Текст книги "Месть негодяя"

Спустя три часа уже сижу в зале ожидания аэропорта Шереметьево – 1. В руках у меня посадочный талон на ближайший рейс в город моих грез и моих кошмаров. Равнодушный женский голос то и дело объявляет о начале регистрации или приглашает на посадку. Если бы все девушки и женщины разговаривали со мной такими голосами, не знаю, чтобы я сделал… Но, к счастью, есть и другие голоса…

… – Вспомни состояние, в котором ты приходишь после этой сцены домой к Ольге, – говорит Володя. – И что у тебя с глазами?

– Разве у героев после тюрьмы они не должны быть воспаленными? – пытаюсь шутить. – Я работаю над образом, недосыпаю…

– Сейчас перебор – на экране это выглядит страшно, – не поддерживает шутку Володя. – Ты, как наркоман. Она бы испугалась такого человека, а не полюбила…

«А может, кому-то надо испугаться, чтобы полюбить, – думаю. – Особенно, если все другие пути никуда не привели…»

– А ведь Ольга не любит Родиона, – размышляет Володя. – Она его использует. Родион для нее – возможность свести счеты с Филиппом. Они похожи – оба ожесточенные, мстительные, оба потеряли в жизни все, что любили. Но по большому счету любви тут нет. В нашей истории все друг друга используют и нет любви…

– А как же любовь Родиона к Наталье? – спорю. – Если бы я ее использовал, чтобы отомстить Филиппу, то превратился бы во второго Филиппа. И, по-моему, интереснее, чтобы Ольга любила Родиона. Мы корректируем сценарий, корректируем свою игру. Давайте и здесь подкорректируем. Пусть Ольга будет теплая. Не все женщины – прагматичные Юли Гулько…

Вторые роли.

…Раннее утро. Пятница стоит на газоне, спиной к моему подъезду, смотрит в небо.

– Медитируешь? – спрашиваю, подойдя.

Женя вздрагивает, как будто только что был бесконечно далеко, откуда просто так не отпускают, но тут же смеется, звонко и бодро, как пожарник. Он всегда так смеется, я заметил еще в первый день знакомства. Как будто смехом возвращает себя откуда-то, где смеяться запрещено.

Приезжаем на площадку, быстро переодеваемся. Художник по костюмам дает померить новое пальто – короткое, серое, в полоску. В нем нет романтической отрешенности, как в том, коричневом, от Кевина Кляйна, что я надел сразу после зоны, но есть грозная самоуверенность, что обычно приходит с рубцами на месте недавних открытых ран…

По привычке поднимаю воротник.

– Ты думаешь, надо? – сомневается художник по костюмам. – Это десятая серия, Родион другой.

Она права, но что-то же должно остаться от прежнего Родиона. Так же, как что-то всегда остается от прежнего меня. Потому что я знаю – не будет другого мира, есть только этот, и, значит, меняться надо очень осторожно, чтобы не повредить невидимые кровеносные сосуды, связывающие меня с ним…

Первая сцена – выхожу из гостиницы после встречи с Гординым. Гордин – новый персонаж. Бывший зек, выдающий себя за «человека Кремля». На самом деле за ним стоят такие же бывшие зеки – с сомнительным прошлым и большими деньгами. Они хотят прибрать к рукам кабельный завод, выкупив контрольный пакет акций. Родион не знает, кто Гордин на самом деле, он просто хочет получить работу. И Гордин его берет.

Когда Родион появляется после встречи с Гординым из дверей гостиницы, Пятница торопливо идет ему навстречу от машины.

– Не нравится мне этот Гордин, – должен он сказать. – Четыре года назад видел в зоне очень похожего на него…

– Не важно, – отвечает Родион. – Это все не важно…

А что важно? То, что Родион снова в деле, снова на первых ролях! По сути Гордин только что назначил его главнокомандующим в войне против мэра Филиппа Кудасова. С этой встречи начинается возвращение Родиона и крах Филиппа.

Женю как будто что-то мучает. Как будто он все еще на газоне перед подъездом моего дома. Я видел, как он перед съемкой отвел Володю в сторону и стал ему что-то страстно предлагать. Видимо, придумал что-то по роли, что-то, с его точки зрения чертовски интересное. Но Володя отказал. Я расслышал только обрывок фразы: «…Нет, Женя, нет, здесь не нужно…» Теперь Женя выглядит подавленным. Я его понимаю и сочувствую, но Володю я понимаю тоже. Часто актер тяготится крохотным размером роли, пытается расширить, придумывает что-то вне контекста сцены и основного конфликта, толкающего действие вперед. Это как если бы он играл, например, роль секунданта в сцене дуэли Пушкина и Дантеса, и предложил режиссеру вместо короткого своего текста – «Сходись!» – почитать Пушкину свои собственные стихи или, например, исполнить для Дантеса бурятский народный танец одинокого охотника в сезон дождей… Одно из настоящих испытаний – быть на вторых ролях, и без разницы, актер ты, или работаешь в правительстве. Можно ведь привыкнуть, и тогда первым уже никогда не будешь. Но, в то же время, надо уметь вовремя отходить на второй план, давать партнеру возможность раскрыться – это уже тактика. А может, даже стратегия…

Я хочу такого бога, чтобы поддерживал меня в бою!

…На первом этаже «хрущевки» обшарпанная однушка. Пожелтевшие и выцветшие обои. Истрепанная совковая мебель. Разбитая односпальная кровать в углу… Черт, а я ведь здесь уже когда-то был! Только в другом городе. И в другой жизни. Там, где на стенах было напшикано «Старт»… Мог задержаться. Остаться навсегда. Так и прожить всю жизнь на первом этаже, с решетками на окнах от воров. На разбитой кровати в углу. Но выскочил! …Для кого-то прекраснее всего в мире звучат слова «Кушать подано!». А для меня это звук поднимаемого якоря, гул взлетающего самолета и гудок уходящего поезда! Я вечно в движении. Никогда не распаковываю чемоданы. Тороплюсь. Кажется, ни разу не зачистил вдрызг ни одной зубной щетки – каждый раз забывал их там, куда больше не возвращался…

Переодеваюсь, гримируюсь и жду, когда позовут. Лежу в моем вагончике, закутавшись в пальто. Еле слышно работает вентилятор, гоняя сырой холодный воздух. Бесконечный дождь стучит по крыше вагончика, идет волнами. Немного кружится голова. Как будто я в море, в каюте яхты. Далеко от земли…

…В фильме «Одна неделя», про парня, узнавшего, что у него четвертая стадия рака, есть момент, когда священник спрашивает героя, верит ли он в бога. Герой не верит – делает смущенную паузу, виновато смотрит на распятие на стене. А на распятии никелированный Иисус висит на одной прибитой руке. Другой показывает средний палец. Это, конечно, воображение героя. Но мне так понравился этот Иисус! Хотел бы я иметь такого Иисуса дома на стене. Он не сдался, не подставил щеку! Представляю, как он махался с легионерами, прежде чем они его схватили и прибили к кресту. Он показывает fuck не тому, кто в него верит, а тому, кто его распял! Я хочу такого бога, чтобы поддерживал меня в бою!

Еще там хороший момент – герой просыпается утром в случайном отеле, берет с тумбочки библию, а текста нет – чистые листы. Я бы дарил всем при рождении такие Библии – без текста. Чтобы каждый сам писал для себя Библию. Никаких особых требований – пиши, что хочешь. Можно было бы столько рассказать о человеке по его Библии! Представляю посмертную библиотеку из этих Библий – от диктатора Муссолини, до водопроводчика Лени Голубкова. Была бы там и моя. Может, эти строки, что сейчас пишу, и станут когда-нибудь, моей личной Библией…?

…Меня скотчем привязывают к стулу, силой держат руки на столе. Один из бандитов раскладывает на столе молотки.

– Выбирай молоток с удовольствием, – требует Володя от актера. – Смакуй. И бери вот этот, поменьше…

– Почему не самый большой?

– Чтобы больнее было, – со знанием дела объясняет Володя. – От большого молотка кость сразу вдребезги – Родион от боли потеряет сознание. А если бить маленьким, он помучается…

Сейчас в кадре окатят водой из ведра и возобновят пытки. Можно было бы попросить подогреть воду. И незаметно подглядывать, чтобы вода не застала врасплох, на вздохе. Но я так не хочу. Пусть все будет максимально правдоподобно. Зажмуриваюсь и мысленно устраиваю побег. Если не возможно реально убежать, то надо сделать это в воображении.

Воспоминание о Финляндии

…Продюсер Блинов наливает Бонч-Бруевичу и мне «серебряную» текилу. Володя, как всегда, не пьет. И я стараюсь не пить – завтра с утра сложные сцены. Но совсем не выпить не хорошо, все-таки такой повод – рождение дочки!

– Назвали Марфой, в честь бабушки, – делится Блинов. – Меня вырастила бабушка, и я ей очень благодарен. Теперь 3-е октября – главный праздник нашей семьи! Жена должна была родить еще второго вечером, но не родила. Я хотел все время быть с ней, но она попросила, чтобы я вышел из операционной. Сказала, я слишком переживаю, и ей это мешает. Ну, типа, не знает, что делать – ребеночка рожать или меня успокаивать, – Блинов неловко смеется. – В общем, она всю ночь рожала, а я всю ночь сидел в коридоре и слушал, как она там…

Блинов запинается, но берет себя в руки и продолжает:

– Знаете, парни, говорят, мужчине не дано понять, каково это – рожать. Может, и так. Но, мне кажется, за ту ночь я постарел лет на десять… У нас с женой долго ничего не получалось. Оба молодые и здоровые, а ребенка заделать не могли. К каким только врачам не обращались! И ничего. А на прошлый Новый год полетели в Финляндию. И случилось…

– Потому, что вы там оба расслабились, – со знанием дела говорит Бонч, у которого трое детей от разных браков. – Нервы! От них – все проблемы.

– Вот фотография, – Блинов пускает по рукам мобильный. – Вес – три пятьсот. Красавица!

…Мы поехали с женой в Финляндию на Новый год на автомобиле. По пути заехали в глушь под Новгородом, где у жены жила прабабка. Прабабке было лет сто или двести – никто точно не знал. И никаких документов. Зачем ей документы – в избушке на опушке леса. Когда-то там был колхоз. Но молодые уехали, а старики умерли. А может, наоборот – молодые умерли, а старики уехали – теперь ведь все перемешалось в природе. По-моему, если хочешь дольше прожить, надо влюбляться в молодых, но держаться со стариками. Они опытнее и хитрее, но, главное, как правило, добрее молодых, что не мудрено – злые не живут долго, не смотря ни на какие опыт и хитрость… Короче, от колхоза осталась только добрая бабка жены.

Заночевали. Я плохо спал. Хозяйка в соседней комнате всю ночь звенела кастрюлями, кряхтела, кашляла и что-то бормотала. Как будто бредила, колдовала или молилась…

– Чего она там? – спросил я. – Не спит что ли?

– Она никогда не спит, ей не надо, – был ответ.

– Как это не надо?

– Странная…

В шесть утра мы уехали. А к концу дня уже пили вино у друзей в большом светлом доме из голубых бревен на границе света и темноты. Собралась большая светлая компания. Дети друзей, как и полагается, шумели: спорили из-за куска хлеба и глотка безалкогольного пунша, мерили сорванные со стены охотничьи лыжи, совали в камин приблудного «чеширского» кота, соревновались, у кого глубже отверстия в ушах и в носу, используя для этой цели выгоревший бенгальский огонь, пытались на всю Финляндию горланить финские народные песни, подпевая музыкальному сборнику на DVD… Короче, наводили на мысль, что с этим пуншем все же было что-то не так. Чтобы не сойти с ума, мы с женой старались больше времени проводить на улице. Несмотря на тридцатиградусный мороз, два раза в день ходили к озеру. Один раз увидели щуку. Ее выловил пьяный финн в мятом красном колпаке Санта Клауса набекрень. Сеть стояла подо льдом и была натянута между двумя лунками. Щука попалась огромная, я не знаю, как финн сумел протащить ее сквозь лунку. У нее были блестящие медные бока, как у артиллерийского снаряда, и желтые глаза величиной с блюдце из кофейного сервиза. Не хватало только короны на лбу, впрочем, возможно, она и была изначально – кто знает. Я хотел купить щуку, но финн не согласился. Попытки торговаться и шутливые угрозы снова сделать Финляндию русской колонией ни к чему не привели.

Как вскоре выяснилось, в поездке жена забеременела. Не знаю, прабабка ли наколдовала, или Царевна-Щука, или, в правду, все это от нервов. А спустя два месяца, жена сделала аборт. Мы оба так решили, хотя, если честно, инициатором аборта был я – как я уже писал, у меня в то время земля уходила из-под ног, было не до ребенка. Потом жена уехала в Стамбул и мы расстались… Сказать, что я переживал разрыв болезненно – это не сказать ничего. Я чуть не умер от тоски и раскаянья, два года у меня вообще не было женщин, в том числе и тех, что красуются на страницах в мужских журналов, если вы понимаете, о чем я… А моя жена к осени преспокойно снова вышла замуж и вскоре родила. Наверное, после меня любой казался ей подарком…

Царапина

Помощник Гордина сидит на заднем сиденье джипа, весь в крови. Но руки почему-то чистые, белые.

– Это так задумано? – спрашиваю.

– Нет, конечно, – говорит Володя. – Измажьте ему кровью руки.

На репетиции, вылезая из джипа, случайно слегка задеваю кейсом дверь. Джип не новый, но дорогой. Водитель занервничал, пристально осматривает дверь, ему кажется, что осталась царапина. Царапины там никакой нет, но я его понимаю. Я тоже отношусь к своим автомобилям, как к родным. И я знаю, что такое царапины, даже самые малозаметные, где бы они не были. Поэтому в следующих дублях беру кейс в охапку, прижимаю к груди, чтобы, не дай бог, снова не задеть машину! Играю и думаю: «Вот, пожалуйста, еще одно подтверждение, что подсказки везде. Водитель со своим трепетным отношением к машине подсказал верное состояние. В руках у меня не просто кейс. Из-за лежащих в нем документов убили человека. И, возможно, убьют еще – этот кейс на вес золота!»

Зона

…Закрытое решеткой окно. На фоне окна табуретка. На табуретке голая сгорбленная фигура. Это – я. В кадре меня стригут. Когда готовили сцену, консультант сказал, что я должен быть по пояс голый – так обычно стригут в зоне. Не очень мне понравилась его идея. После стрижки под машинку буду весь день чесаться – душа под рукой нет. Домой помыться тоже не отпустят – некогда. И тут я подумал – раз все равно страдать, то какая разница – буду я страдать по пояс или по пятки?

– Зачем тебе раздеваться по пятки, когда можно раздеться только по пояс? – спрашивает Володя.

– А за тем, Володенька, что, если я разденусь по пояс, то это будет просто тюремная эротика, а если по пятки – то уже метафора. Мол, жил-был на земле человек по имени Родион, и у него было все. И продолжал Родион брать все, что само плыло к нему в руки. А в руки к нему плыл весь мир! Весь мир, со всеми его благами…[9]9
  Перефразированная цитата из фильма «Лицо со шрамом», реж. Брайан де Пальма.


[Закрыть] Но ополчились на Родиона враги его, и предал лучший друг, и отвернулась любимая. И ничего не осталось у Родиона, кроме скорби его. Сидит теперь в одних ботинках – да и те казенные – клянет судьбу свою горемычную, а жестокий зек срезает ему волосы! И выходит, что в этом подлунном мире – олигарх ты, или бомж – невозможно ничего удержать, все зыбко, и нет ничего постоянного…

Для сцены избиения вызван каскадер. Но на среднем плане, когда в кадре все еще я, и ничего страшного произойти не должно, актер, играющий, охранника, заигрывается. Актеры иногда заигрываются – это нормально. Но страшно, если в этот момент у актера в руках настоящая резиновая дубинка. Последнее, что помню, это летящий навстречу пол. Хотя, говорят, я еще пробормотал:

– Черт, как же не везет…

Прихожу в себя, голова гудит, на затылке кровавая шишка величиной с грецкий орех.

Под руки выводят во двор, сажают в раскладное кресло, кладут на голову мокрое полотенце.

– Сниматься сможешь? – осторожно спрашивает Володя.

«Это еще одно испытание, – внушаю себе. – Кто-то хочет, чтобы я сдался, уступил. Нельзя!» На память приходят несколько цитат. Например:

«Большинство разочарований в жизни случается потому, что люди не подозревают, как близко они находились к успеху, когда отступили…»

И еще:

«Вы не можете ничего поделать с длиной жизни, но вы можете сделать что-нибудь с ее шириной и глубиной…»

И еще:

«Чем медленнее мы двигаемся, тем быстрее умираем. Мы не лебеди. Мы акулы…»

Возвращаюсь в камеру и снова пытаюсь играть. Текст вязнет, слова как будто пробиваются сквозь расплавленный воск или кисель. Снова сажусь во дворе, держу на затылке мокрое полотенце. Из-за стены доносятся свирепые крики охранника, избивающего моего дублера…

Когда объявляют обед, еду в больницу на рентген и томографию. Приговор врача – неделя постельного режима. Врач не знает, что это невозможно – у нас есть всего десять дней на зону, там так много надо снять!

…Консультант по зоне Санек отсидел двенадцать лет за убийство мента. Сел в двадцать один год, вышел в тридцать три… Милиционер, которого он избил, умер спустя три часа после избиения. По словам Санька, это и спасло – получил срок за непреднамеренное убийство, а так намазали бы лоб зеленкой, то есть расстреляли. У нас Санек играет самого себя – Володя написал для него небольшую роль. Володя и нашел Санька. Когда снимали аэропорт, бывший зек подрабатывал в массовке. Володя обратил внимание на его наколки и взял на заметку.

В жизни консультант одет в короткую потертую кожаную куртку и широкие штаны, зауженные от колена вниз, так называемые бананы – кто жил в 80-е, знает… И сам, как эта куртка – тертый, но прочный и живучий… У него маленькие, холодные, пронзительные глаза, широкие скулы, короткие темные волосы. В волосах ни сединки – видимо, закрашивает. Еще он старается чаще улыбаться и носит очки. Я подглядел – вместо линз простые стекла. Должно быть, Санек думает, что очки придают ему интеллигентности.

…Пятница предупреждает Родиона о готовящейся расправе. Зеки приговаривают Пятницу за это к казни. Родион идет к смотрящему зоны спасать друга.

– Не трогай Пятницу! – кричу на весь барак. – Он просто хотел помочь… Я отдам тебе все мои заначки, только оставь его в покое!

Володя хочет, чтобы в этой сцене я заплакал.

– Можно, я заплачу только на «крупняке»? – прошу. – Я не знаю, как это делать много раз подряд, я не робот…

Сняли общий план, в котором слез не видно и можно не доводить себя до реальных слез.

Пока перед «крупняком» поправляют свет, выходим в коридор.

– Я читал, что американские мегазвезды, такие, как Николсон, Де Ниро, Аль Пачино, в трудных эмоциональных сценах тоже делают только один дубль на крупном плане, – говорит Володя. – Один золотой дубль! Серьезные сцены там долго репетируются, но когда приходит время крупного плана, актер выкладывается на всю катушку в одном единственном дубле и, если по каким-то техническим причинам все же надо повторить, повторяют съемку в другой день.

Санек молчит. Только губы у него слегка шевелятся. Как будто подсчитывает, сколько при их гонорарах стоит один такой дубль.

– Это многое объясняет, – говорю. – Тут на днях пересмотрел «Пролетая над гнездом кукушки». Там в некоторых сценах Николсон так играет! Трудно представить, как это возможно повторить десять раз подряд.

– Мой любимый фильм! – обрадовался Володя. – Я смотрел его миллион раз… Николсон там такой живой и сложный! Твой герой тоже получается сложным. Вижу, как ты ищешь, пытаешься сыграть сложнее. Я тоже, когда был актером, старался играть сложнее. Как хорош сложный Форест Уитакер с этим своим птозом верхнего века! Или сложный Филип Сеймур Хоффман, этот старик, которому нет еще и сорока пяти! Они странные. Странность и сложность всегда интересней понятной прямолинейности.

«К сожалению, у нас мало, кто умеет играть шепотом, – думаю. – А ведь шепот – это прямая речь кино…»

– Что такое птоз? – интересуется Санек.

…Дубль удачный, но оператор просит снять еще один.

Когда сыгран отличный дубль, следующий положить в десятку трудно. Мешает послевкусие. Его хочется продлить, повторить результат. По Станиславскому, результат играть нельзя – для профессионального актера это, как дважды два четыре. Но соблазн слишком велик. В голове сами собой прокручиваются, одна за другой, каждая секунда удачного дубля, не можешь отказать себе в удовольствии посмаковать сиюминутную победу. Поэтому следующий дубль редко получается удачным. Пока не вернешься к исходной точке, не поведешь новую тропинку по целине, хорошо не получится.

– Вышка, – комментирует Санек последний дубль, что на его языке означает «очень хорошо».

– Снято, сцена закончена, – кричит Володя от мониторов, подходит, жмет руку. Лицо счастливое. Санек тоже жмет руку.

– А ты знаешь, что тебе нельзя пить? – вдруг резюмирует тоном знатока.

– Почему? – я еще не отошел от сцены и не понимаю, он сейчас о ком – обо мне или о моем герое.

– Нервная система у тебя ни к черту, – поясняет Санек. – После проекта давай, лечись. У нас тут в пятнадцати верстах по брестскому тракту есть отличная психиатрическая лечебница, меня там после запоя за два дня приводили в себя… Если что, у меня там знакомый санитар – мы с ним вместе чалились.

– Почему ты думаешь, что ему надо лечиться? – заинтересовался Володя.

– Я сидел, смотрел на него, пока он играл. Он так заводился, заводился с каждым дублем, лицо пунцовое, слезы из глаз, испарина… Я думал, сейчас начнется истерика…… Знаете, сколько я видел таких на зоне! Человек держится, держится, а потом вдруг – Бац! – и слетел с катушек: белая пена изо рта, судороги и все такое…

– Он актер, это его профессия. – смеется Володя. – Не бойся, Саня, пены изо рта у него точно не будет, я не допущу!