Текст книги "Месть негодяя"

Таня

Квартира Паши не далеко от железнодорожного вокзала, в старом доме с большим тихим двором, забитым автомобилями, смотрит окнами на оживленный бульвар, ведущий к проспекту. Я приехал с бутылкой вина. Сели в гостиной. Паша поставил на стол стаканы.

На большой плазменной панели телевизора – Спутниковый Канал Дискавери. Фотогеничный исландский путешественник, редким сочетанием во взгляде африканской самоотверженной целеустремленности и американского обезоруживающего добродушия поразительно похожий на прославленного российского телеведущего Александра Любимова, рассказывает, как кто-то где-то в который раз карабкается вверх по отвесной гранитной скале к жерлу проснувшегося вулкана, проверяет жизнь на прочность. Многих из нас хлебом не корми, дай только покарабкаться к жерлу какого-нибудь проснувшегося вулкана, проверить на прочность свою жизнь! А особенно – чужую…

– Знаешь, а я на новый год лечу на Южный полюс, – как бы между делом сообщает Паша.

– Зачем? – искренне удивляюсь.

– Ну, когда-то же надо! – этот аргумент настолько прост, и в то же время так философичен и глубок, что я начинаю смотреть на Пашу другими глазами. Но чтобы Паша этого не заметил и не насторожился, продолжаю в привычном для нас обоих шутливом духе:

– Там холодно, Паша, там гигантские ледовые торосы, и льдины то и дело отрывает от материка, уносит в океан, и пингвины-людоеды мучаются бессонницей, бродят днем и ночью в поисках легкой добычи… Ну, давай, что ли?

Делаю огромный глоток вина, утыкаюсь взглядом в плазменную панель. Паша внимательно смотрит на меня – вижу это краем глаза, а точнее, периферийным зрением, моим незаменимым оружием в охоте за неожиданными реакциями осторожных людей. Я заметил, Паша и в кадре иногда так смотрит. Отличный взгляд. Так смотрит человек, забывший, что надо кем-то казаться. Все вокруг кем-то пытаются казаться. Даже памятники иногда. Впрочем, памятники вряд ли. Скорее, это не памятники, а те, кто всю жизнь пытался казаться памятником, памятником самому себе, и у кого это, наконец, получилось… По глазам вижу – хочет открыть мне какую-то тайну. Может, в детстве мечтал стать не артистом, а полярником? Зачитывался романом Вениамина Каверина «Два капитана» и пятитомником Руаля Энгельберта Гравнинга Амундсена? Ходил в зоопарк любоваться на белых медведей? Литрами пил рыбий жир, чтобы вырасти большим и сильным, и не бояться пеших переходов среди враждебных заполярных торосов и ночевок в снегу, на отколовшихся льдинах, устремившихся в открытый океан навстречу «Титаникам»? Как мне это знакомо! Мы ведь с Пашей из того поколения, что застало живых Титанов, переживших все эти великие революции, великие войны, великие переселения народов, великие чистки и много еще всего великого… Господи, как же мне иногда хочется чего-нибудь великого на дворе, чтобы еще хоть чуть-чуть подрасти!

«Ну же, Паша, давай, расскажи, свою историю, расскажи, не бойся! – думаю, в ожидании. – И тогда, может быть, я тоже расскажу. Мне есть, что рассказать. Но я не могу начать первым. А знаешь, как хочется? Особенно, когда вот так выпиваешь с товарищем, играющим лучшего друга!»

Не открыл мне Паша свою тайну. Только долил вина, пригубил, щелкнул под селезенкой невидимым тумблером, изменяющим выражение глаз, и позволил всплыть из таинственной глубины прежнему Паше – игрунчику и Пьеро. Видимо, Паша тоже никогда не раскрывает первым секреты. Может, и хорошо. Я заметил, чем больше я кому-то что-то рассказываю о себе, тем меньше у меня мотиваций делать это с экрана. Но я здесь, чтобы рассказывать с экрана. Только за этим, а зачем еще?

– Знаешь, а я люблю пингвинов-людоедов! – воскликнул Паша, радуясь моей шутке. – Читал, у них очень нежное мясо. А я люблю нежное мясо, потому что я большой гурман… Давай еще по одной и трогаемся!

И мы дали еще по одной. И тронулись.

– В отличие от Москвы, чувствую себя здесь потерянным, – сказал Паша на улице совсем другим тоном (улица всегда меняет наш тон, вы заметили?). – Мне не нравится быть потерянным, а тебе?

– Чего же ты хочешь?

– Чтобы не затихало шумное веселье, как пелось в одной пионерской песенке.

– Серьезно? А я устал от шума. Мешает слушать ветер перемен, извини за высокопарный стиль.

– Ветер – это тоже шум, старик!

– Нет, ветер, это гул, улавливаешь разницу?

В ночном клубе оказывается, что Паша бывает здесь в каждый свободный вечер. Когда ознакомительная экскурсия по клубу закончена, тормозим у стойки бара, берем спиртное, квадратную, как фантазия Малевича, сигарную пепельницу и большие спички для сигар. Паша притаранил из Москвы пару хороших сигар – он любитель сигар, знает в них толк. Скромно дислоцируемся за колонной, выпиваем и закуриваем сигары. Многие здороваются с Пашей. Из толпы нарисовалась некая Марина.

– Ты в первый раз здесь? – кричит мне в ухо. – А я раньше танцевала здесь го-го…[8]8
  Так называются девушки или юноши, танцующие полуобнаженными для гостей в ночных клубах.


[Закрыть]

Через три секунды Марина теряет ко мне интерес. В ночном клубе, если ты не в плавках или купальнике и не танцуешь на возвышении брачный танец сексуально голодного самца или стремящейся к оплодотворению самки, то есть если ты не го-го – трудно приковывать к себе чей-то интерес дольше трех секунд, если, конечно, ты не даешь понять, что готов платить… Место Марины сразу занимает еще одна.

– Ты же актер? Не общайся с этой, иначе ты упадешь в моих глазах.

– Почему упаду?

– Ты все не правильно понял… – кокетливо улыбается. Пытаюсь поймать ее взгляд, но она отводит глаза. У нее красивое лицо.

– Не парься, – говорю. – Подумаешь, упаду в глазах! Это не так больно, я проверял. Иногда падать – это все равно, что летать.

– В смысле? – озадаченно хмурит лобик.

– Если летишь в бездонную пропасть, то никогда не узнаешь, что падаешь. Будет казаться, что паришь.

– А ты странный… – как будто обижается. Я заметил, некоторые обижаются, когда не могут понять. Ладно, главное, чтобы за это не расстреливали! И впредь буду следить за базаром, постараюсь быть проще, ну, или хотя бы говорить проще – короткими четкими фразами, я же все-таки в ночном клубе, а не в библиотеке или суде…

– Потанцуем? – спрашивает.

– Извини, в другой раз.

– Почему?

– Не люблю.

– Ты же актер.

Это замечание забавляет. Многие думают, что если актер, то обязательно должен любить танцевать, петь, рассказывать анекдоты… Может, они и правы. Тогда Паша Глазков – гениальный актер, а я – вообще не актер.

– Ну, ладно, еще увидимся, – и мгновенно исчезает. Мне нравятся ночные клубы тем, что захотел исчезнуть – сделай пару шагов в сторону, и тебя нет.

– Сейчас познакомлю тебя кое с кем, – кричит Паша, ныряет в толпу, возвращается с брюнеткой в коротком бирюзовом платье.

– Это Таня. Ну, вы общайтесь, а я пройдусь.

– Что тебе заказать? – спрашиваю.

– Только, если ты тоже, – отвечает. У нее приятный, почти детский голос и такого же возраста улыбка. – Я выпила с друзьями мартини, – деловито сообщает.

– Где твои друзья?

– Уехали.

– Паша тоже твой друг?

– Нет, конечно! Он подружился с моей подругой.

Как же мне весело и легко! Может, вино так работает благодаря сигаре? Это редко бывает со мной. Среди большого числа чужих одно ухо у меня всегда настороже, как у спящего волка. Если бы я был Змей Горыныч, одна голова у меня точно никогда бы не спала и не выпивала, чтобы бдительно следить за периметром.

– О чем ты думаешь? – спрашивает Таня.

– О тебе.

– С какой стати? Ты меня совсем не знаешь…

– Но могу узнать.

Танцуем медленный танец. Чувствую животом спортивный Танин животик, косточки на бедрах… Если девушка худенькая и загорелая, в джинсах с заниженной талией и в короткой маечке, так и хочется встать на колени и поцеловать благословенную полоску обнаженной кожи в считанных сантиметрах от святая святых… Возможно, традиция вставать перед женщиной на колени родилась в те незапамятные времена, когда в моде, как сейчас, были голые пупки – все на свете повторяется, так что голые пупки наверняка уже когда-то были в моде. Грудью прижимаюсь к крупной высокой Таниной груди. Чувствую, как пульсирует ее большое горячее сердце. Кожа у нее смуглая, черные, как смоль, волосы ухожены и струятся по плечам. Чем-то похожа на Юлю Гулько, только взгляд теплый и заинтересованный. «Надо завязывать общаться с потухшими взглядами, – думаю. – Эти потухшие лягушачьи взгляды, как полоса препятствий для спецназовцев – хочется поскорее через нее проскочить…»

– Долго еще здесь собираешься быть? – спрашиваю.

– Нет, надо домой. А ты?

– Тоже надо.

– Поехали вместе. Я могу проехать через тебя.

Улыбаюсь.

– Почему улыбаешься? – настораживается Таня. – Не подумай ничего такого, мы просто высадим тебя у твоего дома и все!

– Смотрела фильм Сидни Поллака «Жизнь взаймы»? – интересуюсь вместо ответа. – А книгу Эриха-Мария Ремарка читала? Это один из моих любимых романов и фильмов. Он про то, что надо торопиться жить. Использовать любую возможность, чтобы почувствовать себя счастливым. И не думать о последствиях. Следующего раза может не быть…

По телефону вызываю такси. Садимся в старенький форд с черными шашечками. За окном плывет ночная иллюминация. Темнота густа и прохладна. Всю дорогу рассказываю содержание фильма «Жизнь взаймы». Там есть сцена с воздушными шарами. Утром герой Аль Пачино просыпается, а Лилиан рядом нет. На столе записка «Уехала кататься на воздушных шарах». Герой Аль Пачино в бешенстве. Бросается ее искать. Находит, кричит:

– Это риск? Это ты называешь риском? Отправиться летать на воздушном шаре с каким-то колбасником? Твои вопросы для меня, словно стена, о которую я бьюсь. Ты кричишь в тоннеле. Ты сочиняешь небылицы. Ты врешь. Пишешь мне записки. Ты рискуешь… От риска жизнь становится слаще? Черта с два!

А она ему:

– Я буду летать! Бобби, сделай то же самое, сделай!

И в небо взмывают воздушные шары. Разноцветные. Большие и маленькие. И надувные детские шарики…

Что такое настоящая свобода? Знаешь, кожей чувствуешь – жизнь может закончиться в любое мгновение – вот она, пропасть, совсем близко… Под ногами осыпается ненадежный грунт, еще полшага и сорвешься, а может, и меньше, чем полшага! Но все равно бесстрашно продвигаешься вперед – нельзя останавливаться! Успеть рассказать, что никто кроме тебя, потому что не знает, не хочет, или боится!.. Врать девчонкам! Разбрасываться! Кричать в тоннелях! Торопиться! Ничто не длится вечно! Если есть впереди хоть чуть-чуть времени – это удача! Никто не знает, сколько осталось! Рисковать – слаще то, ради чего рискуешь!

– Я хочу дослушать эту историю, – шепчет Таня, когда такси останавливается у моего подъезда. – Ты не против? Тогда идем!

В квартире нас встречает медленная музыка из радиоприемника.

– Ты всегда оставляешь музыку, когда уходишь? – спрашивает.

– Нет. Только иногда…

Сажусь в большое кожаное кресло, усаживаю ее на колени. Лицо совсем близко. Чувствую, как свежо пахнут ее волосы. Я целую ее… У нее пухлые спортивные губы – от них, как и от всего ее тела, идет теплая упругая энергия.

Deeper and deeper… Harder and harder…

…Она такая красивая в постели! Еще красивее, чем, когда в платье и на каблуках. Есть женщины, что в постели выигрывают. Их, по-моему, меньшинство. Остальные – даже самые безупречные – почему-то боятся в постели зажженных ламп. Максимум, что могут позволить – одинокую свечку в дальнем углу. Может, эта свечка на краю искаженного пограничного пространства между светом и темнотой и есть тот самый свет в конце туннеля, на который летят все мотыльки?

Так странно – мы провели несколько часов в ночном клубе, танцевали, пили, я курил, но ощущение, что мы чистые. Так мало осталось чистых людей…

– Расскажи мне, каково это – быть актером? – просит через час.

– Хочешь услышать еще одну сказку?

– Нет, хочу правду.

– А может, она горькая?

– Все равно.

Этим двадцатилетним всегда подавай правду, пусть даже горькую. Ни одна еще не просила меня: «Обмани! Сделай так, чтобы я ничего не узнала! Хочу любить тебя, что бы ни случилось…» А зря! «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман…» – писал Пушкин за 7 лет до своей гибели. Думаю, если бы он понял это позже, его жизнь была бы еще короче – низкие истины не только травмируют, но и убивают, и чем раньше это поймешь, тем дольше протянешь… Если правда горькая, мне, например, больше по душе, чтобы врали. Только чтобы врали талантливо, чтобы обман возвышал. Меня трудно обмануть – даже в низкие истины редко верю. А уж, казалось бы, чего проще!

– Ну, тогда слушай, – шепчу на ушко. – У нас по контракту двенадцатичасовой рабочий день. Не трудно прикинуть – на жизнь остается двенадцать часов. Из них восемь хорошо бы поспать. Пару часов тратишь на дорогу к месту съемок и назад. Остается два часа на жизнь, что обычно тратишь на подготовку к следующему съемочному дню. И есть еще тексты, что надо учить… Случаются травмы, так как сцены драк обычно снимаются по старинке – с большим количеством дублей и использованием каскадеров в самых крайних случаях. После травм актеры продолжают работать, как говорится, на морально-волевых… Кое для кого морально-волевые подразумевают алкоголь. Но я не пью во время работы – это табу… Тебе все еще интересно?

– А как в Голливуде снимают опасные сцены? – живо интересуется.

– Десятки камер, подробные репетиции с дублерами. Герой делает один – два дубля на крупных и средних планах. Самое сложное снимается с каскадерами. Засада в таких сценах – если большое число дублей. Люди быстро устают. Ошибаются. Отсюда все эти сломанные носы и челюсти. Чем больше камер, тем меньше дублей…

– Сколько у вас камер?

– Две.

Проводит пальчиком по шрамам у меня на руке.

– Это тебя на съемках?

– Нет.

– Почему-то я так и думала.

– Надо же, люди и не догадываются, насколько трудно быть актером, – вспоминает еще через какое-то время.

Я потный и тяжело дышу.

– Да, ужасно тяжело. Особенно, если встречаешься с двадцатилетними…

– Нет, правда! Они думают, быть актером просто! Типа, ходи по презентациям и премьерам, пей шампанское, купайся в славе! А когда актеры умирают молодыми, все недоумевают, почему.

За окном светлеет.

– Я решила – останусь у тебя, – говорит решительно, словно в знаменателе «теперь я с тобой, и я тебе спасу!»

– В смысле жить? – осторожно уточняю.

– Нет, я имела в виду сегодня до утра. Но, если ты захочешь, то могу и дольше.

– Даже не знаю, что сказать. Уже и так почти утро. А вообще…

Она привстает на локте и делает такую грустную мордочку, что любой другой на моем месте разрыдался бы.

– Что-то я не поняла, ты хочешь, чтобы я прямо сейчас уехала?

– Нет, конечно! …Но вообще, да…

– Я обижусь, – выдавливает и отворачивается к окну.

– Не обижайся! Просто, когда работаю, то сплю один, – поспешно объясняю. – Не высыпаюсь.

Хочется обнять ее, приласкать, как котенка. Но понимаю – тогда точно придется оставить у себя.

– Жаль, – говорю вместо этого очень спокойным, почти холодным голосом. – Тогда мы больше не увидимся. У меня такая работа – надо высыпаться. И много времени проводить в одиночестве. Я очень хочу с тобой общаться. Мы можем встречаться, устраивать превосходные вечера. Но ты будешь уезжать. Если ты не согласна…

– Согласна.

– Я не обижусь…

– Да, говорю же, согласна!

Повернулась, обняла, стала целовать… Господи, сколько же у нее не было секса? Или это для нее норма?

Бережно отстраняюсь, встаю, шлепаю к плите. Завариваю манную кашу.

– Ты проголодался? – кричит, слыша, как звеню кастрюлями. – Давай, я приготовлю?

– Нет, язва немножко беспокоит…

– У тебя еще и язва! – произносит таким тоном, словно по-другому и быть не могло.

Сидим, голые, на кухне. Ем кашу, а она смотрит и улыбается. Небо за окном на глазах светлеет.

По телефону вызываю такси. Стоит, одетая, в прихожей, протягивает руки.

– Ну, иди ко мне, герой, давай прощаться!

Мне вдруг так снова хочется, что не могу сдерживаться – срываю с нее одежду… Она садится на корточки, делает все очень нежно. Но я понимаю – быстро не получится. Трудно сделать за две минуты то, что надо делать часами…

…В одиннадцать разбудил домофон. Привезли воду.

Удивительно, спал так мало и выпил так много, да еще делал и то и другое с сигарой в зубах, а чувствую себя, как младенец! «Может, многие младенцы так и рождаются – с маленькими бутылочками вина и крохотными сигарками в беззубых пастенках? – фантазирую весело. – Может, за это и хлопают по попке, едва перерезав пуповину?»

Бодрящий наркотик в крови кипит! Сердце переполняют радость и желание всегда быть счастливым. Хочется звонить Глазкову, Тане, Вознесенскому, Бонч-Бруевичу, Путину, Господу богу! Рассказать им, как важно радоваться каждому мгновению, проведенному на земле! Мечтать, строить планы, замахиваться на труднодостижимое и не бояться, когда оно замахивается в ответ! Стараться во всем быть максималистом, как молодой и амбициозный удав, решивший сожрать на завтрак половозрелого быка, или как бычок-подросток, решивший на спор проделать не короткий путь в лабиринте желудочно-кишечного тракта половозрелого удава! «Глазков явно что-то подмешал в сигары! – думаю, не в силах успокоиться. – Бармен что-то подсыпал в вино! В поцелуях Тани была такая космическая благодать, как будто она натерла губы специальным волшебным блеском или незадолго до нашей встречи целовалась взасос с самим Иисусом Христом, Магомедом или Буддой…»

Скорей бы наступил вечер! Снова встретиться с Глазковым, пойти ужинать в хороший ресторан, на дискотеку, в толпу красивых и влюбленных в жизнь!

Принимаю горячий душ.

Выпиваю крепкий горячий кофе без молока.

Выхожу на улицу, чтобы подставить лицо солнцу и ветру.

Полдень. Тепло и солнечно. Осенью в солнечный день трудно без часов определить утро, или вечер. Солнце не поднимается и не опускается, а как будто неподвижно висит беспристрастным золотым фонарем. И свет другой. Мягкий. Как летом на закате. Или на рассвете далеко от дома, где ты прогудел ночь навылет с кем-то, кого уже и не вспомнить. И теперь идешь по пустынной морской набережной среди стариков, ковыляющих на утренний заплыв, поглядываешь на их измученные жизнью узловатые синие ноги, торчащие из отутюженных шорт, и ликуешь – все лучшее впереди!

Вечером звоню Глазкову. У него все утро и день были какие-то приключения, он усталый и не выспавшийся, собирается залечь спать.

Набрал номер Тани.

– А я как раз недалеко от тебя, – говорит. – Что купить?

…Сидим на диване у телевизора. Ем заказанный в ближайшем ресторане отварной говяжий язык с картошкой и помидорами, пью виски со льдом. Таня пьет воду.

– Хочешь сигару? – спрашиваю, видя, что она совсем не получает удовольствия от воды.

– Мне не нравится курить.

– Мне тоже. Но я подсел на вкус сигарного дыма – он помогает быстрее высыпаться и испытывать радость от ерунды. И то и другое в последнее время мне необходимо, как воздух…

Выкуриваем вместе небольшую сигару «Ромео и Джульетта», одну на двоих. «Господи, и кому пришло в голову так назвать сигары?! – думаю. – Чтобы оправдать название, я бы написал на коробках руководство: „Только для тинэйджеров. Рекомендуется выкуривать одну сигару на двоих перед сном. Для улучшения действия никотина лучше запивать раствором цианистого калия“». Целуемся на диване, по очереди прикладываясь к сигаре.

А потом мы в спальне…

При свете ночника…

Долго…

…Чупа-чупс придумали не для детей – эти леденцы надо разрешить продавать только в секс-шопах…

Все, что она делает сейчас со мной, не для меня – это ей так хочется. Но даже если это не так и она играет – пусть! Да здравствует обман, приносящий блаженство! Да здравствует ложь, от которой встает! …Когда снова вошел в нее, она сразу влажно и шумно кончила. И почти одновременно с ней я.

…Когда Таня уехала, я быстро лег и погасил свет. Была половина четвертого, а вставать в семь.

«– Сигары идут только мужчинам – они стимулируют, расслабляют и придают мужественности.

– А что придает женственности?

– Ныть, рожать детей, обсуждать соседей… <…>

– Ты неправ.

– Нет ни правых, ни виноватых. Каждый исполняет свою роль.

– И каковы эти роли?

– Ты стремишься быть живой и твоя роль быть живой и преумножать жизнь вокруг.

– А твоя роль?

– Моя роль – быть мертвым, абсолютно мертвым…»

Ингмар Бергман «Земляничная поляна»

«Серые пятна на экране…»

…Сцена в мэрии, в кабинете Филиппа занимает почти четыре минуты. Таких длинных игровых сцен на этом проекте еще не было.

Во время репетиции подъехал Бонч-Бруевич.

– Ты совсем в этих сериях другой, – сказал Глазкову. – Для меня это откровение, Паша. Не думал, что так хорошо умеешь играть! После нашего проекта предложения на тебя посыплются, как из рога изобилия. Что тут скажешь – настоящая Звезда! – и потрепал Пашу по плечу.

О моей игре он ничего не сказал. Я ждал, что скажет. Хоть что-нибудь. Ну, хотя бы: «Ты тоже молодец, Алексей, работаешь ровно и профессионально, находишь интересные детали, неожиданные повороты, острые углы…» Или, например: «Ты тоже молодец, Алексей, ты всегда такой подготовленный, всегда знаешь текст и почти никогда не споришь с режиссером, стараешься осмыслить режиссерские предложения, соединить их со своим видением роли и выдать достойный результат…» Ну, или, в конце концов: «Ты тоже молодец, Алексей, ты всегда опрятен и подтянут, и от тебя всегда пахнет дорогим отличным парфюмом…» Шутки шутками, но я протащил на себе первые четыре серии. Филипп там пугается, выглядит растерянным, хмурится, задает неудобные вопросы и получает от бандитов по башке. Родион действует, ведет сцены… И, в конце концов, у меня, действительно, отличный дорогой парфюм! А может, Бонч специально? Он сам актер, знает, как порой помогают эмоции из реальной жизни по другую сторону камеры. Может, попытался разозлить? Думает, я от этого лучше сыграю? Бончу хочется, чтобы мы все играли злее. Он задумал мужской сериал, и считает, что чем злее будут герои, тем выше будет рейтинг.

…Как сыграть человека, отсидевшего в тюрьме шесть лет, если сам не сидел? Как влезть в его шкуру? За что уцепиться? Чем подхлестнуть фантазию?

Стараюсь вглядываться в партнера, вслушиваться в его текст, снова и снова перелопачивать смысл каждой фразы, искать… В конце, на уходе, во втором дубле вдруг широко и зло улыбаюсь – в предыдущих дублях я этого не делал. Сам не ожидал. Просто почувствовал – надо улыбнуться. У Родиона после тюрьмы внутри воронка. Надо по чаще улыбаться, чтобы люди не увидели боли в глазах. Но улыбка пока еще не опытная, чужая, не органичная. Улыбка, сквозь боль. Как смех сквозь слезы. Полуулыбка – полугримаса. Попытка прикрыть душевную воронку…

Надо отдать Паше должное – он очень хорошо подыграл из-за камеры. Не сокращал текст, не пропускал оценки, выкладывался. И я подумал – если хочешь, чтобы люди тебе помогали – дружи с ними. Надо было давно нам попьянствовать, покурить сигары, поохотиться за девчонками, поговорить о пингвинах-людоедах…

После съемки Настя провожает меня к машине.

– Куда это вдвоем? – ревниво окликает оператор-постановщик Саша Щурок.

– С Алешенькой уезжаю, – шутит Настя.

– То с Пашенькой, то с Алешенькой… – наигранно ворчит Щурок. – Не тех ты выбираешь, Настя. Кто они такие? Серые пятна на экране…