Текст книги "Поцелованные Одессой"

В результате еврей-врач, еврей-адвокат, еврей-музыкант, еврей-артист (в широком смысле слова), еврей-журналист, еврей-литератор и т. п. становятся знаковыми фигурами в культурной жизни города.

В какой-то момент, как могло показаться, Одесса для евреев являлась российской реинкарнацией Толедо – столицы Кастилии:

«В XI веке (в Толедо) целый ряд королей предоставлял евреям равные права с христианами, доверяя важные посты при дворах. Превосходные условия позволили им отличиться во всех профессиях… и вести богатую духовную жизнь. Они привнесли в Испанию вершины культурной и духовной жизни мирового еврейства. Евреи глубоко интегрировались в окружающее общество…» (Видный деятель католической церкви Эдвард X. Фланнери. Муки евреев. 23 столетия антисемитизма).

Гром среди, как казалось, ясного неба

«Жизнь твоя будет висеть (на волоске) пред тобою, и будешь трепетать ночью и днём, и будешь не уверен в жизни твоей» (Второзаконие-Дварим 28:66).

Наполненная атмосферой ненависти и насилия, разминка наступающего XX «века-волкодава», века-«зверя», помимо всего прочего, на просторах и весях России сопровождается волной еврейских погромов, докатившейся в 1905 году до казавшихся ещё недавно благословенными берегов Одессы.

«Утром начался погром. <…> Какие-то разнузданные люди в маньчжурских папахах, с георгиевскими лентами в петлицах курток <…> вламывались также в частные квартиры, шарили в кроватях и комодах, требовали водки, денег и гимна и наполняли воздух пьяной отрыжкой» (А. Куприн. Гамбринус)

«Город замер в ожидании чего-то… Пустынная улица. Городовой. Но что с ним? Почему он топает ногами и размахивает руками? Он танцует? Подойдите поближе. Что такое? Он поёт? Нет, он кричит – надрывно и истошно:

– Бей жидов! Бей жидов!

Люди бегут с неестественной от страха быстротой.

– Бей жидов! – орёт городовой-запевала – и за поворотом уже нестройный хор диких голосов отвечает:

– Бей жидов!..

Появляется процессия. Два огромных верзилы несут портрет царя и образ Христа. Но что это? На кого похож Иисус?

– Да вот на этого страдальца со струйкой крови у рта, бессильно переставляющего ноги.

– Бей жидов!.. – Удар!

И образ спокойно взирает с высоты на распластанное тело.

Плохо Богу в Одессе» (Леонид Утёсов. «Спасибо, сердце!..»).

Утверждать, что разыгравшаяся в городе кровавая трагедия явилась чем-то абсолютно неожиданным, было бы неверным. Тревожными звонками или звоночками об инфицированности Одессы опасными бациллами слепой ненависти, подпитываемой веками на пространстве христианской Европы и не только, служили спонтанные стычки с евреями, переросшие в погромы в 1859, 1871 годах, которые, однако, не получили широкой поддержки местных жителей и быстро были приостановлены властями. При этом никаких сведений о смертельных случаях не зафиксировано.

Погромы, прокатившиеся по Российской империи в 1905 году, – нечто более глубинное, масштабное, направляемое сверху, происходящее по более или менее единому сценарию.

Основной контингент погромщиков – черносотенцы, уголовники и бродяги, вооружённых дубинами, ломами, топорами и огнестрельным оружием. По мере движения этой толпы к ней присоединялись городские обыватели. Накачавшись водкой, погромщики шли по заранее известным адресам еврейских домов, торговых и промышленных предприятий. Вся эта стихия инспирированного сверху народного гнева разворачивалась при поддержке сил общественного порядка – казаков и войск, которые расчищают погромщикам путь, расстреливая и разгоняя еврейских дружинников – отряды самообороны.

С удивительной деловитостью и устремлённостью погромщики приступают к «работе» – к грабежам, насилию и убийствам.

За погромщиками, как правило, подобно шакалам, следуют местные обыватели и крестьяне из окрестных сёл, на подводах вывозящие остатки награбленного. В финале следуют поджоги еврейских магазинов и домов.

Октябрь 1905 года. Одесса отдана местными правителями во власть озверевшей толпы на пять дней и ночей…

Из воспоминаний начальника Одесского училища торгового мореплавания действительного статского советника Л. Гавришева:

«18 октября, в первый день после выхода Манифеста настроение было миролюбивым и радостным. На Херсонской улице – взвод солдат, вместе с которым шли студенты и штатские, обнявшись, кричали “Ура!” и “Да здравствует свобода!”. Солдаты нацепили на штыки красные ленточки. Это имело вид братания…

Вечером того же дня…на улице Дальницкой уже начался погром…»

Из показаний присяжного поверенного Д.В. Данишевского:

«19 октября я видел на улицах толпы оборванцев и детей с национальными флагами и портретами Государя. К такой толпе Нейдгардт [градоначальник Одессы] крикнул, выйдя на балкон: “Спасибо, вам, братцы! Идите помолиться! Толпа закричала: «Бей жидов! Смерть жидам!” – и двинулась, сопровождаемая отрядами солдат. Весь этот день и ночью были слышны повсюду выстрелы».

Никто из высокопоставленных правителей Одессы открыто не призывает к убийству. Городской голова Д.Б. Нейдгардт, чья политическая и общественная деятельность на поприще служения отечеству будет отмечена целым набором высших государственных наград, вплоть до ордена Святой Анны I степени, тот, кто со временем будет назначен членом Государственного Совета Российской империи, обращается со словами благодарности за «службу» отечеству, благодарит собравшихся для погрома «братцев» – «оборванцев и детей с национальными флагами и портретами Государя». – попутно напоминает о всеискупляющей благодати молитвы, обращённой к Всевышнему.

Поднаторевшая понимать непроговорённые желания и намёки господина, кучкующаяся на улицах и в питейных заведениях чернь без труда улавливает скрывающийся за фарисейскими фразами истинный смысл прозвучавшего из верховных уст послания – в Одессе с высочайшего позволения объявляются дни разрешённых убийств, дни насилия и грабежей. Власть не считает необходимым открыто озвучить призыв – «Убей жида!», поскольку полагается на «правильную» интуицию народа, на то, что в подходящее время в нужном месте он поймёт, как и на кого следует излить свой «праведный гнев»…

В последовавшие три погромных дня по городу поползли слухи – к двадцать второму всё само собой успокоится. И действительно – утром 22 октября по Одессе расклеены объявления командующего войсками генерала Каульбарса – войска будут стрелять и по самообороне, противодействующей погрому, и по погромщикам. Перед предстоящей операцией в напутственной речи, обращённой к офицерам полиции, генерал с армейской прямотой заявляет: «Нужно признать, что все мы в душе сочувствуем этому погрому».

Страх перед тем, что опьянённая зверствами толпа вдруг перестанет отличать «эллинов от иудеев» и начнёт грабить всех подряд, заставляет власти приостановить погромы. Появившийся на улицах города взволнованный градоначальник Нейдгардт подобострастно уговаривает громил: «Достаточно, братья, теперь можно идти по домам».

«Спаси, Го-о-споди, лю-у-ди Твоя и благослови до-стоя-я-а-ние Твое…»

В повести «Белеет парус одинокий», посвящённой супруге Эстер Давыдовне, Валентин Катаев запечатлевает одну из сцен развёртывающейся кровавой вакханалии в Южной Пальмире в памятном 1905 году. Началу побоища предшествует вполне благообразное и в чём-то даже величественное шествие толпы.

«По Куликову полю к дому шла небольшая толпа, действительно напоминавшая крестный ход.

Впереди два седых старика, в зимних пальто, но без шапок, на полотенце с вышитыми концами несли портрет государя.

Петя сразу узнал эту голубую ленту через плечо и желудь царского лица. За портретом качались церковные хоругви, высоко поднятые в холодный, синеватый, как бы мыльный воздух.

Дальше виднелось множество хорошо, тепло одетых мужчин и женщин, чинно шедших в калошах, ботиках, сапогах. Из широко раскрытых ртов вился белый пар. Они пели:

– Спаси, Го-о-споди, лю-у-ди Твоя и благослови до-стоя-я-а-ние Твое…»

Видимо, после того, как ожидаемое благословение Всевышнего на погром каким-то образом было уловлено толпой – шествие останавливается.

«Из толпы выбежала большая, усатая, накрест перевязанная двумя платками женщина с багрово-синими щеками. Ее выпуклые черные глаза цвета винограда «изабелла» были люто и решительно устремлены на окна. Она широко, по-мужски, расставила толстые ноги в белых войлочных чулках и погрозила дому кулаком.

– А, жидовские морды! – закричала она пронзительным, привозным голосом. – Попрятались? Ничего, мы вас сейчас найдем! Православные люди, выставляйте иконы!..»

Одержимые жаждой расправы, утолить которую может только кровь, погромщики врываются в квартиры мирных граждан.

«– Барин, идут по нашей лестнице…

Отец трясущимися пальцами, но необыкновенно быстро застегнулся на все пуговицы и бросился к двери, обеими руками раздирая под бородой крахмальный воротник, давивший ему горло. Тетя не успела ахнуть, как он уже был на лестнице.

– Ради бога, Василий Петрович! – Барин, не ходите, убьют!

– Папочка! – закричал Петя и бросился за отцом…

– Не бейте его, это наш папа! – не своим голосом закричал Петя, обливаясь слезами. – Вы не имеете права! Дураки!

Кто-то изо всей мочи, коротко и злобно, дернул отца за рукав. Рукав оторвался. Круглая манжета с запонкой покатилась по лестнице..

А сверху уже бежали с иконами в руках тетя и Дуня.

– Что вы делаете, господа, побойтесь бога! – со слезами на глазах твердила тетя.

Дуня, поднимая как можно выше икону спасителя с восковой веточкой флердоранжа под стеклом, разгневанно кричала:

– Очумели, чи шо? Уже православных хрестиян бьете! Вы сначала посмотрите хорошенько, а уж потом начинайте. Ступайте себе, откуда пришли! Нема тут никаких евреев, нема. Идите себе с богом!»

И пошли они «себе с Богом», с верой в царя и отечество под остервенелый клич – «Бей жидов, спасай Рассею! Бери хворостину, гони в Палестину!..»

Пошли они, сердешные, чьи души, по уверению духовных пастырей, преисполнены чувством «всемирной отзывчивости», – пошли грабить, убивать, насиловать, пошли расправляться с ненавистными «жидовскими мордами», угрожающе размахивая священными хоругвями.

Сценарий развернувшегося в Одессе действа мало чем отличается от того, что происходит во время погромов в Николаеве, Киеве, Екатеринославе, в других городах и местечках компактного и некомпактного проживания потомков дома Иакова, от картины, потрясшей в детстве воображение уроженца Молдаванки девятилетнего Исаака Бабеля, о чём со временем он поведает в своей автобиографической повести «История моей голубятни» с посвящением Максиму Горькому.

Из истории голубятни Исаака Бабеля

Звериный оскал человеческой жестокости дыхнул своим перегаром на девятилетнего подростка Исаака Бабеля в один из самых торжественных моментов его жизни – в день, когда, как казалось, страстная мечта, наконец, становится явью – у него появится собственная голубятня. Эту воистину ни с чем не сравнимую награду родители обещают ему в случае успешной сдачи вступительных экзаменов в гимназию:

«Мне было всего девять лет, и я боялся экзаменов. По обоим предметам – по русскому и по арифметике – мне нельзя было получить меньше пяти. Процентная норма была трудна в нашей гимназии, всего пять процентов. Из сорока мальчиков только два еврея могли поступить в приготовительный класс. Учителя спрашивали этих мальчиков хитро; никого не спрашивали так замысловато, как нас. Поэтому отец, обещая купить голубей, требовал двух пятёрок с крестами».

Две пятёрки с плюсом – и ты обладатель заветного золотого ключика к осуществлению мечты. Не это ли перешедшее в страсть чувство преисполнило вдохновением мальчика, когда на экзаменационном ринге он предстал перед суровыми очами своих недоброжелательных судей?

«О Петре Первом я знал наизусть из книжки Пуцыковича и стихов Пушкина. Я навзрыд сказал эти стихи, человеческие лица покатились вдруг в мои глаза и перемешались там, как карты из новой колоды. <… > Я кричал их долго, никто не прерывал безумного моего бормотанья. Сквозь багровую слепоту, сквозь свободу, овладевшую мною, я видел только старое, склонённое лицо Пятницкого с посеребренной бородой Он не прерывал меня и только сказал Караваеву, радовавшемуся за меня и за Пушкина.

– Какая нация, – прошептал старик, – жидки ваши, в них дьявол сидит».

Томительное ожидание судьбоносного решения «жидок» разделяет в окружении симпатичных православных мальчиков, которых «дьявол», по счастью или нет, обделил своим присутствием. Они пытаются то ли щёлкнуть чужака, то ли просто вовлечь его в свою игру. Попытки наладить контакт с иноверцем прерываются появлением в конце коридора экзаменатора Пятницкого.

«Миновав меня, он приостановился на мгновение, сюртук трудной медленной волной пошёл по его спине. Я увидел смятение на просторной этой, мясистой, барской спине и двинулся к старику.

– Дети, – сказал он гимназистам, – не трогайте этого мальчика, – и положил жирную, нежную руку на моё плечо. – Дружок мой, – обернулся Пятницкий, – передай отцу, что ты принят в первый класс».

Наступил заветный долгожданный момент… С денежкой, зажатой в кулаке, новоиспечённый без пяти минут гимназист мчится за вожделенной покупкой к известному голубятнику Ивану Никодимычу. Ему нет никакого дела, что в этот исторический для России день 20 октября 1905 года, в ответ на щедрый царский подарок – Манифест, даровавший стране конституцию, – в городе будут громить евреев. Ни раздающаяся по ночам стрельба, ни уговоры матери, пытающейся убедить сына отложить поход на рынок на более подходящий день, не смогли погасить охватившего его радостного порыва.

Через какое-то время счастливый, пряча за пазухой заветную покупку – торбу с парой вишнёвых с затрёпанными пышными хвостами и парой чубатых голубей, – страстный поклонник мирных птиц обращает внимание на неожиданно появившегося человека в валенках:

«Он легко шёл на раздутых ногах, в его истёртом лице горели оживлённые глаза.

– Иван Никодимыч, – сказал он, проходя мимо охотника, – складайте инструмент, в городе иерусалимские дворяне конституцию получают. На Рыбной бабелевского деда насмерть угостили.

Он сказал это и легко пошёл между клетками, как босой пахарь, идущий по меже».

Не вникая особо в смысл связи между «иерусалимскими дворянами», получающими конституцию, и «угощением насмерть» родного деда, с притаившимися за пазухой голубями, Бабель стремительно покидает опустевшую площадь. В какой-то момент его вдруг охватывает мучительный страх за судьбу Шойла – двоюродного деда, удивительного рассказчика выдуманных историй, торговавшего на рыбном рынке, руки которого влажны и покрыты рыбьей чешуей и воняют холодными и прекрасными мирами.

Столкнувшись со знакомым старожилом улицы – безногим инвалидом Макаренко, юноша буквально обрушивается на него с вопросом: «Макаренко, не видал ли ты Шойла?»

Ответа не последовало. Макаренко занят более важными делами – и ему сейчас нет никакого дела до судьбы какого-то деда Шойла. В волнении, ёрзая в своём креслице на колёсиках, он отчитывает дражайшую свою половину, поглощённую разборкой валяющихся на земле награбленных при погроме вещей:

«— Чего насчитала? <…>

– Камашей четырнадцать штук. – сказала Катюша, не разгибаясь, пододеяльников шесть, теперь чепцы рассчитываю…

– Чепцы! – закричал Макаренко, задохся и сделал такой звук, как будто он рыдает. – Видно, меня, Катерина, бог сыскал, что я за всех ответить должен… Люди полотна целыми штуками носят, у людей всё, как у людей, а у нас чепцы…»

Мимо с распалившимся красным лицом проносится женщина, унося в охапке турецкие фески в придачу с куском сукна. Макаренко вослед ей кричит: «Мадамочка, где брали сарпинку?» Ответ от охваченной экстазом грабежа мадамочки не последовал.

За проносящейся в развевающемся платье с сарпинкой в руках мадамочкой, счастливой обладательницей награбленного, из-за угла со скрипом выезжает вихлявая телега с простецким крестьянским парнем.

«— Куда люди побёгли? – спросил парень и поднял красную вожжу над клячами, прыгавшими в хомутах.

– Люди все на Соборной, – умоляюще сказал Макаренко, – там все люди, душа-человек; чего наберёшь, – всё мне тащи, всё покупаю».

Вроде бы разобравшись с ситуацией и отдав нужные распоряжения, Макаренко, наконец, удостаивает новоиспечённого гимназиста не лишённым пафоса ответом: «Меня, што ль, бог сыскал, – сказал он безжизненно, – я вам, што ль, сын человеческий…»

Затем сын «нечеловеческий» деловито протягивает в сторону запуганного мальчишки руку и заинтересованно спрашивает: «Чегоу тебя в торбе?» В торбе оказались всего лишь голуби. Находка явно разочаровывает безногого инвалида. Давая выход накопившемуся за непростой день раздражению, он, заслуживший права называться достопримечательностью улицы, он, торговавший папиросами с лотка, он, которого любили мальчишки, многие из которых, благодаря его нехитрому бизнесу, приобщившись к сладости табачного дурмана, впервые почувствовали себя мужчинами, – он ударяет потрясённого без пяти минут юного гимназиста всей силой кулака, в котором сжимал придавленного голубя:

«Катюшин ваточный зад повернулся в моих зрачках, и я упал на землю в новой шинели.

– Семя их разорить надо, – сказала тогда Катюша и разогнулась над чепцами, – семя ихнее я не могу навидеть и мужчин их вонючих…»

Вместе с ваточным задом Катюши, который «повернулся» в глазах мальчика, падающего под ударом напогляд беззлобного Макаренко, перевернулся мир, перевернулась Вселенная.

«Я лежал на земле, и внутренности раздавленной птицы стекали с моего виска. <…> Голубиная нежная кишка ползла по моему лбу, и я закрывал последний незалепленный глаз, чтобы не видеть мира, расстилавшегося передо мной. Мир этот был мал и ужасен. <…> Я закрыл глаза, чтобы не видеть его, и прижался к земле, лежавшей подо мной в успокоительной немоте».

Возможно, кто-то скажет: Парнишка, тебе ещё здорово повезло – повезло, по сравнению с малышами, которых выбрасывали из окон домов не на мягкую землю, к которой можно было прижаться «в успокоительной немоте», а на бесстрастно молчаливые, лишённые комфортной мягкости дымчато-голубые, холодные, выпиленные из лавы Везувия плиты тротуаров, повезло, по сравнению с твоими сверстниками, которые оказались бессильными свидетелями, как насилуют их сестёр и матерей, тащат за седые бороды обезумевших дедов, возносящих молитву к Всевышнему, калечат и убивают родных и близких…

«…Прогресс очевиден(!)…»

«Вся масса преданных людей воспряла…»

Из письма императора Николая II вдовствующей императрице Марии Федоровне в Копенгаген, 27 октября 1905 года:

«Милая, дорогая моя мама,

Пользуюсь отъездом Извольского (посланник России в Дании. – М.П.), чтобы поговорить с тобой немного по душе. Думаю, что последнее мое письмо, хотя и длинное, было очень неясное и слабое. Надеюсь, Извольский лучше объяснит и расскажет тебе все то, что он видел и сам слышал, нежели я это сделаю.

Прежде всего спешу тебя успокоить тем, что в общем положение стало, конечно, лучше, чем оно было неделю тому назад!

Это бесспорно так! Также не может быть сомнения в том, что положение России еще очень трудное и серьезное.

В первые дни после манифеста нехорошие элементы сильно подняли головы, но затем наступила сильная реакция, и вся масса преданных людей воспряла.

Результат случился понятный и обыкновенный у нас: народ возмутился наглостью и дерзостью революционеров и социалистов, а так как девять десятых из них – жиды, то вся злость обрушилась на тех – отсюда еврейские погромы.

Поразительно, с каким единодушием и сразу это случилось во всех городах России и Сибири. В Англии, конечно, пишут, что эти беспорядки были организованы полицией, как всегда – старая знакомая басня! Но не одним жидам пришлось плохо, досталось и русским агитаторам, инженерам, адвокатам и всяким другим скверным людям.

Случаи в Томске, Симферополе, Твери и Одессе ясно показали, до чего может дойти рассвирепевшая толпа, когда она окружала дома, в которых заперлись революционеры, и поджигала их, убивая всякого, кто выходил».

Разумеется, «русофобка англичанка» (английская пресса) очередной раз «гадит»: рассказывая «старую знакомую байку» о том, что за организацией погромов стоит полиция, она вовсе не ведает, на что способен народ («вся масса преданных людей», то бишь «рассвирипевшая толпа») в минуты патриотического порыва – народ, который, без особых указаний сверху, всем своим внутренним чутьём правильно реагирует на поднявшие голову «нехорошие элементы» и в силу врождённого «инстинкта справедливости» знает, кого, когда, где, за что и как громить:

«Случаи в Томске, Симферополе, Твери и Одессе ясно показали, до чего может дойти рассвирепевшая толпа, когда она окружала дома, в которых заперлись революционеры, и поджигала их, убивая всякого, кто выходил».

Подобная оценка погромов самодержцем – лицом, обладающим ничем не ограниченной властью, по сути свидетельствовала о предоставлении права на бессудную расправу над подданными – «нехорошими элементами», в частности, над «жидами», в обход уголовного кодекса и всяческой судебной волокиты:

«Православным патриотам России», желавшим «побить жидкое», «разрешалось (не поодиночке, а коллективно: единственное ограничение) безнаказанно грабить и убивать…» (Юрий Магаршак)

«Желавшие» – волонтёры, в которых недостатка не было, – «трудились» на славу: «Убийства, грабежи, поджоги, насилия, наругательства спровождали эти погромы. Убивали детей, беспомощных стариков, женщин, выкалывали глаза, вспарывали животы и набивали их пухом из перин, разбивали черепа, стреляли в рот, избивали дубинами, сжигали заживо» (В. Хитерер. Еврейские погромы на Украине в октябре 1905 года).

Выпущенный на волю джинн бессудной расправы над презираемыми евреями разрастается подобно раковой опухоли.

«Я наблюдаю этот рост с 1885 года, когда лично был свидетелем небольшого – количественно – истребления евреев в Нижнем Новгороде… Но погромы 80-х годов и количественно, и качественно уступают погромам 1905–1906 годов, а ныне текущие ужасы оставляют за собой по жертвам и жестокости приёмов знаменитые убийства в Кишиневе и Белостоке. Прогресс очевиден…» (Максим Горький)