Текст книги "Месть негодяя"

Лида Колесник

…У Лиды Колесник волосы собраны на затылке в пучок, губы ярко накрашены. Пухлые, чувственные губы, наиважнейшая часть ее лица, да, и любого женского лица, из-за собранных на затылке волос еще больше притягивают мое внимание. Иногда мне кажется, выражение «глаза – зеркало души» безнадежно устарело и теперь зеркалом души у девушек являются не глаза, а губы! Ну, что ж, я люблю красивые губы, по мне, пусть будут хотя бы губы, чем вообще ничего… Это не относится к Лиде – у нее есть все, что нужно, по крайней мере, при поверхностном осмотре…

– Ну, и что ты мне покажешь дома? – спрашивает она, пока переставляют свет. Вопрос Лиды не случаен – пару недель назад, я послал ей СМС с приглашением в гости. В качестве главного аргумента там фигурировало многозначительное «мне есть, что тебе показать». Лида не приехала, но на всякий случай оставила дверь в мою жизнь приоткрытой, вежливо просунув в образовавшуюся на миг щель фиксатор в виде интеллигентного «как-нибудь в другой раз обязательно, дорогой…»

– Покажу тебе сцены, где ты меня соблазняешь и подкидываешь наркотики, – говорю. – Бери бутылку коньяка и приезжай в гости.

– О, как здорово! – воодушевленно кивает. – Я обязательно приеду! Обязательно!

Смотрю на Лиду с недоверием. Как-то слишком решительно согласилась. Как будто это само собой разумеется – приезжать в гости к парням с коньяком, и по-другому просто не бывает.

– Коньяк я купил, – сообщаю для большей убедительности. – Просто приезжай. А ты, кстати, что пьешь? Может, мне еще что-нибудь купить?

– О, разное… – отвечает весело. Видимо, это означает: «Пью все, только наливай!». – Я могу приехать с апельсинами. Ты пил коньяк с апельсинами?

…Однозначно от Лиды исходит что-то, от чего я столько раз сходил с ума, и к чему теперь стараюсь не приближаться слишком близко… Как я ошибался, когда думал, что с годами стану спокойнее! Не стал. Разве, что немного опытнее – умею держаться на расстоянии, чтобы не вспыхнуть и не сгореть – я же все еще такой пожароопасный!

Когда снимают мои крупные планы, и она за кадром, я не смотрю ей в глаза, смотрю ближе к камере.

– Тебе как удобнее, работать со мной или без меня? – спрашивает, заметив это. – Мне садиться ближе к камере или наоборот?

«Делай что хочешь, милая, садись, куда угодно, только не уходи! – хочется шепнуть. – Будь где-то поблизости! Просто будь…»

Кукла Вуду

Из Москвы прилетела отдохнувшая Яна Носова. Утром она меня подколола:

– Ты знаешь, Алексей, в мое отсутствие на площадке что-то изменилось, между тобой и Володей теперь какие-то странные новые отношения, какая-то почти магическая связь! Наверное, ты тут колдуешь? Сделал восковую куклу режиссера и по вечерам пронзаешь ее иглами.

– Сахарными иглами, – пошутил я.

Яна повторила Володе шутку о кукле Вуду.

– А я не возражаю, – сказал он. – Ты, Яна Носова, тоже можешь сделать мою куклу и пронзать ее иголками, сколько душе угодно. Главное, чтобы я, наконец, начал восхищаться твоей игрой…

И весь этот день Володя время от времени изображал зомби, предлагал обойтись в наших с Яной двойных сценах без ее крупных планов, чтобы не отвлекать внимание зрителей от моей игры, или снять вместо крупного плана ее лица, затылок, или снять ее крупный план через мой зрачок…

Я тоже развил тему и, когда объявили обед, вошел в ее вагончик со словами:

– Ты обедать здесь будешь, милая?

– Да, а ты?

– Еду к Володе домой, он пригласил. Ольга – его жена – приготовила нам обед. На двоих…

– Нет, это Володя сделал твою куклу и приколдовал тебя, – сказала Яна.

– Да, именно так, – говорю. – И я решил весь свой гонорар на этом проекте вложить в следующий проект Володи. И, кстати, очень хочу, чтобы в главной роли снималась Яна Носова – ты, случайно, меня не приколдовала?

Так странно – мы отработали с Яной четыре месяца, играли любовь и, казалось бы – должны были сблизиться, а на самом деле получилось наоборот. Мы нормально общаемся вне кадра, обмениваемся новостями, шутим. И в кадре делаем вместе не плохие сцены. Но я чувствую, как Яна все дальше уходит от меня. Я всегда чувствую, когда кто-то удаляется, как бы он ни пытался это скрыть. Меня в этом не обмануть…

Еще утром, когда мы встретились на гриме, я сказал Яне:

– Слушай, какая у нас после обеда сцена трудная, да?

– Ты какую сцену имеешь в виду? – не поняла Яна.

– Ну, как… На автовокзале.

– А что в ней трудного – около двух минут всего. И не так много текста…

– Но это же примирение Родиона и Натальи! Родион поверил, что Наталья его предала, и решил навсегда уехать. Он принял окончательное решение, понимаешь! Извини, но тебе будет непросто меня переубедить…

Это целиком и полностью сцена Яны, ее заглавная партия. Наталья здесь должна предстать такой, какой ее еще не видели.

Я представлял это так:

…Идет посадка в автобус. Родион и Пятница с билетами у дверей. Вдруг останавливается такси, выскакивает Наталья, бросается к Родиону, кричит в слезах.

– Ты никуда не поедешь! Не поедешь, слышишь?!

– Отойди… – Родион отстраняет ее, поворачивается спиной, угрюмо идет к дверям. И тогда Наталья неловко бьет его в спину кулачками, как будто в глухую дверь стучится, беспомощно и трогательно, как только умеют любящие женщины, кричит:

– Ну, и уезжай! Езжай куда хочешь… Катись! Не могу больше… Всю душу ты мне истерзал! Как заноза в сердце… Что же мне делать, господи? Как мне забыть его? Как…

Камера разворачивается и видит рядом Родиона. Его глаза, полные боли, тоски, обиды, любви, надежды. Он берет Наталью в охапку, прижимает к груди. Все на свете можно преодолеть, если любишь по-настоящему, а не на словах. Дело только во времени. И в крепости твоего сердца…

Для того, чтобы Родион вернулся, чтобы случился такой финал, Яне надо показать, что Наталья не снежная королева. Просто жизнь приучила ее быть снежной королевой, скрывать чувства…

Если так сыграть сцену – роль в кармане! Потом можно быть любой.

Но Яне не нравится текст.

– Володь, давай сократим, – просит. – Или как-то переделаем? Ну, что это – «Как заноза в сердце…»? А «Душу истерзал…» – тебе это нравится?

Володя нервничает. Через сорок минут свет уйдет, а площадка не готова.

– Так нельзя работать! – возмущается. – Сложнейшая сцена! Почему в конце дня? Я не сниму ее сегодня!

Оператор предлагает снять со стедикама, одним планом. Мы с Яной проходим текст. Неудобные с ее точки зрения реплики выкидываем. Времени на подробный разбор и репетиции нет.

Начинаем снимать. Убеждая Родиона остаться, Наталья такая, какой ее уже не раз видел зритель на протяжении прошедших серий – взволнованная, эмоциональная, искренняя, текут слезы… Да, текут, но и в других сценах они у нее точно так же текли – Яна здорово умеет в кадре плакать, мы это давно заметили. Температура этого всего – 37.6, максимум 38.5. А по-моему, должно быть 40, или какая там верхняя допустимая граница, после которой взрывается мозг?! При ее градусе оправдать возвращение Родиона можно лишь тем, что Родион безумно любит Наталью, и ему лишь нужен повод, чтобы остаться. И Наталья великодушно этот повод дает…

Витя, разве евреи бывают шизофрениками?

Первый день земля подернута снежной пылью. Это еще не снег – предснежье. Автомобильная дорога черная и сырая. В синей дымке сумерек все вокруг кажется немного фантастическим. Сворачиваем с Брестского тракта, проезжаем через перелесок, оказываемся у ворот лечебно-терапевтического корпуса. Вспоминаю фильм «Пролетая над гнездом кукушки» – герою казалось, что после тюрьмы он попал на курорт.

Переодеваюсь, гримируюсь, поднимаюсь по лестнице на четвертый этаж, в 17-е отделение. Там реальные больные. Пахнет, как в плохих столовых лет сто назад. К этому запаху примешивается запахи туалета и лекарств.

– Витя, я тебе удивляюсь, разве евреи бывают шизофрениками? – ворчит полная седенькая медсестра, ведя больного по коридору в туалет. Ему не больше тридцати пяти. Приятное лицо. В черных волосах ни одного седого волоса. Немного похож на моего одноклассника Мишу Гольдштейна. Я не видел Мишу с третьего класса, когда его перевели в другую школу. До этого мы дружили и какое-то время сидели за одной партой, пока из-за бесконечных совместных шалостей нас не рассадили. Мне становится грустно. Как будто этот парень и есть мой друг Миша. Успокаиваю себя мыслью, что такие, как мы с Мишей, редко сходят с ума. Наша специализация – с ума сводить. Под прикрытием шапки-невидимки я заходил к Гольдштейну на страничку в «Одноклассниках». Судя по фотографиям, у реального Миши все тип-топ.

Витю потряхивает. Он задает медсестре вопросы, каждый из которых замыкается на вопрос «Почему?». Похоже на «У попа была собака…» Снова вспоминаю моего друга Мишу. И сомневаюсь в Витиной болезни. В школе Миша великолепно умел симулировать. Если ему надо было прогулять контрольный урок, он за считанные минуты умудрялся взвинтить температуру, и ему давали освобождение. Уж не знаю, в чем был секрет – в уникальных способностях нагреваться или в каком-то хитром трюке с градусником, но Миша всегда ускользал от расплаты! Может, и этот Витя – такой? В духе времени развел кого-нибудь на миллионы долларов, и теперь прячется здесь, пережидая? Он же еврей, а евреи шизофрениками не бывают. И не надо штудировать больничные истории, собирать статистику – достаточно поверить на слово. Вера в том и заключается, что не требует доказательств. Кстати, библию тоже написали евреи…

Снимаем в коридоре. Больных развели по палатам. Им интересно – выглядывают в двери, застекленные ударостойким стеклом. У некоторых чудные, искореженные неправильной внутренней работой души лица. Я сталкиваюсь с ними взглядом, стараюсь не отводить глаза. Так иногда смотришь в глаза собаке. В них застыло энергичное выражение, наводящее на целый ряд вопросов. Но что именно она хочет сказать, не понимаешь. И знаешь, может броситься – надо быть настороже.

За больными следит санитар – мужчина под шестьдесят, почему-то без бровей, но с длинными сальными волосами. Он сидит в коридоре, у стены, на старом, выкрашенном белой краской стуле, и смотрит на происходящее глазами человека, которому минуту назад без наркоза отрезали палец. Может, когда-то он сам проходил здесь лечение, а потом притворился здоровым и был зачислен в штат? Страшно попасть к такому в лапы – его взгляд обещает долгую и мучительную борьбу за исцеление.

Атмосфера морального нездоровья витает в воздухе. Впечатление усиливают антивирусные маски – их сегодня раздали в съемочной группе из-за страха перед эпидемией свиного гриппа. Теперь вокруг одни глаза. Концентрируешь на них внимание, не отвлекаясь на рты, носы, подбородки, и с ужасом обнаруживаешь, что почти у каждого в глазах безумство. Ну, и чем они отличаются от больных?

Володя подводит меня к одной из палат.

– Думаешь, психи, представляющие себя кем-то, существуют только в анекдотах? – доверительно спрашивает, беря под руку. – Видишь того, на койке у окна. Он считает себя Юрием Гагариным. Бывший военный летчик, есть боевые награды. Помешался после авиакатастрофы, в которой, единственный, выжил. А тот, справа, что сидит и, как ни в чем не бывало, читает журнал, уверен, что в годы Великой Отечественной войны был разведчиком…

– Ему же нет и тридцати?

– О чем я тебе и говорю…

В комнате, где режиссерские мониторы, на стене рукописный плакат – огромное лицо. Одна половина здоровая, живая, другая – маска, с черной прорехой вместо глаза. «Следите за своим психическим здоровьем, не допускайте нервных перегрузок, большинство наших проблем разрешаются без нашего участия… – написано внизу. – Общайтесь со здоровыми людьми, не бойтесь делиться проблемами с окружающими – многие из них переживали психологические трудности и справились. Больше бывайте на свежем воздухе…» Неплохо было бы в массовом порядке пропагандировать психически здоровый образ жизни. Мозг – заповедная территория. Что там и как, никто до конца не знает. Казалось бы, здесь, в палатах, находятся физически здоровые люди. Почти все. А в головах что-то не так, что-то сломалось…

От этих мыслей мне не по себе. Беру у одного из наших журнал «Максим», сажусь в кресло, углубляюсь в разглядывание полуголых теток. Они теперь моя защита от искривленного пространства реальности. И лекарство. Вдруг понимаю, не только здесь, но и там, в здоровом мире, я защищаюсь от агрессии среды красивыми девушками. Я давно не обращаю внимание, что кто-то рядом ищет и находит любовь – мне не до этого! Я никого не ищу, но спасаюсь от разрушительного воздействия информационного поля, в которое вынужден быть погруженным. А еще я знаю, что женщина для мужчины – величайший источник силы, но если не знать, как им пользоваться, он может тебя уничтожить…

Дежурного санитара играет Юра. Ему не больше пятидесяти. У него нездоровое круглое лицо. И живые детские глаза, ясные, голубые, с черными ресницами, наполнены светом. У Юры год назад был инсульт. А ему отыгрывать, что его бьют пистолетом по шее, падать.

Володя беспокоится.

– Ты в порядке, Юра? Не случится новый инсульт?

– Нет, нет, ничего, – радостно отвечает Юра и продолжает старательно репетировать.

В таком деле важнее не то, как партнер играет удар (хотя и это, конечно, важно), а как ты этот удар отыгрываешь. Движением тела, лицом… У Юры не получается. Он падает с улыбкой. Может, он и не улыбается. Но у него лицо такое. Невинное. А невинность в наше время воспринимается почти, как улыбка. Если бы мне предложили сыграть святого, я построил бы роль на улыбке… Показываю Юре, как лучше отыгрывать, и что делать с лицом…

…Увлекаясь всеми этими играми «с погружением», не играю ли я с огнем? Я ведь почти как эти бедолаги у бронированных стеклянных дверей: не притворяюсь кем-то, не пытаюсь кого-то изображать, а жонглирую верой, что я – это кто-то другой, и мне интересно отыскивать этого кого-то в себе… А вдруг однажды занырну так глубоко, что не смогу вернуться? Мне нужен конец веревки, как у водолазов, чтобы успеть дернуть, если что, и чтобы был кто-то, кто бы держал в руке другой конец, страховал и, в случае чего, помог мне вернуться назад!

Под впечатлением от психушки, дома ставлю пересмотреть «Страну приливов» режиссера Терри Гилльема. …Девочка живет в безумном мире, ее окружают сначала безумные отец и мать, а когда они умирают, безумная соседка и ее безумный брат. Ребенок прячется от реальности в своем воображении. Ее подруги – говорящие белки и куклы, вернее, резиновые головки кукол. Она надевает эти головки на пальцы, разговаривает. И там не монологи – она слышит голоса кукол и белок…

Один из видов сумасшествия – когда, защищаясь от мира, придумываешь другой. И в нем живешь. В вымышленной реальности, где кроме пары сумасшедших соседей нет людей. Общаешься с говорящими белками и с головами кукол – они твои лучшие друзья… Может, в какой-то момент это случилось и со мной? И те, кого я считаю моими друзьями – резиновые головы кукол у меня на пальцах?! А может, все еще страшнее, и я – резиновая кукольная голова на чьем-то беспокойном пальце…?! Надеюсь, что все-таки нет! По крайней мере, моя бабушка по отцовской линии внушает мне некоторую надежду…

С чувством радости и без

…Лиде Колесник не удалось набрать внизу код. Приходится мне спуститься. В шортах и рубашечке с коротким рукавом – я так все время хожу по квартире, если нет инея на паркете – люблю чувствовать себя немножко в лете.

Поднимаемся ко мне, я достаю коньяк.

– Нет-нет, – сразу отказывается Лида. – Я же за рулем.

– Бросишь машину. И, кстати, где апельсины?

– Ты хотел сегодня?

– А когда? Давай налью тебе чисто символически.

– Нет, ни капли. Лучше чай.

Ставлю на место бокалы и коньяк, завариваю чай. Садимся на кухне. Пока делаю чай, все время смеемся. Это так здорово, когда с девушкой много смеешься!

– Как дела на площадке? – спрашивает.

– Сегодня снимали в реальной психиатрической лечебнице.

– В Новинках?

Меня это веселит.

– А откуда ты знаешь, где у вас психиатрическая лечебница? – подмигиваю с подтекстом.

– Чем бы в тебя кинуть… – смеется.

Или она спрашивает:

– А где у тебя это…?

– Что? Ванна? Туалет? Или, может, сразу спальня?

– Ты покажешь мне что-нибудь, – напоминает.

Ставлю первые серии. Пока смотрим, неоднократно звонит ее телефон. Сначала мама. Потом еще кто-то. Лида выходит в коридор разговаривать.

– Мне очень понравилось, – говорит после двух серий. – У тебя есть что-нибудь накинуть? А то холодно.

Приношу плед, укутываю ей плечи.

– Ты так по-летнему одет, – замечает. – А я мерзлячка.

– Если путь к сердцу мужчины лежит через желудок, то путь к сердцу женщины лежит через хороший плед!

– Можно тебя попросить? – говорит смущенно. – Переписать наши сцены…

– Конечно. Только я еще не разобрался, как это делается.

– Я привезу чистый диск.

– Ну, что ты, не надо, я найду…

Она удивленно хлопает ресницами. Что я не так сказал? А, понятно! Ну, типа, «не приедешь ты сюда больше ни с какими дисками, я лучше сам диск найду, чем тебя еще раз приглашу…»

– Я найду диск, приезжай просто так, – едва сдерживаюсь, чтобы снова не рассмеяться.

– С апельсинами приеду, – напоминает.

– Да, уж, пожалуйста!..

В начале второго собирается. В коридоре мы целуемся.

– Я встала тебе на ногу, – смущенно шепчет.

– Ничего, стой, на здоровье!

– Спасибо за чай…

– И тебе спасибо. Что не напоила коньяком.

– Ну, да… Нельзя, завтра же работа…

– Вот, именно!

– Мы еще как-нибудь встретимся, когда не надо будет торопиться…

– Да, мы ни в коем случае не будем торопиться!.. И я возьму в группе парковочные буи…

– В каком смысле?

– Забронирую место для твоей машины у подъезда.

– Понятно. Буи – это обычно на воде.

– А слово хорошее. Такое емкое. И всего три буквы…

Наконец, отпускаю. Она выскальзывает за дверь, жмет на кнопку лифта. Кнопка не загорается.

– Ну, вот… – огорчается. Мне кажется, будь ее воля, она бы сейчас ушла, как добрая фея – превратившись в прозрачную серебряную пыль… По-моему, девушки испытывают потребность в волшебстве куда чаще, чем мы – им хочется все время производить сказочное впечатление…

Я снова целую ее.

– Ну, вот, опять улыбаешься, – замечает.

– Да? А я и не заметил…

Почему с одними все случается в первую же ночь, и не чувствуешь радости, а с другими не случается, а радость переполняет сердце?

В восемь утра выхожу из дому. На улице туман, накрапывает, но радость переполняет меня. Мне кажется, я все еще улыбаюсь. Забираем Олега Шкловского. Он приехал ранним московским поездом. Ему сняли квартиру в кирпичной пятиэтажке в двух шагах от меня.

Олег энергично выскакивает из подъезда в модном спортивном костюме, как будто на зарядку или на свидание с какой-нибудь чемпионкой. Свежевыбритая круглая голова его задиристо блестит и похожа на бильярдный шар. Запах его дорогого парфюма немного напоминает коньяк. А может это и есть коньяк, выпитый ночью, в поезде, интеллигентно влитый походной рюмочкой – почти у всех артистов они имеются – в бильярдный шарик головы.

– Здравствуй, о великий, прославленный, талантливый, лучезарный! – кричит, плюхнувшись на заднее сиденье.

– Еще раз, – просит Вадим, имея в виду плохо закрытую дверь.

– Что? – переспрашивает Олег.

– Ну, повтори все то, что ты только что обо мне сказал! – мгновенно реагирую.

Актерские вагончики дислоцированы у здания заводоуправления. До обеда у нас несколько сцен в кабинетах. Олег надевает белую рубашку, черный галстук, черный костюм-тройку и становится похож на Ленина. Сидим в вагончике, гоняем текст. Олег репетирует ярко, звонко, как будто наслаждается бодростью и талантом, или как будто мы с ним в вагончике не одни. Может, так и есть – в большинстве творческих людей живет еще кто-то, невидимый для окружающих и бесценный для нас – наш внутренний зритель, или цензор, или спаринг-партнер…

Объезжаем по городу вокруг гигантской территории завода к главной проходной. На улицах по-прежнему густой туман. Машины пробираются, как кроты, почти вслепую. Наружное освящение включено. Неоновые надписи в витринах сливаются в пестрые акварельные пятна. Желтые лампы фонарей похожи на головки одуванчиков. Если ты не за рулем, туман успокаивает. Хочется быть добрым и всех любить. Но ни то, ни другое невозможно, когда воюешь за место под солнцем, спрятавшимся в тумане. Если мир создан таким сознательно, тогда я ничего не понимаю. И значит, буду разбираться – это тоже моя тема! Скорей бы зима – зимой не бывает туманов.

После поджога завода милиция находит обгоревшие трупы. На роль трупов утверждают двоих парней из массовки. Один в кадре до поджога. Второй – после. Два разных грима. Первый труп должен быть бледным, второй обожженным. Первый грим делать три минуты, второй около часа… «Трупы» спорят, кому быть обожженным – это с их точки зрения выигрышней. В конце концов, на спичках тянут жребий.

– Я не буду после съемки разгримировывать лицо, – заметив мое удивление, объясняет парень, выигравший обожженный грим. – Только тело разгримирую, чтобы одежду не запачкать. Так и пойду домой пугать родителей…

«Смотри, не затягивай с умыванием, брат, – хочется предупредить. – Поверь профессионалу – грим имеет коварную способность прирастать! И назад, к твоему настоящему лицу, пути уже не будет…»

Руковожу тушением пожара. Написанного текста нет. Надо импровизировать. И запоминать импровизацию, чтобы в каждом новом дубле точно повторять слова и действия. Рабочие сбегаются с ведрами и лопатами. Выхватываю у них ведра, выплескиваю на огонь. Текста не много, но приходится кричать, на пределе напрягая связки. Горло горит, но азарт сцены переполняет меня. «Наша история будет такой, какой мы ее сделаем, – мысленно кричу. – Я буду играть, как будто это мое завещание!..»

В перерыве сажусь в раскладное кресло рядом с костюмерной, пью горячий чай. Костюмер пытается чистить мои черные кожаные перчатки.

– Зачем? – спрашиваю. – Они уже могут быть грязные, после канистр и обгоревших бревен…

Видимо, она пытается сказать, что лучше сейчас сразу почистить, чем потом мучиться, когда ржавчина и грязь въедятся в кожу. Но торопится, и получается абракадабра:

– Лучше сейчас уже, Леша, чем потом еще…

«Так и во всем, – думаю. – Надо успевать чистить, прежде чем ржавчина и грязь въедятся в кожу. Лучше сейчас уже, чем потом еще…»

Подъезжает ОМОН, всех ставит к стене. На репетиции договорились с ребятами в масках, чтобы они в полную силу не работали. В этом нет необходимости – мы профессионалы, подыграем. Но, когда звучит команда «Мотор, начали!», один из парней нечаянно бьет Олега головой о стену. Можно понять – это не какой-то специальный кино-ОМОН, парни – каждый день тренируются, готовятся к боевым операциям. С врагом нельзя в пол силы – либо ты его, либо он тебя. Движения доведены до автоматизма, срабатывают на рефлексах. Но Олегу от этого не легче. Медсестра обрабатывает рану, прикладывает лед. Ловлю себя на мысли, что существую в профессии, как этот ОМОН, не могу вполсилы – рефлексы мешают.

…Ночью сплю беспокойно. Ворочаюсь. Как будто лег спать с набитым брюхом. С брюхом, набитым живыми ежами. То и дело просыпаюсь потому, что во сне пытаюсь стонать. Знобит. Чтобы не заболеть, закрываю окно и накрываюсь вторым одеялом.

Под утро приснилась съемка сцены пожара, и как будто у меня не получаются элементарные вещи – не туда встаю, не так поворачиваюсь к камере, забываю текст… А главное, хватаюсь за ведра, которые пусты. Камера снимает, как я пытаюсь залить огонь, а в ведрах ничего.

– Ты издеваешься? – кричит режиссер. – Это не комедия, бери ведра с водой!

– Я делаю это не нарочно! Скажи рабочим, чтобы не приносили мне пустые ведра! – беззвучно кричу в ответ, как будто во мне нет слов, как в ведрах нет воды. Но все повторяется.

– Ты понимаешь, что срываешь съемку, гад? – взрывается Вознесенский, свирепо размахивает руками, пинает ногами воздух, как Джек Николсон в фильме «Иствикские ведьмы», в сцене в церкви. – Я не позволю тебе испоганить труд всей моей жизни! Я тебя уничтожу! Эй, бесы! Схватите этого мерзавца, приколотите к кресту, да покрепче, а потом разведите вокруг креста костер и сожгите предателя!

– Я не предатель! – пытаюсь кричать. – И я не против – пусть распинают, но только, пожалуйста, без гвоздей! И сжигать меня не надо – я еще не все сказал, и не все сделал, и не все долги раздал! Это труд и моей жизни тоже…

Мрачные безликие фигуры, что подсовывали мне пустые ведра, окружают дремучим кольцом, тянутся к горлу костлявыми пальцами. Отчаянно отбиваюсь, но тело ватное – не стоит большого труда схватить. И вот уже откуда ни возьмись на земле огромный деревянный крест, в ноги и в левую руку вколочены длинные ржавые гвозди, к правому запястью приставлен гвоздь и занесен молоток… Вдруг понимаю – а ведь я предвидел, что все закончится этим крестом и гвоздями! Но где все заканчивается, там все и начинается – это Самый Главный Вывод, что я сделал, прожив почти сорок лет! И мне не больно! Мне не бывает больно, когда меня пытаются распять во сне! Выкручиваюсь, как выкручивался и раньше, когда никто не поставил бы на меня ломаного гроша, вырываю из-под гвоздя правую руку, бью со всей дури в голову Понтию Пилату, взмываю над толпой вместе с крестом, превращаюсь в огромную крестоносную птицу. В руке вдруг оказывается старый десантный штык-нож, что не раз меня выручал по жизни. Пикирую, направо и налево наношу разящие смертоносные удары, весело свечусь в темноте…

Когда, весь в поту, наконец, открываю глаза и вижу, что за окном светло и утро, скорее вскакиваю, бегу в ванную, встаю под горячий душ, энергично растираюсь полотенцем, завариваю крепкий кофе. Радуюсь – ночь закончилась, кошмары позади! Я умею радоваться даже тому, что просто закончилась ночь!

 
Кто мне сказал, что жизнь будет легка? Она —
как секс на битом стекле, как прыжок из окна
вниз головой в надежде, что на спине
вдруг появятся крылья или хотя бы не
долетишь до земли, а превратишься в пух
тополиный, или одно из двух,
а именно смерть не сумеет в тебе узнать
человека, летящего с песней: «Е** твою мать,
за что?» Кто мне внушил, что боль —
это ошибка? Хочешь любить? Изволь.
Только сперва прости этих «святых» людей,
тебя поджидающих с пригоршней ржавых гвоздей…
 

…На улице ветрено, то и дело пытается идти дождь, беспощадно хлещет по лицу. Капли дождя, видимо, уже незаметно превращаются в снег. Стою в толпе, наблюдая, как охранники в черных комбезах расчищают площадку, чтобы поставить небольшую трибуну, сваренную из труб. Вокруг рабочие – пришли выразить возмущение закрытием завода. Мне надо их успокоить. Пообещать, что мы разберемся, никого не уволим.

Вознесенский долго химичит с массовкой. Сортирует, переставляет, выравнивает. Кому-то дает текст – короткие рваные фразы…

Вспоминаю, как когда-то с Черновым затевали свое производство. Как это было не просто, особенно вначале – все организовать, подобрать нужное оборудование, выбрать упаковочную пленку, нанять людей, обучить их работать на станках. И какая пошла вокруг свара, когда это все закрутилось, продукция заполнила прилавки магазинов и оптовых рынков, сколько было насмешек, угроз, палок в колеса … Тогда я написал:

 
…здесь от лени и злобы жиреют, лысеют,
не мечтают, не любят, не верят в Успех…
мне не трудно понять «старика» Моисея —
я бы тоже увел из Египта не всех…
 

Время съемок тянется мучительно медленно. Ассистент по актерам постоянно носит мне горячий чай. То ли из-за эмоционального напряжения сцены, то ли из-за сидящей в груди простуды лицо печет, как в бане и бросает в пот.

– Я вам обещаю, что очень скоро мы покончим с проворовавшимся мэром и его шайкой, снова откроем ворота завода для рабочих, вы сможете встать к станкам! – обещаю с трибуны. И тут один остряк из массовки кричит не по сценарию:

– А мне не надо открывать ворота. Я не хочу работать!

– Ну, значит, ты, сука, сейчас вылетишь отсюда к чертовой матери, и денег за съемки не получишь, – рычу в мегафон. – А если еще раз откроешь пасть, я тебе этот мегафон в глотку запихну!

Никто такого не ожидал. Я и сам не ожидал. В толпе воцарилась гробовая тишина. «Ну, думаю, сейчас они меня порвут!» Но люди вдруг заулыбались и зааплодировали…

После съемок едем в одной машине с актрисой Мариной Деникиной.

– Тебе надо сходить в баню, выпить водки в хорошей компании, – говорит, видя мое понурое состояние.

– Ты готова составить мне компанию? А ничего, что уже пью таблетки?

– Ничего! Только надо не злоупотреблять ни тем, ни другим. Надо знать пропорции.

– И ты знаешь?

– Знаю, можешь на меня положиться.

– Хорошо, я на тебя положусь, – говорю, подчеркивая двусмысленность фразы.

Смеемся. Марина смотрит на меня почти влюбленно. Что-то я не понимаю. Она развелась? Или это такая дразнящая манера невинного флирта? Кажется, я перестал разбираться в женщинах.

Вечером она мне звонит. Не сразу врубаюсь, какая Марина.

– Ну, я не знала, как представиться, бывшая жена, бывшая любовница…

Имеет в виду наши с ней экранные отношения, конечно. Но в первую секунду это еще больше запутывает.

– Что делаешь? – интересуется.

– Ложусь спать.

– Как насчет, выбраться куда-нибудь? Боулинг любишь?

– Могу составить компанию, но не сегодня.

– А если мы за тобой заедем?

– Я бы рад, но напился тут всего.

– Один напился?

– Имею в виду молоко с медом и таблетки. Сижу сейчас, закутавшись в плед.

– Поняла – тебя трудно вытащить.

– Я буду рад встретиться, но давай в другой раз.

– Сегодня днем в машине мне показалось, что мы поняли друг друга…

– Маринка, мне очень приятно, что ты позвонила!

– Все, ладно, пока!

Обиженно отключилась. У меня не так много принципов, но один из них особенно чту – не встречаться с замужними. «А как же Светка?» – мог бы напомнить Чернов. Светка – исключение, но у нас с ней есть этому оправдание.

Беру телефон и звоню ей.

Светка долго не подходит, но потом все же берет трубку.

– Ты чего так поздно? – ворчит сонно. – Что-то случилось?

– Нет, ничего, просто захотел услышать твой голос. Ты там можешь говорить?

– Муж в командировке.

– Он у тебя все время по командировкам, да?

– Леш, ты мне за этим звонишь в час ночи?

– Извини, у нас только двенадцать, я забыл про разницу во времени. Ну, ты как вообще?

– Вообще нормально. Все?

– Что собираешься делать в ближайшие дни? Если у тебя нет особых дел, приезжай в гости.

– А ты все еще там?

– Да, если бы я вернулся, то ты бы знала… У меня тут выходной намечается – приезжай, покажу город. Есть ночные поезда… Или прилетай первым самолетом – он в семь утра, кажется. Я встречу.

– Ты в своем репертуаре, – бормочет недоверчиво. – Ты там выпил что ли?

– Нет, Свет, я не пил. Но сейчас открою бутылку водки, выпью целиком из горла, и сорву завтрашнюю съемку, если не пообещаешь, что приедешь.