Текст книги "Месть негодяя"

Оптимизм

В девять дают позавтракать. На завтрак коробочка творога, баночка сметаны, крутое яйцо, хлеб с маслом и чай. Есть не хочется, но аппетитным кажется сам процесс завтрака. Так иногда не охота никуда спешить, но все равно бежишь, потому что привлекает сам бег. Короче, съедаю и выпиваю все, что дали.

После завтрака обход. Как и обещали, знакомлюсь с симпатичным зав отделения Павлом Владимировичем. Жестикулирует, пружинит ногами, как будто спускается на лыжах с горы, приплясывает, вращает на бедрах невидимый обруч…

– Как самочувствие, молодой человек?

– Спасибо за комплимент! Враги не дождутся…

– И много врагов?

– А у кого их нет…

– У меня нет.

– Ну, вы же врач, знаете, кому какие пилюли подсунуть…

– Шутите? Это хорошо.

Нажимает кнопки компьютера, изучает показания. Вновь на моем пальце прищепка с датчиком. На плазменном экране появляется цифра 71.

– Что за штука? – спрашиваю оптимистично.

Тревожно молчит.

– Если она определяет, в каком возрасте я окочурюсь, то меня это не устраивает, давайте что-то думать.

– Это пульсоксиметр. Отражает степень насыщения крови кислородом. Показатель не критичный, но будем поднимать…

– Желательно, чтобы этим занялись медсестры помоложе и посимпатичнее. Хотя, как говорится, нет некрасивых женщин…

– А у нас в отделении их и нет, и среди больных, кстати, тоже… Какие еще пожелания?

– Из самых невинных пожеланий – было бы здорово, чтобы дверь в палату была закрыта. У меня от вас секретов нет, но ваши искусственные легкие работают, как самодельные водокачки…

Дверь закрыли, в палате стало тише. Но не успел задремать, как зашел еще один в белом халате.

– Экстренную помощь мы оказываем бесплатно, – говорит. – Но за отдельную палату придется заплатить. Подчеркиваю, это не за лечение, это за саму палату. Для вас же это не проблема? Сколько вы зарабатываете? Долларов триста в день у вас выходит?

Тут же получил мое согласие, но ушел, обиженно сгорбившись и сунув руки в карманы. Как будто жизнь приносит одни разочарования, и к плечам приделана невидимая полка, на которой каждый день по утрам выставляют бесчисленное число открытых пузырьков с анализами мочи, и там же – моя бутылочка…

Не успел уйти «переносчик мочи», вбегает запыхавшаяся Ржевская.

– Ты чего запыхалась? – спрашиваю. – Боялась не застать меня в живых?

– Типун тебе на язык! У вас тут карантин – меня долго не хотели пускать. Да еще с сумкой! Пришлось дать санитару на чай, чтобы провел огородами.

– Хорошо, что не в лоб…

Ставит сумку на стол, разгружает продукты, топчется у подоконника… Как говорится, бьет копытом.

– Ты присядь и не волнуйся, здесь за посещения не расстреливают. Расскажи лучше, кто за меня похлопотал, чтобы меня сюда положили.

– Все твои друзья! Володя Вознесенский позвонил Виталию Старикову, Виталий позвонил в управление здравоохранения города, оттуда позвонили сюда… Мы за тебя так переживаем! Поправляйся скорей, пожалуйста, очень тебя прошу – графики летят…

…Я оптимист, но, когда лежать неподвижно под капельницей уже совсем невмоготу, закрываю глаза и представляю, что я в древнем Китае и меня казнили. Был у них там один особенно изощренный способ – человеку отрубали руки и ноги, вырывали язык, выковыривали глазные яблоки, протыкали барабанные перепонки, а потом выхаживали и помещали в общественной уборной. У бедняги не оставалось в жизни ничего, кроме погруженного в темноту и жуткое зловоние сознания! Я фантазирую на эту тему не абы как, а со свойственным мне жизнелюбием, доведенным предлагаемыми обстоятельствами почти до состояния аффекта. То есть стараюсь представить все как можно реалистичнее, чтобы еще больше обрадоваться, когда открою глаза, пошевелю руками, ногами и всем, чем смогу в эту минуту пошевелить, втяну через сопливый нос в воспалившиеся легкие ионизированный реанимационный воздух, услышу за стеной хрипы и храпы собратьев по несчастью, и почувствую, что дела мои не хуже других!

Через три дня температура спадает. Я не сомневался, что так и будет, но, прослушивая легкие и снимая показания компьютера, Павел Владимирович все еще хмурится. В меня 24 часа в сутки вливают антибиотики с сопутствующими растворами. От этого вены с катетерами воспалены. Приходится все время менять руки и делать на ночь гепариновые компрессы.

– Бедные ваши вены! – сокрушается медсестра Татьяна. – В реанимации обычно ставят катетер в магистральную вену – она вот тут, на шее. На руке вены периферийные – быстро «горят».

А еще болит печень и по утрам такая тошнота, словно я пропьянствовал несколько дней подряд. Тогда я вспоминаю мои реальные выдающиеся пьянки и их последствия, и от этого переносить утреннюю тошноту намного легче.

Уже узнаю медсестер по звуку шагов. Татьяна ходит торопливо, почти бегом. Снежана цокает, как лошадка – у нее туфли на каблучках. Алевтина Ивановна шаркает, шамкает и шумит. Если за стенкой разговаривают драматическим шепотом, звенят посудой, гладят кого-то против шерсти, водят железом по стеклу, распевают русские народные песни, забивают гвозди кому-то в мозг, значит, Алевтина Ивановна совсем близко.

– Почему не брЫтый? – спрашивает она меня как-то утром. – Чтобы к следующему моему дежурству побрЫлся.

Надеюсь, через трЫ дня меня здесь не будет!

Лечебный кальян

Каждый день после завтрака по коридору привычно скрипит колесиками тележка с ингаляцией – лечебный кальян, как я это любовно называю.

– Будет АЦЦ, ацетил-салицин, – благодушно предупреждает старенькая близорукая медсестра, как будто речь идет о качественном опиуме. – Дышите не глубоко, а то закашляетесь.

Открывает коробочку, выбирает мундштук, нежно насаживает, загружает в контейнер пузырек с лечебным раствором. Не хватает приглушить свет, включить восточную музыку и запустить вокруг койки полуобнаженных красоток, танцующих танец живота! Бережно беру мундштук. На рукоятке черная кнопочка. Нажать – поступает смесь воздуха и лечебного газа, этого самого АЦЦ. Будь моя воля, я бы сделал ее зеленой. Или любого другого цвета. В больницах я бы вообще запретил черный цвет… Делаю глубокую затяжку. Блаженно закрываю глаза. Я не люблю кальян, но, раз уж приходится курить, надо это делать с удовольствием.

– Раньше с утра спешила в больницу, как на праздник, – откровенничает «кальянщица». – А теперь считаю дни до пенсии, как солдат до дембеля – у меня сын служил в армии, он рассказывал, каково это. Год мне остался. У меня всегда были хорошие отношения с людьми. Но эти две малолетки… Они считают меня глупой, воруют и прячут мои очки, дразнят Тортилой. Я им ничего не отвечаю, делаю вид, что не замечаю. Хотя я могу и ответить, могу постоять за себя!

«Зря, надо отвечать, – думаю. – На каждый плевок, каждое оскорбление надо отвечать, если есть силы и решимость! Мир не становится лучше, пока мы позволяем приколачивать себя к крестам и делаем при этом страдальческие физиономии лузеров. Опыт показывает, мерзавцы сами по себе не вымирают. Давно пора вешать над кроватями распятия, показывающие подонкам FUCK, а всем добрым людям на всякий случай носить в карманах кастеты…»

– Не уходите на пенсию, – говорю, выпуская в потолок голубое лечебное облако. – Пройдут полгода или год, и все изменится. Ваши недоброжелатели свалят, их место займут хорошие люди. Все, проверяющие нас на прочность, рано или поздно, сваливают. Или ломаются, от бессилия нас сломить! Важно только, чтобы нам хватало терпения! А если ваши недруги не свалят и не сломаются, позвоните мне, и я приеду. Я помогу вам!

– А ведь их через год обещали перевести в другое отделение, – оживляется. – Вы правы, не надо мне уходить! Кто же без меня будет катать эту тележку?

Ее близорукие глаза под толстыми линзами очков делаются счастливыми. «Эх, если бы оно было всегда, это другое отделение, отделенное от моего бодрого мира высокой бетонной стеной с колючей проволокой, как в зоне, на которой сидел Родион! – мечтаю под воздействием игрушечного опиума. – И чтобы все говнюки – все без исключения – рано или поздно туда отправлялись! Может, в настоящем Раю все так и устроено? Ну, то есть там все не идеально и не прилизано, но стоит появиться на горизонте какому-нибудь засранцу, ты ему – бац! – в рожу веселую струйку АЦЦ из кальяна и бодрым веселым пинком за бетонную стену, под замок!»

Кальянщица прощается, увозит волшебный целительный дым, а я лежу, смотрю в окно. И дым Отечества нам сладок и приятен, потому что он целительный! Хотя иногда кажется, что, наоборот… Небо застилают свинцовые облака, в стекло сурово барабанит дождь со снегом. Осень на глазах превращается в зиму. И я мысленно соскребаю себя с земли, собираюсь с силами… Кто-то из великих сказал, что кино люди смотрят, потому что хотят увидеть, как исключительные люди совершают исключительные поступки исключительным образом. Вывод из этого напрашивается сам собой – чтобы играть героев, надо и самому хоть немножко быть героем, ну, хоть чуть-чуть, хоть самую малость, хоть капельку! В этой лживой профессии надо изо всех сил стараться быть честным. Хотя бы с самим собой.

Звонит Настя.

– Вчера ходили в ночной клуб, – рассказывает. – Была тематическая вечеринка, в стиле стиляг. Мы оделись соответствующе. И были там, как белые вороны. Другие девушки оделись, как обычно – черные короткие облегающие платья, каблуки… У нас не умеют отдыхать и веселиться!

– С кем ходили? – спрашиваю.

– Ну, с Иркой…

– И все?

– С ним тоже. Мы помирились, Леш… Но ведь у тебя все и так будет хорошо, правда?

Все будет не просто хорошо – офигенно! Да и сейчас все зашибись! В моей жизни, как в компьютере, происходит апгрейд. Устанавливаются обновления, открываются новые возможности, расширяется база данных… Ребята! Все, кому я дорог или хотя бы не безразличен, поверьте, со мной не может произойти ничего дурного! Расслабьтесь и ждите – я скоро к вам вернусь! Лучше сходите пока за коньяком и апельсинами, чтобы отпраздновать нашу встречу… Верю ли я в Бога? Просто я знаю, что есть кто-то, кто каждую секунду за мной приглядывает. Как когда-то в детстве – мой отец. Может, это и есть мой отец. А еще рядом с ним мои друзья, что тоже ушли… Они и со мной тоже рядом. И во мне.

На очередном утреннем обходе, просмотрев на компьютере мои показания и заметно повеселев, Павел Владимирович разоткровенничался и рассказал, что по его наблюдению тяжелобольные перед смертью тоже испытывают облегчение. Как будто кто-то им дает новые силы и надежду. Я вспомнил, как по-праздничному взвинчен был отец в свой последний день. Он без конца разговаривал, быстро и отрывисто. Как гениальный сумасшедший пианист Джефри Раша в фильме «Блеск», повторял по несколько раз одно и то же, путался, жестикулировал, по-дружески обращался к кому-то, кто, как ему казалось, стоял на балконе, отец хотел нас познакомить. Мне приходилось то и дело вставать, открывать балконную дверь палаты, показывать, что там никого нет. В тот последний день лицо отца изменилось, как будто он начал превращаться в кого-то. Это было и страшно, и, как ни странно, любопытно… Может, это было началом его перерождения? Но в кого? Возможно, в того, кого я не мог видеть, но кто уже стоял на балконе, дожидаясь нового лица. Ну, что ж, в таком случае этому на балконе крепко повезло. И хорошо бы, чтобы этот парень тоже был я…

Ночью приснилось, как будто я прихожу в какой-то бар, а там можно почистить кровь. Мне моим же десантным ножом с зазубринами вскрывают вены, сцеживают кровь в ведро, уносят в подсобку чистить. В высокий пивной стакан тут же наливают из пивного крана здоровую свежую кровь. В стакане пена. Я не знаю, что с ней делать. Бармен в красном халате и красной марлевой повязке, судя по голосу – Олег Шкловский – берет стакан, со знанием дела сдувает розовую пену на пол, протягивает мне…

– Пей, Родя! Это отборная, очень мягкая и душистая кровь местного разлива, думаю, все пять звезд! Пей и выздоравливай, дружище! У нас у всех из-за тебя графики летят…

Побег

Через семь дней после поступления в реанимацию я сбежал. Случилось это так: мне позвонила мой агент, и сказала, что меня очень хотят видеть на пробах в Москве. Главный герой – Ангел. Он спускается с небес, как Бэтмен, как Спайдермен, как Агент 007, чтобы творить справедливость и спасать только что умершие души… Сама постановка вопроса меня сразу зацепила. Никогда еще мне в руки не попадался такой материал. Да и не снимают в России про Ангелов. Когда съемки – неизвестно, но попробоваться надо в ближайшие два дня.

– Понимаю, ты в больнице, в другом городе, но я не могла тебе не сообщить, – сказала агент. – Они очень хотели именно тебя.

– Интересно, почему. Разве я похож на ангела?

– И я у них это спросила, – засмеялась агент. – А они, мол, ничего не знаем – телеканал заказал…

– Какой телеканал?

– Не сказали, но дали понять, что самый главный.

– Первый что ли?

– Ты повторил сейчас мои слова – не знаю, они многозначительно промолчали.

По моей просьбе агент по интернету переправила на местную студию текст, к вечеру он был у меня. Я на одном дыхании прочитал сценарий и понял – от таких ролей нельзя отказываться, даже в реанимации. Особенно в реанимации!

Меньше, чем через час я уже мчался на такси домой через зияющую черную дыру вечернего города и думал о моем Ангеле. И меньше, чем еще через час, по дороге в местный аэропорт, и потом в зале ожидания, и в самолете, и в такси по дороге из Шереметьево, и ночью во сне, во вспышках одурманенного антибиотиками сознания, я думал о моем Ангеле.

…И когда меньше, чем через сутки попадаю черт знает куда, в спальное Медведково, где в крохотном офисе неизвестной крохотной компании-производителя назначены пробы, и оказываюсь перед камерой, чтобы чуть позже, в оцифрованном виде, предстать на суд продюсеров некого «самого главного канала», мне требуется получить ответ на пару непростых вопросов.

И первый, самый главный: «А что, если быть Ангелом – наказание?»

– Что вы имеете в виду? – настораживается режиссер проб, девушка лет тридцати, избегающая смотреть в мои воспаленные болезнью и страстью глаза, а точнее – воспаленные болезненной страстью.

– Ну, допустим, ваш герой в земной жизни работал, например, в бухгалтерии клинической больницы уездного городаN – ежедневно брал там взятки с заезжих сериальных актеров за предоставление отдельных палат, сверхновые швейцарские и немецкие антибиотики, индивидуальный подход и возможность посещения в неурочное время. Он жил с ощущением, что к плечам его привинчена незримая полочка, на которой постоянно находятся миллионы пузырьков с чужой мочой, то есть, можно сказать, вся моча мира давила ему на плечи, а это, как вы понимаете, груз не малый! Чтобы расслабиться и отомстить миру за «обиду», этому парню приходилось быть изобретательным – он коварно мочился из окна на прохожих, устраивал пьяные оргии с подсыпанием ядов в вино случайным гостям, длинными и острыми иголками пронзал восковые куклы Президента и Премьер-министра, а потом прилипал к экрану телевизора и ликовал, если ему казалось, что колдовство действует!.. Если Бог – это не красивая метафора, то наш «бухгалтер» после смерти однозначно бы огреб! Считается, что грешника на том свете ждут черти, раскаленные сковородки и все такое. А вдруг, грешников в наказание превращают в ангелов?! Допустим я Ангел (я взял со стола игровой бокал с соком, поднес ко рту) – смотрите, вот, я делаю глоток, а вкуса не чувствую потому что я Ангел! Если это вино, то я и ни черта не опьянею, потому что я Ангел! И не почувствую вкус и запах женщины, если что, потому что я Ангел – ангелы же бесполы! И, как собака, буду видеть мир черно-белым, потому что ангелы, как известно, видят мир, как собаки! Вот я и говорю – может, быть Ангелом наказание?

Да, и как этот Ангел будет одет? Еще не думали? Если меня утвердят, пусть мой Ангел носит длинное широкое пальто, чтобы под полой можно было прятать трубу. Труба пусть будет обязательно розовая – я сам об этом позабочусь. И в брюках или джинсах пусть красуется вот этот ремень – приподнимаю футболку, чтобы они увидели мой древний ремень от Версаче, с приметной позолоченной пряжкой, что я специально для проб откопал в чулане. Почему розовая труба и именно этот ремень? Если меня утвердят, я все вам расскажу в подробностях…

А если меня не утвердят – такое ведь тоже возможно – я напишу и сниму свою историю. И там Ангел-хранитель будет спасать лишь того, кто сам хотя бы однажды кого-то спас. Потому что, по-моему, чтобы иметь Ангела-хранителя, надо и самому хоть раз в жизни побыть для кого-то Ангелом-хранителем! А как вы думали? Хотите быть спасенными – спасайте! Впрочем, может, все так и работает, и я просто пока не знаю…?[11]11
  Авторские права на идею такого сериала зарегистрированы. В момент принятия книги в производство автором велись переговоры с одним из центральных телеканалов о запуске пилотных серий под рабочим названием «Злопамятный ангел».


[Закрыть]

P.S.

«Будьте со мной осторожнее. У меня злопамятный ангел-хранитель. И вечно пьяный бес-искуситель»[12]12
  Статус в Одноклассниках.


[Закрыть]

Возвращение

До самолета есть немного времени. Надеваю спортивный костюм, сажусь в джип, еду в Серебряный бор. Спортом заниматься рано. Но и не заниматься не могу. Отяжелел. Кровь закисает. В мозгу застой. Тело требует нагрузки.

Оставляю машину на просеке в лесу. Темно и в воздухе морось. Пахнет мокрой землей и сосновой корой! Сначала быстро иду по тропинке, но, не могу удержаться и перехожу на бег. Потихоньку. Осторожно. Как по минному полю…

– Как твое здоровье? Ты поправился? – спрашивает девушка, сидящая в самолете сразу за мной. – Я играю главную женскую роль в параллельном проекте, где режиссер Бонч-Бруевич, поэтому знаю…

В салоне Боинга много свободных мест. Пересаживаюсь к ней.

– А у нас тоже жесть, – делится. – Мне во время холостого выстрела частицы пороха попали в глаз. А партнер получил прикладом в челюсть. Еще меня пытались заставить спрыгнуть с дерева с четырехметровой высоты – еле отвертелась! И у Бонч-Бруевича постоянные перепады настроения – то орет на всех, то заигрывает. Назло срывает актерские графики. Пригрозил мне, что, если я полностью не освобожу для него ближайший месяц, он сократит мою роль. Кажется, он сильно измотан – нервная система у него ни к черту…

– А ты его пожалей. Вот увидишь, он сразу перестанет орать и срывать твои графики. Мужчинам надо, чтобы их иногда жалели, но только незаметно, чтобы они сами этого не поняли… Так уж мужчины устроены – все время нуждаются в женском тепле, но стараются держаться так, будто вас нет…

Ночью сплю плохо, ворочаюсь. Утром встаю разбитым. Тошнит и раскалывается голова. Чтобы отвлечься и заодно войти в материал, вчитываюсь в сценарий, кружу по квартире, приоткрываю окно, делаю несколько глубоких вдохов…

После обеда знобит и появилась тревога. Раньше, когда слышал, что при некоторых болезнях появляется чувство тревоги, не понимал. Теперь знаю.

«Ничего, завтра съемки, работа поможет прийти в себя! – думаю. – Хватит болеть, клин клином!» Тороплюсь в тренажерный зал. Тридцать минут кручу педали велотренажера – гоняю сердце, потею. После тренировки как будто легче. Видимо, привычный к спорту организм воспринял спортивную нагрузку как сигнал, что здоров.

…И вот он настал, этот день возвращения в строй! Пашка сидит в вагончике, весь в нарисованных ссадинах.

– Видишь, какое должно произойти между нами мочилово! – радостно показывает на лицо.

Филипп за рулем фургона, на котором намечен побег. Родион его успокаивает: «Все будет хорошо, прорвемся!..»

ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, ПРОРВЕМСЯ! Надо написать это 150 000 раз везде, куда упрется взгляд! В одном хорошем фильме герой говорит: «С девушками надо делать вид, что ты уже победил». Думаю, не только с девушками… Вот, я и делаю, изо всех сил делаю вид, что я победил и по другому быть не может!

С каскадерами и без

Первая неделя после больницы похожа на год. Как назло, сплошь сцены беготни и драк. Где возможно, вместо меня снимается дублер. Но бывают сцены, где дублер, ну, никаким боком. Например, в ресторане…

Чтобы подвести Родиона под новое уголовное дело, майор милиции в штатском провоцирует его на драку. Снимается это целый день, подробно, но с таких точек, что никак не подставить дублера, делаю все сам. После токсичных антибиотиков печень барахлит. То и дело тошнит, подскакивает температура, болит правое подреберье, а главное, быстро устаю. Вроде, толком и не поработал, а хоть пластом ложись. Павел Владимирович предупреждал, что так будет – это синдром хронической усталости. После обеда чувствую себя совершенно обессиленным и в одном из дублей ошибаюсь, попадаю артисту, играющему майора, кулаком в висок. Минут пятнадцать он приходит в себя, приложив к шишке пакет со льдом. С трудом добиваем сцену и садимся ждать, когда закончится снег. Он идет с утра, поэтому утреннюю натуру перенесли на вечер. Но снег все не заканчивается, и земля становится все белее. Когда понимаем, что ждать бессмысленно, разъезжаемся по домам.

На другой день с утра улица. Я нервный, потому что холодно и лихорадит. В промежутках между сценами прячусь в вагончике, лежу в пальто на диване, свернувшись калачиком, как пес.

После улицы снимается драка Родиона и охранников спортклуба. Снова драка, и снова так мало сил! На площадке дублер, но вновь его никак не задействовать – слишком мало места.

Ближе к вечеру приезжает Глазков. Встречаемся на улице Аэродромная в ангаре для самолетов и вместе с постановщиком ставим финальную драку. Она должна быть лаконичная – несколько сильных ударов, между которыми текст. Текст мы тоже пишем сами, так как этой сцены в сценарии нет.

В первом же дубле Паша Глазков бьет меня кулаком в висок. А когда я отбрасываю его на капот, он случайно носком ботинка попадает мне по ноге, поврежденной в сцене на водохранилище. Ну, и Паше тоже достается…

Легкие мои еще не готовы к такой нагрузке. Начинаю кашлять и задыхаться. Чтобы не кашлять в кадре, держу наготове кружку горячего чаю с молоком, прячу ее за колесо одной из игровых машин, поближе к месту драки. Молоко смягчает горло и успокаивает спазмы в желудке.

…Что такое боль? По-моему, боль условна и зависит от личной чувствительности. То, что для одного боль, для другого комариный укус. Мой дантист говорит, у молодежи зубы не болят так, как раньше у их родителей. И дело не в зубной пасте и жевательной резинке против кариеса. Человек не чувствует зубной боли, хотя нервы воспалены. Сигнальная система не сигнализирует, хотя должна. Отсюда, запущенные болезни, что так трудно лечить. Люди вовремя не понимают, что больны. И значит, надо мне радоваться, что я все еще чувствую боль!