотелось.

Мы вышли в тамбур, но и там стояли люди и курили. Тогда мы открыли вагонную дверь и вышли на переход между вагонами. Буфера были закрыты стальными листами, которые то наезжали при движении друг на друга, то чуть расходились. Было очень шумно. Но зато рядом с нами никто не стоял.

Ночь была теплая, мы говорили-говорили и не могли наговориться. Любочка рассказывала о себе, и я тоже. Изредка мы сторонились, пропуская людей, переходивших из вагона в вагон, и снова начинали говорить.

Между нами возникла какая-то внутренняя связь. Мы должны были рассказать друг другу всё о себе. И мы рассказывали, вспоминая мельчайшие подробности своей жизни. Жизни в Ленинграде до войны, жизни во время эвакуации в военные годы, учебу в школе, поступлении в институт, жизни в Ленинграде. К утру у меня было чувство, что мы, наконец, рассказали друг другу о себе все.

Было шумно, и приходилось напрягать голос, я осип, но не обращал на это внимания. Но мы были уже на ты, и я звал ее не иначе, как Любочкой.

Любочка сняла комнату в нашей квартире

Люба жила у бабушки с дедушкой на Васильевском острове в коммунальной квартире, но туда возвращалась семья ее тети, младшей их дочери. Пока ее муж служил в Советской группе войск в Германии, тетя Соня с двумя детьми, Лёней и Эллочкой жила там же, – теперь вся семья возвращалась.

Я вспомнил, что наша соседка по квартире на ул. Восстания Марьяша (Мария Абрамовна Молдавер) говорила, что с удовольствием сдала бы угол студентке, и сказал Любочке об этом.

На следующий день, Любочка приехала посмотреть, и ей подошло. Она немедленно переехала к Марьяше и стала жить в одной квартире с нашей семьей.

Потом надо мной подшучивали, что я быстро перевел Любочку поближе к себе для удобства. Мне было все-равно. Пусть шутят. Любочку этот угол тогда устраивал, хотя в ее распоряжении у Марьяши был только диван и краешек стола.

А я был счастлив. Любочка была теперь рядом. Я ее познакомил с мамой. Я видел, что Любочке мама понравилась, видел, что и она понравилась маме. Но когда Любочка ушла, мама, посмотрев на мое счастливое лицо, осторожно сказала:

А тебе не кажется, что она немного легкомысленна?

– Ты была неправа тогда, мамочка. Не знаю, какого спутника жизни ты хотела для меня. Думаю, что подходящей, с твоей точки зрения, женщины ты бы для своего сына никогда не нашла. А я тогда не ошибся. Да и не думал тогда об этом. Я просто без памяти влюбился в Любочку, и больше меня ничего не интересовало.

Так счастливо закончилось лето 1954-го.

Пишу через 54 года после встречи

Я начал писать эти строки 5 января 2008 года в Калифорнии. Сейчас полдень. На дворе дождь. Но с утра было солнце, и мы гуляли по Кроссвуду (дубовая роща, где мы живём).

На всех дорожках лежали обломанные ветки деревьев, иногда очень большие. Два-три небольших дерева сломало у самой земли, и они лежали – молчаливые свидетели вчерашней бури. По прогнозу и сегодня должен быть сильный ветер, но пока его еще нет. А дождь моросит, и солнца уже нет и в помине.

Любочка слушает по радио оперу Верди «Бал-маскарад» с Хворостовским, прямую трансляцию из Метрополитен-опера. Она это любит с детства. Слушать оперы и классическую музыку – ее любимое занятие.

Я ушел к себе в кабинет, потому что у меня в голове всё время вертелись события полувековой давности. Да, то, что я хочу написать, было уже больше полувека назад, в середине двадцатого века. Древность, скажет молодой читатель. Для меня же все эти события живы. Они спрятаны где-то глубоко в моей памяти и оживают, когда я вспоминаю те времена.

Учиться никогда не поздно

Мы с Любочкой уже два с половиной года учимся в Сиерра Колледже, и сейчас у нас зимние каникулы. Мы занимаемся, во-первых, английским языком – Любочка совершенствует его, а у меня дела обстоят похуже, – я плохо понимаю английскую речь, улавливаю лишь отдельные слова. Прогресс есть, конечно, но уж очень медленный. Возможно, это связано с тем, что я уже несколько лет плоховато слышу, а аппарат не ношу, – он не помогает. Дело не в громкости, а в том, что речь для меня невнятна.

Мы учимся для себя. Любочка изучает психологию и науки о человеке и человечестве (Human development), главным образом, о детях. Ей это нравится. За последние полвека наука о человеке сильно продвинулась, а нам это было неведомо. Любочке же с ее врожденной способностью к педагогике все это чрезвычайно интересно. Тем более, что многие вновь открытые положения совпадают с тем, к чему она пришла самостоятельно, когда преподавала детям в школе французский язык.

Я изучаю программирование на HTML и XML, создание вебсайтов и работу с цифровой фотографией. Это непросто для меня, но мне нравится, и я с большим интересом изучил такие современные программы, как Дримвьювер (Dreamviewer 8) и Фотошоп (Photoshop CS3) и другие программы компании Adobe.

К своему удивлению, я спокойно прочитываю на английском языке толстенные учебники, правда понимаю, что вряд ли, создание сайтов или улучшение фотографии станет моей деятельностью. Но для себя я это точно буду использовать. В предстоящем семестре я решил изучать, помимо английского, еще два предмета: создание вебсайтов и прикладное рисование и дизайн. Предполагаю, что будет довольно трудно. Но мне хочется, и это решает вопрос.

Нам уже по 80, и 60 лет с момента нашей встречи

Я впервые издаю свои книги, поэтому перечитываю все тексты, исправляю ошибки и сомнительного качества выражения, а порой и что-нибудь дописываю.

Вот и сейчас, читая о том, как я учился в Сиерра колледже, понимаю, что можно кое-что добавить к написанному.

Я проучился в колледже 4 года. Получил три сертификата. Каждый из них означает, что я овладел одной специальностью, и могу работать по ней как специалист. Но мне это не нужно: какая работа в 80 лет?

Я могу делать сайты, изучил все программы компании Adobe, могу делать видеофильмы, не говоря уже о создании презентаций. Многое могу и многое использую в своей работе над воспоминаниями, но, конечно, далеко не всё.

2 ноября мне исполнилось 80 лет, и в этот день мы с Любочкой отметили не только моё, но и её 80-летие. На празднике были все три наши внучки, а также правнучка Диана (ей 10 лет) и правнук Алек, которому только 5 месяцев от роду. Его мама Надя, наша средняя внучка, с мужем живут и работают в Лондоне.

Моё главное занятие сегодня – воспоминания. Я их записываю и помещаю на сайт «proza.ru». Удивительно, но за них меня приняли в российский союз писателей. Видимо, дело не только в том, как они написаны, но и в том, что их читает более 50 тысяч человек.

И Любочка пишет. Причём мне кажется, что она пишет лучше меня. Нет, не кажется: так оно и есть. Почти всё, что он написала, тоже можно прочесть на сайте «proza.ru».

У меня много планов. Я ещё очень много не написал из того, что задумал. Но думаю, чтобы это осуществить, нужно прожить ещё лет десять. А я и хочу и прожить, и написать.

Душа моя пела

Я возвращаюсь к событиям, происшедшим в 1954 году, счастливейшую пору моей жизни, когда я познакомился с Любочкой и полюбил ее с первого взгляда.

Мы жили тогда впятером в одной комнате – папа, мама, Аллочка, Боренька и я – в большой коммунальной квартире №2 по ул. Восстания д.37, а Любочка в той же квартире снимала угол у Марьяши в очень маленькой комнате, спала на диване, а занималась на уголке обеденного стола.

Каждый день, возвратившись из Института, я заходил к Любочке, Марьяша деликатно пересаживалась от стола на кровать за занавеску, но, я чувствовал, ловила каждое слово, сказанное мной или Любочкой. Но мне достаточно было просто смотреть на Любочку, чтобы уже быть счастливым.

А занятия и в моем Институте, и в Любочкином шли полным ходом. И требовали они массу времени. А кроме них, еще было много других дел. Но мы с Любочкой в тот год проводили много времени вместе. И я ощущал каждой частичкой моей души, что жизнь, которой я живу, «прекрасна и удивительна!» Душа моя пела!

Глава 3. Комсомольская богиня

Мой друг Володя Меркин (справа) и я на уборке картофеля

На уборку урожая

Собрали курс в поточной аудитории и начали распределять, кто куда поедет на уборку картофеля. Все мы были направлены в один из районов Ленинградской области, но в разные колхозы и совхозы. Нам сказали явиться завтра утром в рабочей одежде и вообще одеться потеплее. Объявили, что пробудем мы там весь сентябрь.

Никто нашего согласия не спрашивал. Нас посылали на уборку урожая по решению Ленинградского Обкома КПСС и Ленинградского обкома ВЛКСМ. Только больные могли не ехать, но нужно было принести освобождение по болезни, заверенное подписью врача и печатью поликлиники.

У меня поездка на картошку никаких неприятных эмоций не вызвала. Мне это даже нравилось. Я знал, что в Ленинградской области населения почти не осталось после войны, и убирать урожай некому. Между тем, необходимо было обеспечить город овощами и картофелем, чтобы зимой не завозить из других областей страны. В деревнях Ленинградской области было совершенно плачевное положение, я это увидел вскоре своими глазами.

Во время войны и сразу после нее многие сельские жители переселились в Ленинград. В Ленинграде было много свободного жилья, ведь во время блокады погибло очень много его жителей. Сколько точно, – неизвестно и сегодня. По одним данным от 650 до 850 тысяч, по другим свыше миллиона. Но вряд ли кто-нибудь из сельских жителей, ушедших в Ленинград, вернулся на село.

Тому было две основные причины:

Во-первых, сельскому жителю, работнику колхоза или совхоза, трудно было получить паспорт, – его без разрешения председателя колхоза (директора совхоза) и председателя сельсовета получить было нельзя, т.е. крестьянин был фактически крепостным. Конечно, вырвавшись из этого крепостничества, сельский житель не желал закрепощаться вновь и оставался жить в город, где его паспортом никто не распоряжался.

Во-вторых, деревня при советской власти, особенно в Ленинградской области, жила впроголодь, а то и просто голодала. Коров обобществили, держать корову-кормилицу было трудно, так как крестьянин облагался высоким налогом, а кормить корову тоже было нечем, – надо было вымаливать у председателя колхоза право покосить где-нибудь на обочине траву, ведь вся земля принадлежала колхозу или совхозу. Заготовить корове на зиму корм было очень трудно.

Вообще с индивидуального подворья крестьянина, будь он даже членом колхоза «драли три шкуры» – молоком, яйцами и т. п. – многое нужно было сдавать государству. А в таком городе, как Ленинград, было нетрудно пойти работать, так как рабочей силы, сколько я помню, всегда нехватало. На зарплату же, худо-бедно, но прожить было можно.

Мы увидели бедную деревню с покосившимися домами, прохудившимися крышами. В части домов жили одни старики. Все, кто был помоложе, уже в деревне не жили. Другая часть домов была заколочена, там уже никто не жил. Кому же было работать в поле? Посеять рожь и пшеницу, посадить картофель можно было механизаторам, которые были собраны в специально созданные машинно-тракторные станции (МТС), а вот для того, чтобы убрать урожай, нужны были люди. Этими людьми каждый год были рабочие и служащие, которых привозили из города. Убирали урожай и мы, студенты.

Каждый год (кроме первого и последнего), пока я учился, я ездил на уборку урожая на месяц, а то и на полтора. Заканчивали уже с морозами, но все равно урожай собрать не успевали. И не потому, что он был обильным. Нет, он был весьма скуден, урожайность была крайне низкая. Просто засеяно было иного, но при сборе урожая было много ручного труда, и мы не успевали. И каждый раз мы задавали себе вопрос: «Почему не посадили на меньшей площади?»

В гареме нежился султан

Нас поселили в большом сарае. Вход был посередине, слева за занавеской были девочки, справа тоже за занавеской – мальчики. Вечером, когда нас привезли, мы улеглись на сене. Утром, побывав в наскоро сколоченных туалетах и помывшись из рукомойников на «20 сосков», мы построились и получили от председателя колхоза задание убрать огромное поле картофеля.

Нас покормили тут же на улице, где были сколочены столы и лавки. Покормили тушеной картошкой со свининой. Еда показалась нам очень вкусной. Нас потом здесь кормили постоянно этим блюдом два раза в день – утром и вечером. Обеда не было, – не носить же его в поле студентам. Но к картошке давали большой ломоть хлеба, и на стол ставили большие чайники или бачки с заваренным сладким чаем. Другой еды не было.

Должен сразу сказать, что мы старались. Не лодырничали, вносили какие-то элементы состязательности. Вначале, в первые пару лет часть студентов вставала на копку картофеля, другие подбирали, складывая его в большие корзины. Потом появились лошади с плугами, которые поднимали пласты земли с картофелем и переворачивали его, а мы все подбирали, иногда в дождь приходилось выковыривать картофель из пластов земли. Еще позже появились первые картофелекопалки, – стало легче подбирать, но качество уборки стало значительно ниже, поскольку картофелекопалки оставляли много картофеля в земле, – и, соответственно, урожаи, которые и так были невысоки, упали еще ниже.

Оплаты за труд нам не полагалось никакой. Нашим начальникам, а начальниками у нас были молодые преподаватели института, говорили, что они нас кормят, и еда стоит дороже, чем колхоз заработает на картофеле. Я тогда не понимал, да и сейчас не могу взять в толк, почему? То ли закупочные цены на картофель были крайне низкими, то ли еда, которую нам давали стоила так дорого.

Редкие колхозники, убиравшие другие культуры, получали за работу не деньги, а трудодни, потом на заработанные трудодни им выдавали пшеницу, рожь, тот же картофель, но никогда не давали денег. Колхозники нам жаловались постоянно, что оплата их трудодня просто нищенская.

Вечером, к темноте мы возвращались домой, в свой сарай. В первые несколько дней мы очень уставали, но потом молодость взяла свое, мы выпустили стенгазету со смешными картинками и шуточными стихами.

Когда я был на третьем курсе, в сентябре 1954 года, мы тоже убирали картошку и тоже жили в сарае. Мы уже научились не обращать внимания на бытовые условия и даже в сарае наводить некоторый уют.

Помню, мы привезли с собой ватманские листы бумаги, цветную тушь, краски и украсили помещение шуточными лозунгами типа: «Лучше переесть, чем недоспать!»

Перед занавеской на половину девочек повесили плакат: «Входя, – окультуривайся, выходя, – прими прежний вид». А перед входом на мужскую половину висел плакат: «Долой технику!», и все понимали, что употреблять нецензурные выражения не следует.

Без юмора там, на уборке урожая жить было нельзя, условия-то, в общем, были на грани невозможного.

Некоторые студенты любыми путями с помощью мам и пап доставала медицинские справки с освобождением от сельскохозяйственных работ. Я никогда не пытался достать такую справку и никогда не ныл. Мне нравилась такая лагерная жизнь. Хотя, когда просыпались мы, вылезать из-под одеял на холоднющий воздух очень не хотелось, идти умываться холодной водой к «20 соскам» – тоже. Дело ведь было в сентябре, и даже начало октября мы порой прихватывали.

У нас уже была гитара, и вечерами мы пели у костра под нее песни. Очень любили петь студенческие: «Султан», «Крамбамбули», «Раскинулся график по модулю пять», «В имении в Ясной Поляне», «Гаудеамус», «Там, где Крюков канал и Фонтанка-река», «В скучные минуты Бог создал институты», «Шекспир – в массы», «Коперник целый век трудился» и ряд других.

Вариантов каждой песни много, потому что их пело не одно поколение студентов, но я, естественно, запомнил лишь тот вариант, который пели мы, даже если есть варианты получше.

Уборка урожая уже подходила к концу, и однажды вечером, когда, мы, после ужина, как обычно, пели песни, к нам нагрянуло начальство – председатель колхоза, секретарь партбюро колхоза и еще человека три. Они присели рядом и сделали знак, чтобы мы продолжали петь. Потом сказали, что они приехали поблагодарить нас за хорошую работу и что они особо отметят студентов, которые трудились, лучше других. Они попросили наше студенческое начальство дать списки таких студентов. Потом они зашли в сарай посмотреть, как мы тут жили. У нас там был порядок, несмотря на то, что многие уже собирались ложиться спать, а некоторые студенты уже спали, – не все любили петь песни у костра.

Гости обратили внимание на наши лозунги, а секретарь партийного бюро их даже переписал.

– Понравились, – подумал я.

Оказалось, совсем другое. К Новому году в партком института пришло письмо из колхоза, где мы работали. Но, вместо благодарности, пришел… донос. Председатель колхоза и секретарь партбюро обращались к руководству института и парткому с просьбой разобраться со студентами, которые работали у них в колхозе. В письме было написано, что мы пели песни, которые советским студентам петь нельзя, и в качестве примера приводился «Султан». Песню они пересказали примерно так:

«Султан нежился в гареме, папа римский мог пить вино, как воду, а студенты приравнивали себя к ним и утверждали, что они могут делать и то, и другое».

Все наши лозунги были в письме приведены и разобраны. Некоторые из них были признаны ими пошлыми – «Входя, – окультуривайся!», другие политически вредными и противоречащими политике партии: «Долой технику!».

Хорошо, что на дворе уже стоял 1955 год. Письмо из парткома было передано в Комитет комсомола, а секретарь комитета передал его мне, предварительно прочитав и посмеявшись.

Меня в том году избрали членом Комитета, а Витя Пушкарев был секретарем комитета комсомола, и он, будучи лет на 10 старше меня, прошедший войну, прекрасно понимал, чем грозило бы это письмо еще года два тому назад.

Я сохранил это письмо, как памятник ушедшей эпохи доносов и репрессий.

Меня порадовало, что эта эпоха осталась в прошлом.