Текст книги "Месть негодяя"

– Съемку срывать не надо, иначе тебя не будут нигде снимать. Ложись и спи!

– Не понял, Свет, что ты решила? Ты приедешь или нет?

– Мне надо подумать.

– А что думать – тут лету час.

Замолкает и чем-то там шуршит. Видимо, разворачивает шоколадный батончик. Она жить не может без этих батончиков. Я всю жизнь покупаю их для нее килограммами. Иногда, натыкаюсь дома на пакет с батончиками и вспоминаю, что сто лет ее не видел и пора пригласить. А то батончики испортятся…

– Так что, Свет? – напоминаю о себе.

– Хорошо, я тебя поняла, – отвечает, жуя. – Посмотрю, что можно сделать и напишу.

Терпение

Ночью проснулся от кашля. Грудь болит. Голова трещит. И никак больше не заснуть. Поставил градусник – 38,6. Лежу и думаю: «Блин, что же делать? Как не сорвать съемку?» Съемка тяжелая. Снова огромная массовка. Снова выступать с трибуны, убеждать…

Просыпаюсь в семь утра и сразу за градусник – 38,4. Звоню второму режиссеру.

– Можно что-то придумать? – спрашиваю. – Например, снять только мои крупные планы, и отпустить меня домой. Если хотя бы день не отлежусь – точно разболеюсь.

Через пять минут перезванивает:

– Лешечка, потерпи! Ничего сделать нельзя. Володя тоже заболевает. Все заболевают! Но мы должны добить завод!

Когда приезжаю на площадку, там дежурит Скорая. Две веселые девушки в белых халатах подбегают с фотоаппаратом.

– А мы вас ждем! Можно сфотографироваться?

– Да, малышки, но сначала засуньте мне меж лопаток стетоскоп и послушайте, что в домике…

Открывают нараспашку дверь своей Газели.

– Милости просим – залезайте, раздевайтесь!

В Газели дубак, как на улице.

– Родные, у меня вообще-то температура, ваша каталажка меня убьет…

– Что же делать?

Приглашаю в актерский вагончик. В тепле прослушивают легкие, меряют температуру.

– Сейчас у вас 37.9, и хрипов нет. Типичный бронхит. Пейте больше горячего и поменьше выходите на улицу…

Легко сказать! Ну, хоть хрипов нет, и то хорошо. Сейчас здесь все боятся этих дурацких хрипов. В газетах пишут о смертельных случаях. Называют легочной чумой. Вспоминают пандемию «испанки» в начале прошлого века. Начинается с обычной простуды и температуры. В течение четырех – пяти дней вирус поражает внутренние органы, в первую очередь легкие, и тогда уже трудно спасти. Надеюсь, журналисты преувеличивают, как всегда… Спасать всегда трудно, кстати, но было бы желание… А еще я знаю – некоторые сами не хотят чтобы их спасали. Таких, как ни бейся, не спасешь. Душа – это все-таки очень сложная мышца!

С самолета привозят Пашу Глазкова. Он как обычно бодр, жизнерадостен и слушать не хочет ни о каких свиных гриппах. Называет это все «поросячьими хитростями», чтобы отлынивать от работы.

– Ну, как же так, старик? – возмущается энергично, но сочувственно. – А я-то надеялся, что в выходные мы взорвем ночную жизнь этого города.

В вагончик заглядывает симпатичная незнакомая девушка. Под модным голубым пальтишком отчетливо просматривается круглый животик. Думаю, на месяце на седьмом.

– Вот, ты где, Паша! Я тебя потеряла…

Лицо Паши напрягается, но лишь на один короткий миг. В следующее мгновение Паша расплывается в лучезарной простодушной улыбке «Самого Счастливого Человека на Земле».

– Пусечка, извини, я хотел поскорее со всеми поздороваться, поэтому побежал вперед. Заходи, познакомься, это Леша, мой любимый партнер и друг… А это Галя, моя жена, о которой я тебе столько говорил… Приехала на денек, посмотреть, как я тут обустроился, как проходят съемки, да и город посмотреть. Завтра самолетом улетит назад, в Москву… Ну, что ты молчишь, Леш?

Смотрю на него вопросительно:

– А что…?

– Ну, я думал, ты поделишься с Галей, как я тут всем про нее рассказываю…

– Да, конечно! – спохватываюсь, стараясь ничем не выдать, насколько поражен. – Он мне о Вас все уши прожужжал, Галя! Только о Вас все время и говорит! И какая вы добрая, и какая умная, и какая красивая, и какая желанная, и какая трудолюбивая! И что стоит вас только увидеть, как сразу ясно – есть в наше время девушки, ради которых имеет смысл расстаться со свободой, создать домашний очаг, завести много-много детей, спокойно смотреть в завтрашний день, где для холостяка – мрачная ледяная пропасть, а для женатого человека – рай…

– Ладно, ты переодевайся, а мы с Галей сходим за чаем, – перебивает Глазков, всем видом давая понять, что мне пора заткнулся, и быстро уводит Галю из вагончика…

Если я перегнул, то мне простительно – я же не каждый день вру женам друзей! Может, сам я не женат до сих пор только потому, что ненавижу врать девушкам! Актерская игра и ложь – это не одно и то же! Можно быть отличным актером и совсем не уметь врать. А врать женам артистов трудней стократ – эта немногочисленная «порода» зрителей только и делает, что годами тренируется уличать во лжи – у них глаз наметанный…

Паша Глазков женат! Бог ты мой, Паша женат, кто бы мог подумать…?! И как же я не догадался? Ну, тихушник, Паша, ну, артист… Одно слово – Гений!

Проиграл…

Просыпаюсь среди ночи в холодном поту. Грудь разрывает сухой, причиняющий нестерпимую боль кашель. Ставлю градусник – 39,6. Черт! Придерживаясь за стены, шаркаю на кухню, заглатываю жаропонижающее, выпиваю целый чайник воды… Снова ложусь, укутываясь в три одеяла. Долго не могу заснуть, бьет озноб…

В двенадцать с трудом встаю, чтобы принять таблетку. Температура 39.8. Самочувствие не улучшается. Снова меряю температуру – 40. Еще одна таблетка не помогает. С каждым часом становится хуже. Тогда вызываю Скорую.

Врачи приезжают быстро. На лицах марлевые повязки.

– У вас на съемках кто-то умер? – спрашивают.

– Нет, – отвечаю и вдруг думаю: «А вдруг это я умер?». Но если бы это было так, они бы меня сейчас об этом не спрашивали и за спинами у них были крылышки. Все же на всякий случай присматриваюсь к их спинам.

Пожилой дядечка в марлевой повязке, прослушивает меня стетоскопом. Седые брови над повязкой тревожно шевелятся.

– В легких хрипы, – констатирует сдержанно. – Надо в больницу. Собирайтесь.

– Как хрипы? Вчера не было. Вы уверены?

– В больнице пройдете обследование. Антибиотики как переносите?

Медсестра вкалывает мне в вену лекарство, снимает электрокардиограмму, дает марлевую повязку.

В салоне Скорой резко пахнет бензином. Марлевая повязка немного отбивает запах. Но путешествие быстро изматывает. «Город небольшой, на такси в любую точку можно добраться за пятнадцать минут, а в больницу везут целую вечность, – думаю с досадой. – Как будто специально возят кругами. Или больницы здесь вынесены подальше от центра, как вредные промышленные предприятия?»

В больнице записывают в очередь на обследование. Проходит около часа, прежде чем попадаю в рентгеновский кабинет.

– Ну, и что мне с вами делать? – спрашивает врачиха, разглядывая снимки. – Двусторонняя пневмония. Здесь поражена нижняя доля, а здесь и средняя… Давайте градусник. Ну, вот, 39,8. Больница переполнена, положим в коридоре. Как только освободится место в палате, переведем…

– Очень не хочется в коридоре.

– Вам требуется постоянный уход и курс лечения антибиотиками.

– Я, пожалуй, пойду…

– Послушайте, это все-таки воспаление легких! Знаете, что сейчас происходит в городе?

Все понимаю, но не буду лежать в коридоре! Один раз позволишь положить себя в коридоре – потом в коридоре и вся жизнь пройдет. Пишу расписку: «С диагнозом ознакомлен, от госпитализации отказался». Врачиха качает головой, как будто я от жизни отказываюсь. Ручка в моей руке дрожит. Да что ж такое?! Стараюсь собраться, скрепя зубами, выскребаю подпись и думаю: «Хорошо еще, что у них здесь чернила синие, а не красные…»

Выхожу из кабинета, пытаюсь вспомнить, в какую сторону приемный покой. Там, у входа, должен ждать Вадим. Странное название – приемный покой! По-моему, это самое беспокойное место во всей вселенной – непрерывно приезжают кареты Скорой помощи, больные ворчат и жалуются, родственники галдят, врачи отдают распоряжения и ставят диагнозы, священники читают молитвы, цветочники продают живые цветы и искусственные венки, уборщицы непрерывно метут сор, в регистратуру очередь… И еще этот постоянный навязчивый звук, похожий на шелест огромных крыльев. Я, конечно, понимаю, у ангелов тоже работа – они ждут. Но могли бы дожидаться в морге, а не здесь, где мы боремся и рассчитываем так просто не сдаться! И кто придумал называть эти труповозки Каретами Скорой помощи? Не хватает еще запрячь их лошадками с бубенчиками, посадить на облучки мужичков в тулупчиках и в красных кушачках, пустить бразды пушистые взрывать… И, кстати, почему в детстве все называешь уменьшительными словами? Не лошади, а лошадки, не колеса, а колесики, не тулупы, а тулупчики, не облучки, а… Черт! Какие здесь бесконечные коридорчики! Где же, черт возьми, дверки? И куда подевались все человечки в белых халатиках? Только светящиеся фигурки на зеленом фоне лампочек бегут в направлении аварийного выхода и машут руками, мол, давай за нами, если хочешь спастись! Мне туда, к аварийному выходу – со мной как раз приключилась авария. Но я не побегу за фигурками. Уж, конечно, тут подвох! Дождись официальной подсказки и сделай наоборот! Только тогда, может быть, останешься жив. У нас здесь так, а как у других, не знаю. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и устремляюсь вперед. Господи, какие длинные коридоры. Как отсюда выбираются другие, черт возьми? Надо было отмечать путь крестами – маленькими красными крестиками на стенах и на полу. А может, выбираться надо по воздуху? Черт, как кружится потолок! И почему пол медленно наползает на стену? И окна в конце коридора блестят и выгибаются, как гигантские мыльные пузыри…?

Месть

Открываю глаза. За окном день. Окно закрыто белыми горизонтальными жалюзи, едва пропускающими ненастный ноябрьский свет. Отдельная палата. На тело наклеены круглые датчики. На тумбочке небольшой аппарат с зажатым внутри толстым пластмассовым шприцем. К катетеру в руке тянется прозрачная трубка. Аппарат толкает лекарство короткими злыми толчками. Слышен глухой стук, похожий на удары механического сердца. На высоком держателе еще две капельницы, соединенные прозрачными трубками со вторым катетером ближе к запястью. На стене возле кровати синяя пластиковая панель с большим количеством розеток. Их двенадцать. Как апостолов. Может, души апостолов живут в больничных розетках? На плазменном экране опутанного проводами компьютера на стене, испорченными светофорами мигают лампочки…

Из белой пелены окна возникает Светка. В белом халате, на лице белая марлевая повязка. И лицо белое-белое.

– Почему ты не сказал, что болен? – спрашивает вместо приветствия.

– А что, не приехала бы?

– Сама я не боюсь твоих микробов, но у меня ребенок…

– Вот и не бойся, – говорю. – Сейчас они только у меня внутри, все остальное здесь дезинфицировано. А я их никуда не выпущу – граница на замке! Досадно, правда – столько сил потратил, чтобы люди не причинили мне зла, воздвигал вокруг Брестские крепости и линии Маннергейма, а эти маленькие злобные твари незаметно прокрались внутрь и теперь грызут мои легкие! Или сердце. Или печень. Или мозг. А может, все сразу. За что-то мстят, должно быть. Все мы произошли от вирусов и микробов, если уж на то пошло. Может, считают меня ответственным за гибель, например, своего дальнего родственника – микроба Гитлера. Или своих дальних родственников – микробов Пол Пота и Иенг Сари. Я не отказываюсь. Мой дед воевал против Гитлера и погиб при обороне Москвы, а отец проходил службу во Вьетнаме и, мягко говоря, не симпатизировал красным кхмерам – на меня распространяется ответственность за уничтожение тех вирусов. По-моему, сын все-таки должен отвечать за отца. Точно так же, как отец за сына. Мало того, мне кажется, все должны отвечать за всех. Иначе вилы! Чтобы понять, что это вилы, и увидеть, что получается, когда никто ни за кого не отвечает, достаточно посмотреть в окно. Так ведь раньше не было. И дальше будет еще хуже, такое у меня предчувствие, а мое предчувствие меня редко обманывает – на то оно и предчувствие, черт возьми… А может, это зависть, Свет? Завидуют, что я большой и сильный, а их с трудом можно разглядеть в электронный микроскоп! Да, и вирусы ли они? Если кого-то можно разглядеть только в микроскоп – еще не значит, что он вирус. Может, сверхмаленький человек? Карлик, одним словом. Слушай, Свет, а может, вообще все болезни на земле из-за мести? Из-за мести карликов?! Прокрадывается этот злобный карлик в мозг, и идешь войной на друга, или на брата, или даже на отца или деда? Мы же теперь ни за кого и ни за что не отвечаем – значит можно, ничего страшного… Постой, постой! Что же получается? Если я пытаюсь кому-то мстить, значит и я – карлик? А ведь я пытаюсь иногда, Свет, честно тебе скажу – нельзя успокаиваться, пока не отомстишь и тем самым не восстановишь справедливость, это не я открыл!.. Если так, Свет, то может, перестать мстить? Типа, черт с ней, со справедливостью – не хочу быть карликом, маленьким злобным негодяем… Нет, я не против того, чтобы быть негодяем, Свет, но только большим-большим негодяем, я имею в виду мой размер, а не качество, негодяем, которого видно и слышно за версту!.. Все, я кажется, понял! Никакой это не грипп. Просто я слишком увлекся на работе игрой в Месть – и заразился! Если ты меня все еще видишь, Свет, то тогда я не совсем карлик! Но то, что я негодяй – это точно, Свет! Прости меня, прости, слышишь!.. Впрочем, погоди-ка… А ты ведь можешь спокойно видеть меня без микроскопа, если и ты тоже карлик… Да, одно из двух!

Черт, о чем я тут болтаю? Ты же приехала в такую даль… Слушай, на самом деле я соскучился. Очень хочу поцеловать тебя! Но ведь ты боишься заразиться? Если боишься, не буду. Хотя… Говорят, зараза к заразе… Короче, иди ко мне! Дай я поцелую тебя хотя бы через марлевую повязку…

Кажется, она не слушает, сидит на стуле у окна, закрыла глаза.

– Насколько ты приехала? – поскорее интересуюсь, пока не заснула.

– Вечером поезд, – отвечает, продолжая сидеть с закрытыми глазами.

– Вот и посмотрели город, да?

Молчит.

– Чего молчишь, Свет? Рассказывай, как Москва, как Лизка?

Продолжает угрюмо молчать. Не пойму, то ли обиделась, что я испортил ей поездку, то ли заснула. Она очень устает на работе в последнее время. Раньше у них там был целый отдел, а теперь, после сокращения, она одна крутится. Работа в том, что с утра до вечера она развозит по сетевым продовольственным магазинам конвертики с деньгами. Мало того, что компании, производящей котлетки – Светка там работает – приходится официально платить сетям за размещение на прилавках каждой котлетки в отдельности, так надо еще ежемесячно отслюнявливать за это взятки директорам и товароведам. Такой вот, капитализм и свобода конкуренции по-российски…

– Знаешь, Свет, если не хочешь разговаривать, тогда я спрошу… – говорю вкрадчиво. – Мысль пришла мне недавно. Она немного странная, эта мысль, но ты пойми правильно – я тут все время один, что только в голову ни лезет… Слушаешь? У нас у продюсера месяц назад дочка родилась. Они с женой очень ребенка хотели, но все никак не получалось. А на последний Новый год поехали в Финляндию, и там получилось наконец-то. Помнишь, как мы с тобой путешествовали на Новый год в Финляндию? К твоей прабабке заезжали под Новгород, помнишь? Она жива, кстати, прабабка-то? Что молчишь? Ну, ладно, я вот к чему – Лизке ведь девять? Девять и один месяц, если быть точным. Представляешь, у них с Марфой – Марфа, это дочка моего продюсера – у них дни рождения почти совпадают. У Лизки первого октября, а у Марфы третьего. Ты понимаешь, к чему я клоню, Свет?

Молчит.

– Ничего не хочешь мне сказать? – спрашиваю с подтекстом.

– Долго думал? – наконец, откликается.

– Я думал, Свет. Думал. И теперь все время об этом думаю. А еще я думаю, как давно ты видела Чернова? И где был Чернов десять лет назад, когда ты была в Стамбуле? Вот такие у меня мысли, Свет… Ну, так с чего ты начнешь? С чего тебе удобней, с того и начинай, а мне без разницы…

– Алеша, ты болен, ты знаешь?

– Да, я знаю. Вирусы, микробы… Я давно уже болен, но в этом больном мире, Свет, все больны всем! Так, все же ответь мне. Ответь хоть на что-то, очень тебя прошу. А то у меня и так температура – того и гляди сгорю заживо, а тут еще эти вопросики, вопросы, вопросищи…

– Хорошо, тогда и ты ответь… – она встает, нервно расхаживает по палате, подбирает слова. – Зачем я тебе? Зачем ты мне звонишь? Зачем приглашаешь по вечерам? Эти бесконечные наши разговоры… Зачем вызываешь в другой город? Зачем ты меня дергаешь? Тебе мало баб?

– Но ты же отвечаешь… – говорю, понимая, что, возможно, она ждет других слов. – Мы не теряемся, и я этому рад! Так рад, как ты даже представить не можешь! Мне кажется, и ты рада. Ведь рада, Свет? Когда ты вот так сидишь рядом, и так смотришь, мне хочется…

– Нет, я не рада! – обрывает на полуслове. – Не рада! Я с тобой мерзну, потому что ты холодный, как Антарктида даже, когда у тебя температура под сорок… Я знаю, что ты думаешь. Ты говоришь себе: «Дружба или любовь ведут к неприятным осложнениям. Обязательства, необходимость делиться, просьба подбросить в аэропорт… Кроме того, если я подпущу кого-нибудь близко, они увидят, кто я на самом деле. Этого я допустить не могу…»[10]10
  Цитата из популярнейшего во всем мире американского сериала «Декстер» о серийном маньяке-убийце, служащем в полиции.


[Закрыть] Ты терпеть не можешь осложнений! И ты ненавидишь подпускать к себе кого-то слишком близко. Как будто у каждого за спиной чайник с кипятком, и стоит позволить ему приблизиться, он плеснет кипятком в тебе лицо… А не приходило в голову, что осложнения – это и есть жизнь, а все остальное – это кино, что ты сам себе придумал? И чайники с кипятком – это тоже жизнь, а не кино…

– Свет, я могу тебе ответить, что я думаю про осложнения – и даже с большим удовольствием – но сначала скажи, откуда ты узнала про чайники?

– Ты живешь в марлевой повязке, Леш, – продолжает, как будто не услышав вопрос. – Марлевая повязка закрыла тебе глаза. Тебя устаивает? Ну, так, пожалуйста, продолжай!

Она срывает с себя марлевую повязку и бросает мне в лицо.

Какое-то время мы оба молчим. Только слышно, как где-то как будто работает помпа.

– Свет, я не совсем понимаю… – наконец, бормочу, совершенно обескураженный. Тереблю в руках ее повязку, чувствую, как из груди неумолимо рвется наружу ядовитый кашель – сдерживаюсь из последних сил, чтобы только она не испугалась и не ушла. – У меня сейчас мозги плавятся, Свет, поэтому давай сократим количество взаимных упреков. Просто скажи – Лизка моя дочь?

Ее лицо вдруг становится брезгливым. Некоторые женщины живут с такими лицами постоянно. Я видел Светку такой лишь один раз – когда мы сидели в женской поликлинике на Динамо, и подошла наша очередь. Моя жена вдруг повернулась и спросила:

– Ты, правда, этого хочешь?

А я ничего не ответил, но кивнул. Всего несколько мгновений ее лицо было, как сейчас – наверное, с таким выражением юные зоологи в первый раз препарируют лягушку – а потом Светка снова стала нормальной. И зашла в операционную…

– Как, говоришь, называется ваш фильм? – спрашивает другим тоном, перестав, наконец, болтаться по палате.

Я ответил.

– Ну, и как?

– Что как?

– Ты уже разобрался, что это за штука, ты теперь специалист по мести, наверное?

– Разбираюсь потихоньку, немного специалист, – пытаюсь улыбнуться.

– Тогда ты сможешь меня понять, – и тоже улыбается, но в глазах что-то, что заставляет меня сконцентрироваться, как перед нападением врага с ножом или заточкой. А потом чеканит каждое слово, как для начинающего глухонемого, обучающегося читать по губам: – Лизка – ЭТО ТЕБЕ МОЯ МЕСТЬ.

– Как это?

– А вот так! Хочешь знать, кто отец Лизки? Ты никогда этого не узнаешь!

– Если бы ты тогда и в правду сделала аборт, Лизка не родилась через девять месяцев…

– А ты разве забыл, что через неделю я сбежала от тебя в Стамбул? Надеюсь, ты не думаешь, что я поехала одна? Конечно, не с твоим другом Черновым – это полный бред! – но, если хочешь знать, ее отцом может быть человек десять…

Врет! Никаких десяти человек быть не может – не такая она, и говорит это только из всколыхнувшейся обиды.

– Гляди-ка, не прошло и десяти лет, как ты подсчитал! – продолжает с недоброй улыбкой. – Математик! Даже, если бы этого аборта не было, ты думаешь, я тебе и раньше не изменяла?

– Я тебе не верю.

– У моей девочки есть один отец, и завтра он возвращается из командировки…

Отворачиваюсь к стене, пытаюсь думать о постороннем. Не получается. Знаю, чтобы быть героем, надо не иметь привязанностей, не иметь ничего, отчего не сможешь отказаться за тридцать секунд, если почувствуешь за углом погоню… Но, видимо, я не герой. Как я ни храбрился, как ни пытался заставить мир поверить, что мне никто не нужен – не вышло… Все совершают ошибки, но стоит однажды кого-то по-честному полюбить, и потом приходится платить за это до конца жизни…

– Почему вы плачете? Что, так сильно болит?

Открываю глаза. Вытираю краем одеяла мокрое от слез и пота лицо. За окном темно. Рядом с кроватью дежурная медсестра.

– Милая, где я? – спрашиваю. – Она ушла?

– Вы в изоляторе реанимационного отделения почечных больных… Пневмония не ушла, но через недельку другую уйдет, никуда не денется – видите эти капельницы? Это самые новые препараты из Швейцарии и Германии. Не волнуйтесь, мы одолеем вашу пневмонию!

Забирает у меня из рук Светкину марлевую повязку.

– Все в порядке, – говорит. – Повязка вам в ближайшее время не понадобится, здесь все стерильно.

– Почему почечных? – спрашиваю.

– Нет свободных мест – пришлось положить к нам. Эпидемия вирусной пневмонии – перепрофилировано хирургическое отделение, разместили дополнительно 200 коек по вестибюлям и коридорам. Даже в ожоговом центре лежат с пневмонией. Вам повезло, что попали именно к нам – тут за стенкой десять аппаратов искусственной почки и четыре – принудительной вентиляции легких.

– Блин, мне-то они зачем? – удивляюсь. – И, кстати, меня в коридор собирались…

– Был звонок… За вас попросили с самого верху.

– Неужели Путин или Медведев?

– Нет, – смеется. – А вы шутник!

– Вообще-то нет, – говорю – С тех пор, как власть в стране захватили Петросян, Аншлаг и Камеди Клаб, последователи Вуди Алена помитинговали и ушли в подполье. Ладно, а теперь скажите, что со мной случилось?

– Высокая температура от пневмонии плюс недавнее сотрясение мозга – вот и потеряли сознание. Запустили вы себя, – сокрушается. – Ничего, вылечим.

– А это что? – киваю на аппарат на тумбочке.

– Инфузомат. Электронная капельница, чтобы лекарство попадало в организм медленно и равномерно.

– То есть, если впузырить залпом, то убьет?

– Нет, конечно. А вообще не знаю – это надо Павла Владимировича спросить.

– Кто такой Павел Владимирович?

– Завтра узнаете.

«Жизнь попадает в организм через инфузомат, – думаю. – Через небесный инфузомат, по указанию небесного Павла Владимировича соединенный с каждым из нас невидимыми небесными трубочками. Матрица, одним словом. Жизнь не только лекарство, но и наркотик, вызывающий зависимость. Подсев, уже не остановиться – будет хотеться все время увеличивать дозу. Наплевать, что это может убить…»

Медсестра подсоединяет к датчикам на теле провода от компьютера, измеряет кардиограмму, давление, температуру, пульс и еще что-то с помощью прищепки на пальце.

– Кстати, прошу прощения за мою бывшую жену, – говорю, как бы между делом. – Мы тут немного пошумели. У нас не простые отношения. Когда-то я влюблялся только в блондинок, знаете… Может, это меня и сгубило! А еще… Я пока не уверен, но мне кажется, у нас с ней общая дочь. Очень красивая девочка, кстати – вся в папу…

– Опять шутите? – улыбается медсестра, но улыбка у нее теперь напряженная.

– Почему шучу?

– К вам два раза пыталась пробиться полная дама в очках, но ее зовут Наталья, фамилия Ржевская или что-то в этом роде, ваш второй режиссер. И даже если бы она была блондинка, я бы ее не пустила – у нас реанимация все-таки, а не съемочная площадка. Больше посетителей к вам не было. Теперь постарайтесь уснуть. Буду иногда заходить менять капельницы.

«Хорошо, что не пепельницы или, например, не памперсы», – чуть не вырывается у меня, но, натыкаюсь на ее спрятанный под улыбку напряженный взгляд и молчу.

Свет над умывальником оставляет зажженным. Только набросила на белую круглую лампу полотенце, чтобы было не так ярко.

«Как на лицо покойника…» – думаю сумрачно.

Лежу, не могу уснуть. Тело горит и тяжело дышать. Дверь в коридор открыта. Слышно, как в соседней палате глухо гудят приборы, попискивают, как крысы. Доносится кашель, больше похожий на хрип, бесстрастный, механический, как будто хрипит сам аппарат. Там лежат без сознания на искусственной вентиляции легких. Медсестра проговорилась – одна женщина, сама доктор, совсем плоха. И еще парень…

Пытаюсь представить, каково это – лежать с трубкой в горле. Такая у меня по жизни привычка – все примеряю на себя. И если представляю тех, кому паршивее, чем мне, испытываю противоречивое облегчение. А еще это помогает не думать о Светке. Ничего, все образуется. Как говорит Чернов, они ходят вокруг нас кругами и всегда возвращаются. Как акулы к раненным китам…

В шесть утра берут на анализ кровь. Пробую снова заснуть. Не получается. В коридоре громко разговаривают, шуршат пакетами, звенят не то вилками и ложками, не то скальпелями и зажимами. Возят туда-сюда скрипучую каталку.

Позже медсестра проболтается, что в реанимации от пневмонии скончался парень. Ему было двадцать девять. У него было слабое здоровье – пил, курил, не занимался спортом. И организм не одолел болезнь.